Уроды
Из дома я выбираюсь редко. Собственно, теперь почти все мы нечасто показываемся на людях, и покидают пределы двора только мама и папа. Они просто вынуждены делать это: папа перебивается непостоянными заработками, а мама ходит в магазины, чтобы закупать еду и всякую всячину по хозяйству. Жители нашего городишки терпят их с трудом - но все же терпят.
Сначала родители попытались отдать меня в обычную школу, и я их за это не виню. Потом, когда выяснилось, что в компании сверстников мне лучше не появляться, а ведь есть еще и ученики старших классов, и простые встречные по дороге между школой и домом, мама и папа приняли решение: уж лучше мне сидеть взаперти. Про обычное для всех детей образование пришлось забыть, но я не виню родителей и в этом. В конце концов, ведь счет я все же освоил - и не на пальцах, да и письмом овладел под маминым присмотром. Прочее, по-моему, не столь важно: умение петь хором, знание географии соседнего континента и древняя история - не то, без чего нельзя обойтись в захолустье, подобном нашему.
С Мэри-Энн вообще уже никто не рисковал: когда ей исполнилось семь, мама даже не пошла договариваться по ее поводу, и ни один из членов школьного совета не поинтересовался, почему. Я-то попривык, но вот моей сестре, кажется, не хватает общения. Само собой, сунься она к обычным девчонкам, беды ей не избежать, однако и вовсе без подружек быть негоже. Не знаю, как объяснить ей все правильно. Остается лишь дожидаться, когда Дододо повзрослеет настолько, что сможет принимать участие в ее играх.
Дододо - не настоящее имя самой младшей сестренки. Просто так ей удается его выговаривать, а мы не возражаем. Ведь самое главное, что все в семье понимают друг дружку, так? Дододо не подозревает еще, с какими проблемами ей придется столкнуться в будущем. Ползает себе в детской и не знает особого горя.
Бабушка и дед - старики, но довольно крепкие. Возятся в огороде позади дома. Я им помогаю. Я бы помог и отцу, но за забор мне лучше не соваться. Поэтому я копаю грядки и лазаю на яблоню. Ну, или колочу молотком в сарае. В сарае даже лучше - там я и при деле, и не на виду.
Кажется, в моем детстве все было иначе. Наверное, такой самообман присущ любому, но в одном я уверен: стекол нам тогда не били. Не швыряли ничего в окна, не стреляли в чердачный скат. И на прогулки меня выводили. Под приглядом, разумеется. Люди на меня косились, но не обзывали. В основном, потому, что я по причине малых лет не смог бы понять их слов.
Иногда я думаю, что было бы лучше, если бы я так и не повзрослел. Остановился бы в развитии. Или даже умер - но это уже, если на душе у меня совсем погано.
Дети - злые, как и взрослые. Когда я перестал появляться в школе, мои бывшие соученики повадились подкрадываться к нашему забору и, прячась за ним так, чтобы их не было видно из дома, голосить: «Раз!.. Два!.. Три!.. Четыре!.. Пять!.. Шесть!.. Семь!!!» После они неслись по улице прочь, хохоча и улюлюкая. Бабушка в сердцах ругала их, а дед отсиживался в своем продавленном плетеном кресле. Только однажды он поднялся и ушел в кладовую, и бабушка, оборвав брань на полуслове, бросилась за ним. Она не дала деду взять в руки ружье. Не сомневаюсь - дед не выстрелил бы. Но бабушка была права: в нашем положении хватило бы и того, чтобы он шагнул с ружьем из дверей дома.
Когда Мэри-Энн подросла, дела пошли совсем скверно. Однажды вечером раскололось стекло - из-за забора в комнату влетел подарок, брошенный чьей-то сильной рукой. Мама подобрала его с пола. Две крохотные тыковки были пронизаны насквозь бечевками. Тыковки оказались такими незрелыми, что даже не разбились от удара. На каждой была вырезана рожица - вроде той, какие кромсают накануне Дня всех святых, вот только сердцевину никто не выдалбливал. Обе бечевки уходили в шейку треснувшего кабачка. Из других кусков бечевы, прошивших кабачок, были смастерены ручки и ножки.
По счастью, Мэри-Энн не было рядом, иначе ее могло бы поранить осколками.
- Что ж, - грустно усмехнулся папа. - По крайней мере, теперь у нас есть овощи для рагу.
После этого случая мы пробовали закрывать ставни - но с ними дом становился чересчур мрачным. Тогда мама ограничилась тем, что плотно, без щелей, завешивала окна шторами. Шторы помогали - во-первых, они мешали видеть нас снаружи, во-вторых - когда пару раз после того случая в окна попадали камни, стеклянные крошки не разлетались по помещению.
Но было и то, от чего шторы не спасали.
Однажды мы с Мэри-Энн драли сорняки на огороде позади дома. Шорох за забором заставил меня насторожиться. Не показывая сестре тревоги, я приготовился тащить Мэри-Энн к укрытию. Однако для нас приготовили не камни. Послышалось хихиканье, и тоненькие голоса пропели не в лад:
Мэри-Энн, не плачь, послушай:
Ничего,
Два ума гораздо лучше
Одного!
Потом - взрыв хохота и топот ног.
Мэри-Энн сидела и рассматривала выдернутое из земли растеньице. Она не поднимала глаза, будто в жизни не видала ничего интереснее. Я потянулся к ней, но она отвела в сторону руку с жесткой ботвой и свисавшим промеж пальцев корешком.
- Не обращай внимания, - сказал я: нужно же было хоть что-то сказать.
- Почему они нас ненавидят? - спросила Мэри-Энн.
Этого вопроса я боялся больше всего.
- Потому что они дураки, - буркнул я. - И дразнилка у них дурацкая.
- Я слышала, как дедушка говорил, будто было бы лучше, если б мы жили в балагане на ярмарке.
- Дед пошутил, - возразил я.
- А мама плакала.
- Женщины всегда плачут.
Мне удалось то, чего не смогли добиться голоса за забором: Мэри-Энн разрыдалась.
Я немного растерялся. Не умею я утешать девчонок: даже хнычущая Дододо не успокаивается со мною и тянется к кому-нибудь другому. Я сел напротив Мэри-Энн и положил ей руки на затылки. Какое-то время она просто не давала мне вклиниться в свои рыдания: едва унимался один поток слез, как его подбивал пролиться вновь некстати усиливавшийся другой. Но понемногу влага иссякла - не к поливальному же шлангу была подключена сестра, в самом деле! Вот тогда я сказал ей:
- Перестань!
И она перестала.
Я поднялся на ноги. Глядя сверху на обе ее поникшие макушки, позвал:
- Идем в дом.
Она покорно выпрямилась и побрела следом за мной.
На лестнице было слышно, как куролесила на своем потертом коврике Дододо, что-то лопоча и перебивая саму себя.
Я принес Мэри-Энн из кухни воды, по стакану в руке. Она застучала по стеклу зубами, и я неожиданно улыбнулся.
- Что?.. - испугалась сестра.
- По-моему, я сглупил. Сейчас ты пополнишь свои запасы, и мне придется пережидать новый слезопад.
Она опешила, а потом не выдержала и фыркнула.
- Спасибо, Си Ар Джей, - проговорила Мэри-Энн. - Ты замечательный старший брат.
Мы стояли друг против друга и глупо хихикали. Меня начало трясти.
Спору нет, мы не такие, как все. Мы в этом не виноваты. Такими мы родились.
Наверное, это наследственность. С одной стороны, мама и папа довольно заурядные люди.
«У белой курочки да черного петушка - цыплята рыжи», - говорит бабушка.
С другой - есть в них нечто… Не могу объяснить. Это как смотреть издали на перевернутое ведро - вроде, все на месте, а что-то не так.
Мэри-Энн угомонилась. Помолчала и сказала очень тихо, но я услышал:
- Уроды…
- Да, - громко повторил я. - Уроды. Они - уроды, раз не дают нам жить спокойно. То, что у них нормальная внешность - ничего не значит. Они уроды внутри.
Мэри-Энн закусила губы.
Дододо, перемещающаяся по полу червячком, никогда не сможет ходить. И что с того?
На одной моей руке три пальца, а на другой - четыре. Всего семь, а не дюжина, как у всех прочих детей, родившихся без отклонений, но многие из ребят должны позавидовать моим силе и ловкости.
И пусть у Мэри-Энн две головы - она ничуть не глупее любого из ополчившихся на нас жителей с тремя обычными мозгами.
На мой голос в коридоре появились бабушка и дед. Люди как люди. Один в один, как те, за забором.
Я подковылял к окну и рывком поправил штору. Колечко с краю с треском отскочило.
Бабушка и дед не говорили ничего.
Мэри-Энн вздохнула и взяла меня за руку.
Сначала родители попытались отдать меня в обычную школу, и я их за это не виню. Потом, когда выяснилось, что в компании сверстников мне лучше не появляться, а ведь есть еще и ученики старших классов, и простые встречные по дороге между школой и домом, мама и папа приняли решение: уж лучше мне сидеть взаперти. Про обычное для всех детей образование пришлось забыть, но я не виню родителей и в этом. В конце концов, ведь счет я все же освоил - и не на пальцах, да и письмом овладел под маминым присмотром. Прочее, по-моему, не столь важно: умение петь хором, знание географии соседнего континента и древняя история - не то, без чего нельзя обойтись в захолустье, подобном нашему.
С Мэри-Энн вообще уже никто не рисковал: когда ей исполнилось семь, мама даже не пошла договариваться по ее поводу, и ни один из членов школьного совета не поинтересовался, почему. Я-то попривык, но вот моей сестре, кажется, не хватает общения. Само собой, сунься она к обычным девчонкам, беды ей не избежать, однако и вовсе без подружек быть негоже. Не знаю, как объяснить ей все правильно. Остается лишь дожидаться, когда Дододо повзрослеет настолько, что сможет принимать участие в ее играх.
Дододо - не настоящее имя самой младшей сестренки. Просто так ей удается его выговаривать, а мы не возражаем. Ведь самое главное, что все в семье понимают друг дружку, так? Дододо не подозревает еще, с какими проблемами ей придется столкнуться в будущем. Ползает себе в детской и не знает особого горя.
Бабушка и дед - старики, но довольно крепкие. Возятся в огороде позади дома. Я им помогаю. Я бы помог и отцу, но за забор мне лучше не соваться. Поэтому я копаю грядки и лазаю на яблоню. Ну, или колочу молотком в сарае. В сарае даже лучше - там я и при деле, и не на виду.
Кажется, в моем детстве все было иначе. Наверное, такой самообман присущ любому, но в одном я уверен: стекол нам тогда не били. Не швыряли ничего в окна, не стреляли в чердачный скат. И на прогулки меня выводили. Под приглядом, разумеется. Люди на меня косились, но не обзывали. В основном, потому, что я по причине малых лет не смог бы понять их слов.
Иногда я думаю, что было бы лучше, если бы я так и не повзрослел. Остановился бы в развитии. Или даже умер - но это уже, если на душе у меня совсем погано.
Дети - злые, как и взрослые. Когда я перестал появляться в школе, мои бывшие соученики повадились подкрадываться к нашему забору и, прячась за ним так, чтобы их не было видно из дома, голосить: «Раз!.. Два!.. Три!.. Четыре!.. Пять!.. Шесть!.. Семь!!!» После они неслись по улице прочь, хохоча и улюлюкая. Бабушка в сердцах ругала их, а дед отсиживался в своем продавленном плетеном кресле. Только однажды он поднялся и ушел в кладовую, и бабушка, оборвав брань на полуслове, бросилась за ним. Она не дала деду взять в руки ружье. Не сомневаюсь - дед не выстрелил бы. Но бабушка была права: в нашем положении хватило бы и того, чтобы он шагнул с ружьем из дверей дома.
Когда Мэри-Энн подросла, дела пошли совсем скверно. Однажды вечером раскололось стекло - из-за забора в комнату влетел подарок, брошенный чьей-то сильной рукой. Мама подобрала его с пола. Две крохотные тыковки были пронизаны насквозь бечевками. Тыковки оказались такими незрелыми, что даже не разбились от удара. На каждой была вырезана рожица - вроде той, какие кромсают накануне Дня всех святых, вот только сердцевину никто не выдалбливал. Обе бечевки уходили в шейку треснувшего кабачка. Из других кусков бечевы, прошивших кабачок, были смастерены ручки и ножки.
По счастью, Мэри-Энн не было рядом, иначе ее могло бы поранить осколками.
- Что ж, - грустно усмехнулся папа. - По крайней мере, теперь у нас есть овощи для рагу.
После этого случая мы пробовали закрывать ставни - но с ними дом становился чересчур мрачным. Тогда мама ограничилась тем, что плотно, без щелей, завешивала окна шторами. Шторы помогали - во-первых, они мешали видеть нас снаружи, во-вторых - когда пару раз после того случая в окна попадали камни, стеклянные крошки не разлетались по помещению.
Но было и то, от чего шторы не спасали.
Однажды мы с Мэри-Энн драли сорняки на огороде позади дома. Шорох за забором заставил меня насторожиться. Не показывая сестре тревоги, я приготовился тащить Мэри-Энн к укрытию. Однако для нас приготовили не камни. Послышалось хихиканье, и тоненькие голоса пропели не в лад:
Мэри-Энн, не плачь, послушай:
Ничего,
Два ума гораздо лучше
Одного!
Потом - взрыв хохота и топот ног.
Мэри-Энн сидела и рассматривала выдернутое из земли растеньице. Она не поднимала глаза, будто в жизни не видала ничего интереснее. Я потянулся к ней, но она отвела в сторону руку с жесткой ботвой и свисавшим промеж пальцев корешком.
- Не обращай внимания, - сказал я: нужно же было хоть что-то сказать.
- Почему они нас ненавидят? - спросила Мэри-Энн.
Этого вопроса я боялся больше всего.
- Потому что они дураки, - буркнул я. - И дразнилка у них дурацкая.
- Я слышала, как дедушка говорил, будто было бы лучше, если б мы жили в балагане на ярмарке.
- Дед пошутил, - возразил я.
- А мама плакала.
- Женщины всегда плачут.
Мне удалось то, чего не смогли добиться голоса за забором: Мэри-Энн разрыдалась.
Я немного растерялся. Не умею я утешать девчонок: даже хнычущая Дододо не успокаивается со мною и тянется к кому-нибудь другому. Я сел напротив Мэри-Энн и положил ей руки на затылки. Какое-то время она просто не давала мне вклиниться в свои рыдания: едва унимался один поток слез, как его подбивал пролиться вновь некстати усиливавшийся другой. Но понемногу влага иссякла - не к поливальному же шлангу была подключена сестра, в самом деле! Вот тогда я сказал ей:
- Перестань!
И она перестала.
Я поднялся на ноги. Глядя сверху на обе ее поникшие макушки, позвал:
- Идем в дом.
Она покорно выпрямилась и побрела следом за мной.
На лестнице было слышно, как куролесила на своем потертом коврике Дододо, что-то лопоча и перебивая саму себя.
Я принес Мэри-Энн из кухни воды, по стакану в руке. Она застучала по стеклу зубами, и я неожиданно улыбнулся.
- Что?.. - испугалась сестра.
- По-моему, я сглупил. Сейчас ты пополнишь свои запасы, и мне придется пережидать новый слезопад.
Она опешила, а потом не выдержала и фыркнула.
- Спасибо, Си Ар Джей, - проговорила Мэри-Энн. - Ты замечательный старший брат.
Мы стояли друг против друга и глупо хихикали. Меня начало трясти.
Спору нет, мы не такие, как все. Мы в этом не виноваты. Такими мы родились.
Наверное, это наследственность. С одной стороны, мама и папа довольно заурядные люди.
«У белой курочки да черного петушка - цыплята рыжи», - говорит бабушка.
С другой - есть в них нечто… Не могу объяснить. Это как смотреть издали на перевернутое ведро - вроде, все на месте, а что-то не так.
Мэри-Энн угомонилась. Помолчала и сказала очень тихо, но я услышал:
- Уроды…
- Да, - громко повторил я. - Уроды. Они - уроды, раз не дают нам жить спокойно. То, что у них нормальная внешность - ничего не значит. Они уроды внутри.
Мэри-Энн закусила губы.
Дододо, перемещающаяся по полу червячком, никогда не сможет ходить. И что с того?
На одной моей руке три пальца, а на другой - четыре. Всего семь, а не дюжина, как у всех прочих детей, родившихся без отклонений, но многие из ребят должны позавидовать моим силе и ловкости.
И пусть у Мэри-Энн две головы - она ничуть не глупее любого из ополчившихся на нас жителей с тремя обычными мозгами.
На мой голос в коридоре появились бабушка и дед. Люди как люди. Один в один, как те, за забором.
Я подковылял к окну и рывком поправил штору. Колечко с краю с треском отскочило.
Бабушка и дед не говорили ничего.
Мэри-Энн вздохнула и взяла меня за руку.