Страсти Евпловы
По месяцеслову, 24 августа - день святого Евпла; примечательна дата тем, что в ночь на кладбище можно видеть привидений, и по могилам бегает белый конь.
Давным-давно, во времена, когда мне доводилось обитать в Лефортово, я по случаю принялся листать месяцеслов как раз под Евпла.
- А не пойти ли нам нынче на погост, подивиться на привидений? - заложил я пальцем страницу и прочел вслух написанное на ней.
Честная компания, к коей обратил я слова, почесала в потылицах:
- Отчего ж не пойти? Можно.
Кладбище в Лефортово - историческое: Введенское, немецкое, с красной кирпичной стеной, отгораживающей его от Госпитального тракта - в стене имеются воротца с не запирающейся на ночь калиткой. Если же забрести с противной стороны, от крохотной старой церковки, давшей приютившемуся по соседству пивному павильону непочтительное народное прозвище «Три попа», и, протопав по Наличной улице, свернуть влево, то и здесь найдется вход на кладбище - с железными створками и с домиком смотрителя внутри, за оградой. Оба этих прохода связаны кривой угловатой аллеей, ближе к середине последняя чуть расширяется, и тут, едва ли не в центре кладбища, водружен на покосившийся столб единственный на пути электрический фонарь.
Собрались вшестером, когда до полуночи оставалось менее часа. Улочки были тихи и безлюдны. Чем ближе к кладбищу, тем пустяшнее казалась затея: задор наш улетучивался, как газ из откупоренной сельтерской бутыли. Когда показались черные ворота в конце Наличной улицы, с облегчением подосадовали: да ведь заперто!.. точно, заперто!
Не повезло: дверца оказалась притворенной без замка.
Оконце смотрителя было освещено. Прошли мимо него тихохонько, опасливо: не шуганул бы! И снова не свезло: никто не выглянул через мутное стекло, не стукнул грозно, не погнал прочь. Пришлось идти дальше, как задумали.
На кладбище было черно. Когда глаза приморгались, проступили в чернильной августовской ночи оградки, и кресты, и поставленные вертикально доминошные плиты. Кусты и дерева затаились, прикрыв рты ветвями, чтобы не спугнуть незваных гостей раньше времени.
Шли по аллее вглубь, поглядывали, примечали: как оно там, окрест? Не мелькнет ли поодаль белесое, чтобы метнуться навстречу? Не звякнет ли подковой? Не поманит ли глумливо?
Но все было тихо; склеп темнел по левой руке, а справа торчала на своем месте распахнувшая руки мраморная, в человечий рост, статуя, знаменитая тем, что всякому, кто приближался к ней во тьме, мнилось, будто каменный истукан смыкает длани, силясь обнять пришельца.
Вот и фонарь. Передохнули под ним: полдела сделано, осталась еще половина. Приободрились; известно ведь: на кладбище - только до середины, от середины - уже, считай, с кладбища.
Веселея, добрались до дальних ворот. Выскочили наружу. Одинокий прохожий, уныло бредший в ночи по улице в нашу сторону, завидев явившуюся из-за кладбищенской стены компанию, воспрянул духом, развернулся и прыснул обратно.
- Вот уж, нет никаких привидений! Зря ноги трудили!
Я задумался:
- А который час? Била ли полночь? Что, если Евпл еще не наступил?
- И вправду!..
Смотрели друг на дружку растерянно: никто не взял с собой хронометра.
- У кого бы спросить?
Заозирались.
Поодаль стояла машина с полосой, двое стражей правопорядка сидели в ней, наблюдали исподволь за нами.
- У них и узнаем! Да постой, не бросаемся скопом - напугаем! Пошлем одного.
Один и пошел.
Страж в машине, завидев парламентера, подобрался сам и поднял стекло, оставив узкую амбразуру. Видно было, как гонец склонился к щели и вступил в долгие переговоры.
К возвратившемуся подступили:
- Ну?
- Без десяти двенадцать.
- Вот оно что! Через десять минут призраки полезут! А о чем еще толковали?
- Так, пустяки. Спросили, зачем мы тут и сказали, чтобы шли мы спать.
- Эвон!
Ломанулись назад, за ограду, лязгнув воротиной. Те, в машине, проводили нас взорами, но преследовать остереглись.
На обратной дороге высматривали фосфорические огоньки на земляных холмиках, но не преуспели. Однажды блеснуло - да оказалось, что полированный черный мрамор отразил тусклый свет.
Так зашли за фонарь и опять оказались во тьме.
«А ведь самая полночь и есть», - хотел было сказать я.
Тут оно и заголосило.
Сбоку, вдали, грохнуло лаем - яростно, стоголосо, взахлеб, с перебором, с воем, с рычанием. А от камней надгробных - эхо, а на эхо - новый натиск, и вот уже по всему кладбищу, с четырех сторон, не поймешь - далеко ли, близко ли: гав!.. гав!!. ГАВ!!!
Ой, лишенько!
У меня сердце-то споткнулось и удар пропустило. Сотоварищи мои - чуть живы, еще немного - и оставляй их тут, чтобы потом назад сюда же не нести. Кто-то хрипит:
- Не бежать! Главное, не бежать!
Какой там бежать? Из ног жилы повытягивало, и подметки к дороге приросли! Друг за дружку хватаемся, ковыляем; мнится, что по всем аллейкам, по всем проходам между оградками - рвутся прямо к нам, спешат, уже совсем близко!
Тут за кустами, точно светлячок - оконце в домике, а самом домике должен быть строгий смотритель, добрый смотритель, золотой смотритель, спасение наше!
И ворота! Калитка! Не заперта, родимая!
Высыпались с кладбища, как бирюльки из потревоженной кучки.
А как выбрались мы, то и за стеной стихло, ровно отрезало.
Поползли восвояси, один перед другим потерями похваляясь:
- У меня лицо три раза цвет поменяло!
- Что лицо! Меня чуть пот струей не прошиб!
Тем дело и кончилось.
А хорового псиного лая на Введенском кладбище я ни до того, ни после не слыхивал. Да что хорового - я и одиноких собак не встречал там. Уж и не знаю, водятся ли собаки внутри ограды.
Давным-давно, во времена, когда мне доводилось обитать в Лефортово, я по случаю принялся листать месяцеслов как раз под Евпла.
- А не пойти ли нам нынче на погост, подивиться на привидений? - заложил я пальцем страницу и прочел вслух написанное на ней.
Честная компания, к коей обратил я слова, почесала в потылицах:
- Отчего ж не пойти? Можно.
Кладбище в Лефортово - историческое: Введенское, немецкое, с красной кирпичной стеной, отгораживающей его от Госпитального тракта - в стене имеются воротца с не запирающейся на ночь калиткой. Если же забрести с противной стороны, от крохотной старой церковки, давшей приютившемуся по соседству пивному павильону непочтительное народное прозвище «Три попа», и, протопав по Наличной улице, свернуть влево, то и здесь найдется вход на кладбище - с железными створками и с домиком смотрителя внутри, за оградой. Оба этих прохода связаны кривой угловатой аллеей, ближе к середине последняя чуть расширяется, и тут, едва ли не в центре кладбища, водружен на покосившийся столб единственный на пути электрический фонарь.
Собрались вшестером, когда до полуночи оставалось менее часа. Улочки были тихи и безлюдны. Чем ближе к кладбищу, тем пустяшнее казалась затея: задор наш улетучивался, как газ из откупоренной сельтерской бутыли. Когда показались черные ворота в конце Наличной улицы, с облегчением подосадовали: да ведь заперто!.. точно, заперто!
Не повезло: дверца оказалась притворенной без замка.
Оконце смотрителя было освещено. Прошли мимо него тихохонько, опасливо: не шуганул бы! И снова не свезло: никто не выглянул через мутное стекло, не стукнул грозно, не погнал прочь. Пришлось идти дальше, как задумали.
На кладбище было черно. Когда глаза приморгались, проступили в чернильной августовской ночи оградки, и кресты, и поставленные вертикально доминошные плиты. Кусты и дерева затаились, прикрыв рты ветвями, чтобы не спугнуть незваных гостей раньше времени.
Шли по аллее вглубь, поглядывали, примечали: как оно там, окрест? Не мелькнет ли поодаль белесое, чтобы метнуться навстречу? Не звякнет ли подковой? Не поманит ли глумливо?
Но все было тихо; склеп темнел по левой руке, а справа торчала на своем месте распахнувшая руки мраморная, в человечий рост, статуя, знаменитая тем, что всякому, кто приближался к ней во тьме, мнилось, будто каменный истукан смыкает длани, силясь обнять пришельца.
Вот и фонарь. Передохнули под ним: полдела сделано, осталась еще половина. Приободрились; известно ведь: на кладбище - только до середины, от середины - уже, считай, с кладбища.
Веселея, добрались до дальних ворот. Выскочили наружу. Одинокий прохожий, уныло бредший в ночи по улице в нашу сторону, завидев явившуюся из-за кладбищенской стены компанию, воспрянул духом, развернулся и прыснул обратно.
- Вот уж, нет никаких привидений! Зря ноги трудили!
Я задумался:
- А который час? Била ли полночь? Что, если Евпл еще не наступил?
- И вправду!..
Смотрели друг на дружку растерянно: никто не взял с собой хронометра.
- У кого бы спросить?
Заозирались.
Поодаль стояла машина с полосой, двое стражей правопорядка сидели в ней, наблюдали исподволь за нами.
- У них и узнаем! Да постой, не бросаемся скопом - напугаем! Пошлем одного.
Один и пошел.
Страж в машине, завидев парламентера, подобрался сам и поднял стекло, оставив узкую амбразуру. Видно было, как гонец склонился к щели и вступил в долгие переговоры.
К возвратившемуся подступили:
- Ну?
- Без десяти двенадцать.
- Вот оно что! Через десять минут призраки полезут! А о чем еще толковали?
- Так, пустяки. Спросили, зачем мы тут и сказали, чтобы шли мы спать.
- Эвон!
Ломанулись назад, за ограду, лязгнув воротиной. Те, в машине, проводили нас взорами, но преследовать остереглись.
На обратной дороге высматривали фосфорические огоньки на земляных холмиках, но не преуспели. Однажды блеснуло - да оказалось, что полированный черный мрамор отразил тусклый свет.
Так зашли за фонарь и опять оказались во тьме.
«А ведь самая полночь и есть», - хотел было сказать я.
Тут оно и заголосило.
Сбоку, вдали, грохнуло лаем - яростно, стоголосо, взахлеб, с перебором, с воем, с рычанием. А от камней надгробных - эхо, а на эхо - новый натиск, и вот уже по всему кладбищу, с четырех сторон, не поймешь - далеко ли, близко ли: гав!.. гав!!. ГАВ!!!
Ой, лишенько!
У меня сердце-то споткнулось и удар пропустило. Сотоварищи мои - чуть живы, еще немного - и оставляй их тут, чтобы потом назад сюда же не нести. Кто-то хрипит:
- Не бежать! Главное, не бежать!
Какой там бежать? Из ног жилы повытягивало, и подметки к дороге приросли! Друг за дружку хватаемся, ковыляем; мнится, что по всем аллейкам, по всем проходам между оградками - рвутся прямо к нам, спешат, уже совсем близко!
Тут за кустами, точно светлячок - оконце в домике, а самом домике должен быть строгий смотритель, добрый смотритель, золотой смотритель, спасение наше!
И ворота! Калитка! Не заперта, родимая!
Высыпались с кладбища, как бирюльки из потревоженной кучки.
А как выбрались мы, то и за стеной стихло, ровно отрезало.
Поползли восвояси, один перед другим потерями похваляясь:
- У меня лицо три раза цвет поменяло!
- Что лицо! Меня чуть пот струей не прошиб!
Тем дело и кончилось.
А хорового псиного лая на Введенском кладбище я ни до того, ни после не слыхивал. Да что хорового - я и одиноких собак не встречал там. Уж и не знаю, водятся ли собаки внутри ограды.