Чужие истории
Прадед мой, Арсентий Филиппов, был отпрыском боковой ветви известной московской фамилии и приходился дальним родичем Ивану Филиппову, славному булочнику, анекдотично проглотившему на глазах разгневанного генерал-губернатора таракана, обнаруженного в мякише, и тут же, на месте, с перепугу изобретшему сайки с изюмом.
Жил прадед в Тверской губернии, в своем имении, и имел за собой деревню Филипповку и село Давыдово. Жена Арсентия, Ефросинья, была помещицей суровой и держала в доме строгие порядки, однако с началом нового века времена становились все более смутными, хозяйство приходило в упадок и не приносило дохода, усадьба ветшала. В поисках лучшей доли дети тверских помещиков разъезжались, ища поддержки у родни в стольных городах - Петербурге и Москве. Потом грянули война, революция, а с ними - голод. Московские Филипповы помогали родственникам, сколько могли. Бабка моя, Александра, в то время девица двадцати с лишним лет, перенявшая от матери жесткий и властный характер, каталась в непривычный Петроград, чтобы раздобыть провианта - родители ее совершенно постарели и не могли принять в этом участия. В один из таких визитов она повстречала статного красавца, работника крупного завода - и влюбилась в него. Родителей Александры не радовал брак дочери с представителем рабочего сословия, но они понимали - это, без преувеличения, было возможностью выжить в красном омуте. Так урожденная Александра Филиппова стала Изотовой, а красавец Иван - моим дедом.
Молодые супруги завели детей, но оставались в Петербурге не слишком долго: Советская власть делегировала деда в Москву - поднимать промышленность.
В Москве они поселились в неказистом домишке неподалеку от Болотной площади, на Балчуге. Мама моя посещала школу, в которую ходили дети из Дома на набережной. В середине тридцатых годов из классов начали пропадать ученики - учителя не замечали их отсутствия, пропуская при перекличке. Так однажды исчезла тихая девочка по фамилии Мицкявичус-Капсукас, мамина подруга. Мама отправилась к ней домой, где ей уже доводилось бывать в гостях. Однако комендант в холле серой громады, знавший маму в лицо, впервые спросил у нее: «К кому?» Услышав фамилию, отрезал: «Нельзя!» - и не пропустил.
Между тем, дед непонятно как умудрился построить собственный дом в Лианозово - и разросшаяся семья перебралась туда. Мама моя вышла замуж - ее взял за себя выходец из семьи священника, и мама поселилась в комнате домика при крохотной церквушке в Аксиньино - в тех краях, где сейчас пролегла Фестивальная улица.
Потом была война, еще потом - Победа.
Деда своего по отцовской линии я не застал. Я рано потерял отца - это дало повод свекрови, вдове-попадье, обвинить мою маму в том, что она свела мужа в могилу. Маму выгнали на улицу. Меня хотели оставить - но мама, унаследовавшая несгибаемый характер моих бабки и прабабки, унесла сына с собой. Она не вернулась в дом своего отца, заполненный до отказа несколькими семьями - мои дядья приводили туда жен, и те рожали там детей. Мама нашла пристанище, как уже случалось прежде, в арбатском лабиринте и растила меня с помощью гувернантки - немки Эдит.
Я любил наведываться в гости к деду с бабкой в Лианозово. Дом их был разгорожен на две неравные части - в шести комнатах обитала наша многочисленная родня, а в трех - еще одна семья: я полагал, что иметь соседей деда с бабкой обязывал сельсовет, но в действительности бабка сдавала жилье, твердой рукой вписывая постояльцев в домовую книгу, которую она вела сама. К дому были пристроены две просторные террасы и примыкал большой сад - два десятка яблонь, сливы, вишня. Отдельно были нарезаны десять гряд под овощной урожай. Вдоль забора пышнели малина и смородина.
К старости дед мой ослеп и не покидал сада, гуляя по дорожкам и простукивая палкой путь. Впрочем, он так хорошо ориентировался в своем маленьком мире, что вовсе не нуждался в палке-поводыре и мог на слух угадать гостя по шагам, а по скрипу калитки узнавал настроение приходивших. У деда были роскошные усы - бабка подстригала их ножницами. Брился дед сам - опасной бритвой, очень чисто. При этом, ничего не видя, он неизменно ставил перед собой зеркало.
Дед встречал меня у калитки, лез в карман, доставал круглую жестянку и отсыпал мне в горсть разноцветных леденцов без оберток, называя их смешным словом ландрин.
Меня селили в Темную комнату - закуток, чье окно выходило на террасу. «Темная» была моим любимым местом в доме, в ней можно было прятаться и играть во что угодно.
Когда я собирался восвояси, бабушка, хмурясь, читала мне на прощание строгие наставления. Потом скупо крестила меня - и дарила десять копеек, аккуратно завернутые в чистую бумажку.
Бабка была старше деда, но пережила его на полтора года. Оба они лежат на лианозовском кладбище.
В шестидесятые годы, когда генсек, еще не впавший в зависимость от золотых нагрудных цацек, открыл московские окраины для наступления жилых высоток, дом деда, как и многие другие дома, был снесен, и обитатели получили возможность рассеяться по столице и ее окрестностям.
Кладбищу угрожала иная опасность - но все же Московская кольцевая автодорога, обнявшая столицу, ленивым полозом скользнула мимо, пощадив клин тихой земли. Весной и летом здесь зелено - трава поднимается высоко, и с березовых ветвей свисают теряющиеся в листве сережки.
Жил прадед в Тверской губернии, в своем имении, и имел за собой деревню Филипповку и село Давыдово. Жена Арсентия, Ефросинья, была помещицей суровой и держала в доме строгие порядки, однако с началом нового века времена становились все более смутными, хозяйство приходило в упадок и не приносило дохода, усадьба ветшала. В поисках лучшей доли дети тверских помещиков разъезжались, ища поддержки у родни в стольных городах - Петербурге и Москве. Потом грянули война, революция, а с ними - голод. Московские Филипповы помогали родственникам, сколько могли. Бабка моя, Александра, в то время девица двадцати с лишним лет, перенявшая от матери жесткий и властный характер, каталась в непривычный Петроград, чтобы раздобыть провианта - родители ее совершенно постарели и не могли принять в этом участия. В один из таких визитов она повстречала статного красавца, работника крупного завода - и влюбилась в него. Родителей Александры не радовал брак дочери с представителем рабочего сословия, но они понимали - это, без преувеличения, было возможностью выжить в красном омуте. Так урожденная Александра Филиппова стала Изотовой, а красавец Иван - моим дедом.
Молодые супруги завели детей, но оставались в Петербурге не слишком долго: Советская власть делегировала деда в Москву - поднимать промышленность.
В Москве они поселились в неказистом домишке неподалеку от Болотной площади, на Балчуге. Мама моя посещала школу, в которую ходили дети из Дома на набережной. В середине тридцатых годов из классов начали пропадать ученики - учителя не замечали их отсутствия, пропуская при перекличке. Так однажды исчезла тихая девочка по фамилии Мицкявичус-Капсукас, мамина подруга. Мама отправилась к ней домой, где ей уже доводилось бывать в гостях. Однако комендант в холле серой громады, знавший маму в лицо, впервые спросил у нее: «К кому?» Услышав фамилию, отрезал: «Нельзя!» - и не пропустил.
Между тем, дед непонятно как умудрился построить собственный дом в Лианозово - и разросшаяся семья перебралась туда. Мама моя вышла замуж - ее взял за себя выходец из семьи священника, и мама поселилась в комнате домика при крохотной церквушке в Аксиньино - в тех краях, где сейчас пролегла Фестивальная улица.
Потом была война, еще потом - Победа.
Деда своего по отцовской линии я не застал. Я рано потерял отца - это дало повод свекрови, вдове-попадье, обвинить мою маму в том, что она свела мужа в могилу. Маму выгнали на улицу. Меня хотели оставить - но мама, унаследовавшая несгибаемый характер моих бабки и прабабки, унесла сына с собой. Она не вернулась в дом своего отца, заполненный до отказа несколькими семьями - мои дядья приводили туда жен, и те рожали там детей. Мама нашла пристанище, как уже случалось прежде, в арбатском лабиринте и растила меня с помощью гувернантки - немки Эдит.
Я любил наведываться в гости к деду с бабкой в Лианозово. Дом их был разгорожен на две неравные части - в шести комнатах обитала наша многочисленная родня, а в трех - еще одна семья: я полагал, что иметь соседей деда с бабкой обязывал сельсовет, но в действительности бабка сдавала жилье, твердой рукой вписывая постояльцев в домовую книгу, которую она вела сама. К дому были пристроены две просторные террасы и примыкал большой сад - два десятка яблонь, сливы, вишня. Отдельно были нарезаны десять гряд под овощной урожай. Вдоль забора пышнели малина и смородина.
К старости дед мой ослеп и не покидал сада, гуляя по дорожкам и простукивая палкой путь. Впрочем, он так хорошо ориентировался в своем маленьком мире, что вовсе не нуждался в палке-поводыре и мог на слух угадать гостя по шагам, а по скрипу калитки узнавал настроение приходивших. У деда были роскошные усы - бабка подстригала их ножницами. Брился дед сам - опасной бритвой, очень чисто. При этом, ничего не видя, он неизменно ставил перед собой зеркало.
Дед встречал меня у калитки, лез в карман, доставал круглую жестянку и отсыпал мне в горсть разноцветных леденцов без оберток, называя их смешным словом ландрин.
Меня селили в Темную комнату - закуток, чье окно выходило на террасу. «Темная» была моим любимым местом в доме, в ней можно было прятаться и играть во что угодно.
Когда я собирался восвояси, бабушка, хмурясь, читала мне на прощание строгие наставления. Потом скупо крестила меня - и дарила десять копеек, аккуратно завернутые в чистую бумажку.
Бабка была старше деда, но пережила его на полтора года. Оба они лежат на лианозовском кладбище.
В шестидесятые годы, когда генсек, еще не впавший в зависимость от золотых нагрудных цацек, открыл московские окраины для наступления жилых высоток, дом деда, как и многие другие дома, был снесен, и обитатели получили возможность рассеяться по столице и ее окрестностям.
Кладбищу угрожала иная опасность - но все же Московская кольцевая автодорога, обнявшая столицу, ленивым полозом скользнула мимо, пощадив клин тихой земли. Весной и летом здесь зелено - трава поднимается высоко, и с березовых ветвей свисают теряющиеся в листве сережки.