«Взятие Измаила» М. Шишкина: про мышиную возню и проступающие контуры
Главный герой романа - ДИСКУРС: его исполнителями у Шишкина являются юристы, журналисты, писатели. Потому что «... сначала было слово, и слово было Бог, и слово было творящим мир вещный». А после смерти - каждому (не только ораторам, но и маленьким человекам) - придётся писать длинную объяснительную.
Основная концепция - СУД. Над деяниями человеческими. Казалось бы - вот новость. А ведь новость! Потому что в отличие от многих других книг и фильмов, где затрагивалась бы оценочная проблематика - у Шишкина отсутствует «высшая справедливость» - в любой форме. Ни Бога, ни добра-зла, которые бы друг друга уравновешивали... Только маленькое, только прах, только суд человеческий. Судопроизводство как сфера деятельности, и судебная машина какого-то совсем уж базового уровня - в загробном мире.
Ещё у него там про ТЮРЬМЫ интересно: тюрьма, как структурообразующий элемент российского социума всех времён. Мол, где тюрьма (скажем, место ссылки в Сибири), там со временем и свободные люди поселятся, и школу построят, и коммерция пойдёт, и производство какое-никакое. От сумы да от тюрьмы, да.
«А тут Юрьев, город солдаток и ссыльных. Места глухие, самоедские. Серый в яблоках день. Два дыма от фабрики за Колокшей стоят над городком, как галифе. С Липицкого поля доносятся звуки битвы, там ростовчане восьмой век бьют владимирцев. Овощные купола отражаются в тинистой Гзе. Михайло-Архангельский монастырь, бывший лагерь. Стена с печурами подошвенного боя, исцарапанными туристами.»
Стиль - бесконечные фракталы, которые воспроизводят, пусть с небольшими вариациями, перемещённые во времени неприходящие сюжеты. Отсюда - не разделённая на абзацы прямая речь, которая перетекает из одной сюжетной линии в другую, создавая у читателя ощущение, что это просто наваждение какое-то, я ничего не понимаю, думает читатель, это ж вроде тот самый Саша, который... нет, тот жил в конце XIX века, а этот - в шестидесятые прошлого... нет, ну, конечно, это он! - но у того вроде бы дочь была, а у этого сын, и причём тут Перун, и кого же всё-таки прирезали в Знаменском парке?! - и прирезали ли?! - ведь вот он, Евгений Александрович, давешний Д., с той же самой женой, но уже в совсем другой истории живёт на затерянной в лесу метеостанции и носит на поясе бутылку с трубкой из-за приведённого в негодность ножевым ранением мочевого пузыря...
У Шишкина, конечно же, есть всему этому объяснение, и заключается оно в следующем: «после смерти каждый становится Осирисом». Или вот так (правда, это уже Иван Елагин написал, нельзя снова не процитировать):
Здесь дом стоял. И тополь был. Ни дома,
Ни тополя. Но вдруг над головой
Я ощутил присутствие объема,
Что комнатою звался угловой.
В пустом пространстве делая отметки,
Я мысленно ее воссоздаю:
Здесь дом стоял, и тополь был, и ветки
Протягивались в комнату мою.
Вот там, вверху, скрипела половица,
И лампа вбок была наклонена,
И вот сейчас выпархивает птица
Сквозь пустоту тогдашнего окна.
Прошли года, но мир пространства крепок,
И у пространства память так свежа,
Как будто там, вверху, воздушный слепок
Пропавшего навеки этажа.
Здесь новый дом построят непременно
И, может быть, посадят тополь тут,
Но заново отстроенные стены
С моими стенами не совпадут.
Ничто не знает в мире постоянства,
У времени обрублены концы,
Есть только ширь бессмертного пространства,
Где мы и камни - смертные жильцы.
Понимаете, да? Сквозь дома и лица проступают очертания других домов и лиц, а сквозь них - третьи дома и лица, и разные люди едут в Пицунду, чтобы не участвовать в пляжном волейболе или не заплывать на буйки, а просто лежать и смотреть... «Осирис не может умереть, понимаете? Он возрождается без конца в каждом, и каждый возрождается в нём. Вот вы сдохнете когда-нибудь в луже собственных испражнений, а про вас напишут: Осирис имя рек. Вы - это и есть ваш отец, потому что ваш сын - это и есть вы. Вы переходите в вашего сына, он ещё в кого-то, я перехожу в вас, вы в меня, все во всех. Они смотришь. Мы поёте. Ты едим. Вы люблю. Она умер».
При чём тут взятие Измаила? Вообще-то при том, что одному маленькому мальчику, сходившего в Уголок Дурова на «Мышиную Железную Дорогу», захотелось самому сделать подобный спектакль... только у него мыши должны были идти в атаку на историческую крепость. Как он собирался сподвигнуть мышей на преодоление крепостного вала и прочих трудностей?! - Сыр! Всё дело в сыре!
«И Перун на веранде схватит за подол выбросившуюся в окно занавеску. И мир покатится в тартарары, обрастая подробностями, как снежный ком, и будет сопеть, урчать, цыкать, шамкать, грассировать, откашливаться, гундосить и мычать до скончания веков, пока кто-то не захлопнет эту книжку в звёздном переплёте».
Основная концепция - СУД. Над деяниями человеческими. Казалось бы - вот новость. А ведь новость! Потому что в отличие от многих других книг и фильмов, где затрагивалась бы оценочная проблематика - у Шишкина отсутствует «высшая справедливость» - в любой форме. Ни Бога, ни добра-зла, которые бы друг друга уравновешивали... Только маленькое, только прах, только суд человеческий. Судопроизводство как сфера деятельности, и судебная машина какого-то совсем уж базового уровня - в загробном мире.
Ещё у него там про ТЮРЬМЫ интересно: тюрьма, как структурообразующий элемент российского социума всех времён. Мол, где тюрьма (скажем, место ссылки в Сибири), там со временем и свободные люди поселятся, и школу построят, и коммерция пойдёт, и производство какое-никакое. От сумы да от тюрьмы, да.
«А тут Юрьев, город солдаток и ссыльных. Места глухие, самоедские. Серый в яблоках день. Два дыма от фабрики за Колокшей стоят над городком, как галифе. С Липицкого поля доносятся звуки битвы, там ростовчане восьмой век бьют владимирцев. Овощные купола отражаются в тинистой Гзе. Михайло-Архангельский монастырь, бывший лагерь. Стена с печурами подошвенного боя, исцарапанными туристами.»
Стиль - бесконечные фракталы, которые воспроизводят, пусть с небольшими вариациями, перемещённые во времени неприходящие сюжеты. Отсюда - не разделённая на абзацы прямая речь, которая перетекает из одной сюжетной линии в другую, создавая у читателя ощущение, что это просто наваждение какое-то, я ничего не понимаю, думает читатель, это ж вроде тот самый Саша, который... нет, тот жил в конце XIX века, а этот - в шестидесятые прошлого... нет, ну, конечно, это он! - но у того вроде бы дочь была, а у этого сын, и причём тут Перун, и кого же всё-таки прирезали в Знаменском парке?! - и прирезали ли?! - ведь вот он, Евгений Александрович, давешний Д., с той же самой женой, но уже в совсем другой истории живёт на затерянной в лесу метеостанции и носит на поясе бутылку с трубкой из-за приведённого в негодность ножевым ранением мочевого пузыря...
У Шишкина, конечно же, есть всему этому объяснение, и заключается оно в следующем: «после смерти каждый становится Осирисом». Или вот так (правда, это уже Иван Елагин написал, нельзя снова не процитировать):
Здесь дом стоял. И тополь был. Ни дома,
Ни тополя. Но вдруг над головой
Я ощутил присутствие объема,
Что комнатою звался угловой.
В пустом пространстве делая отметки,
Я мысленно ее воссоздаю:
Здесь дом стоял, и тополь был, и ветки
Протягивались в комнату мою.
Вот там, вверху, скрипела половица,
И лампа вбок была наклонена,
И вот сейчас выпархивает птица
Сквозь пустоту тогдашнего окна.
Прошли года, но мир пространства крепок,
И у пространства память так свежа,
Как будто там, вверху, воздушный слепок
Пропавшего навеки этажа.
Здесь новый дом построят непременно
И, может быть, посадят тополь тут,
Но заново отстроенные стены
С моими стенами не совпадут.
Ничто не знает в мире постоянства,
У времени обрублены концы,
Есть только ширь бессмертного пространства,
Где мы и камни - смертные жильцы.
Понимаете, да? Сквозь дома и лица проступают очертания других домов и лиц, а сквозь них - третьи дома и лица, и разные люди едут в Пицунду, чтобы не участвовать в пляжном волейболе или не заплывать на буйки, а просто лежать и смотреть... «Осирис не может умереть, понимаете? Он возрождается без конца в каждом, и каждый возрождается в нём. Вот вы сдохнете когда-нибудь в луже собственных испражнений, а про вас напишут: Осирис имя рек. Вы - это и есть ваш отец, потому что ваш сын - это и есть вы. Вы переходите в вашего сына, он ещё в кого-то, я перехожу в вас, вы в меня, все во всех. Они смотришь. Мы поёте. Ты едим. Вы люблю. Она умер».
При чём тут взятие Измаила? Вообще-то при том, что одному маленькому мальчику, сходившего в Уголок Дурова на «Мышиную Железную Дорогу», захотелось самому сделать подобный спектакль... только у него мыши должны были идти в атаку на историческую крепость. Как он собирался сподвигнуть мышей на преодоление крепостного вала и прочих трудностей?! - Сыр! Всё дело в сыре!
«И Перун на веранде схватит за подол выбросившуюся в окно занавеску. И мир покатится в тартарары, обрастая подробностями, как снежный ком, и будет сопеть, урчать, цыкать, шамкать, грассировать, откашливаться, гундосить и мычать до скончания веков, пока кто-то не захлопнет эту книжку в звёздном переплёте».