Опять про "Дачников"
Сижу, читаю критику разных лет на горьковских "Дачников"... И вдруг натыкаюсь на ЭТО:
" ...Товстоногов смотрит на проблему "дачной жизни" безнадежно. В многочисленных рецензиях на товстоноговских "Дачников" их авторы часто жаловались на холодность режиссерского решения. "Эквивалентом горьковской злости стала отчужденно презрительная позиция режиссера. Почти на всех персонажей Товстоногов смотрит ледяным взглядом, и в его холодности есть оттенок скучливого равнодушия. Медлительная простота спектакля обладает плавной невозмутимостью. Его ход не сотрясают мощные и болезненные удары сострадания". [51]
Здесь все уже давным-давно все про себя знают. И никто не стремится что-то радикально в своей жизни изменить. Дачники живут по накатанному кругу и начинают напоминать не людей, а какие-то заколдованные куклы. Вот, в финале первого акта "Шалимов - В.Стржельчик появляется, слегка потряхивая головой, словно отвешивая поклоны с эстрады, и с безошибочным чутьем профессионального волокиты направляется в сторону Юлии Филипповны. Но, сообразив по дороге, что хозяйка дома, верно, не она, останавливается на миг, поворачивается всем телом, как манекен, и с тем же выражением угодливости и почтения на лице идет к Варваре. Он - как будто автомат." (выделено мной - Л.Н.) [53] В последнем действии, когда Влас будет декламировать под звуки фортепиано крамольные стихи о "маленьких нудных людишках", Басов - Олег Басилашвили, который явно не вникал в их содержание, машинально отстукал ногой ритм мелодии Власа.
Едва ли не самым "кукольным" персонажем здесь оказывался Суслов - Олег Борисов. А.Смелянский сравнил его с Климом Самгиным: "О.Борисов играет тему пустой души, как неизбежное следствие выродившейся идейной жизни, в которую никто из дачников не верит и никогда не верил". Суслов оказывался "человеком, наглухо закрытым, все его эмоции будто сдавлены под прессом". [54] Он равнодушно принимает сообщение не только о несчастье на строительстве, где служит, но и приезд дяди с богатым наследством.
Свой монолог в четвертом акте герой произносил совершенно обдуманно, не как внезапно прорвавшийся нарыв, ставший в какой-то степени откровением для него самого, но как истину, давно открытую и известную ему. Он начинает говорить, сидя рядом с Марьей Львовной, "идейной женщиной". Говорит спокойно, логически четко, и только одна мысль подается им крупным планом, на взвизге, с оскалом перекошенного судорогой лица. Это фраза о "россказнях, призывах и идеях", в которые инженер давно не верит. Духовный мертвец, убежденный, что "человек прежде всего - зоологический тип", который хочет "пить, есть ... и иметь женщину", он не понимает, что именно за такую жизненную позицию теперь расплачивается. Во всем существующем рядом с ним мире инженера занимал только один человек - красавица-жена Юлия (Н.Тенякова). Но она не в силах терпеть рядом с собой пустую душу, "чертову куклу", наделенную только иронией. Она предлагает ему убить и ее, и себя. "Убить не смогла и смирилась. После сцены с револьвером она начинала философствовать - с Марьей Львовной, говорить об абстрактных вещах, из чего видно, что она примирилась с такой своей жизнью. В четвертом акте она уходит вместе с мужем - "продолжать нашу жизнь", - комментировал ее историю в пьесе режиссер. [55]
Трагедия "дачников" возникала в спектакле Товстоногова как трагедия людей, которые несут в своем подсознании память о прошлом, в котором у них когда-то были светлые мысли и мечты, в котором они действительно были лучше. Теперь они уже давно не те, но не могут понять, почему окружающие их люди (и прежде всего самые близкие люди - жены) не относятся к ним, как прежде. Это непонимание трагично. Но высокая трагедия снимается фарсовым началом. Потому что эти люди все-таки не столько живут, сколько играют в жизнь, проигрывая ее.
Как писали позже критики, "уличенные первыми тремя актами в повальном и безнадежном скотстве, горьковские герои вдруг становились участниками и носителями драмы. Драмы жизни, драмы времени. Или, точнее - безвременья". [57]
Красивый сценический фон, созданный художником Э.Кочергиным, был нужен Товстоногову для пластического выражения призрачности, миража, символизирующих жизнь дачников. Пространство в спектакле Товстоногова "переливалось нежнейшими красками Клода Моне в танцующей ворожбе зонтиков и страусовых перьев огромных дамских шляп", [58] притягивало успокаивающими цветами: "Зеленое кружево драпировок. У авансцены слева зеленый диван и кресло, справа - зеленый рояль, светлый, весенней зелени. Слева и справа поразительного изящества керосиновые светильники. Линии изысканные, прихотливые, текучие". [59] По словам Смелянского, в этой обстановке можно было бы сыграть "Трех сестер". Создавался контраст красивого фона и грязи в отношениях, в устоях, апологией которых становилась сцена пикника. "Упившись и став на карачки, адвокат приглашает собратьев наслаждаться природой. Он философствует: пальцами разлепляя пьяные слепляющиеся веки, призывает смотреть на жизнь доверчивыми, детскими, дружескими глазами. (...) Придя в соответствующий подпитию градус гражданской скорби, адвокат вдруг воспылает любовью к своей родине: "бедной, огромной, нелепой стране". "Россию мою! Все и всех я люблю!" Вслед за этим любовным признанием Басов смачно и трубно высморкается". [60]
Очевидно, такая же судьба ждала Власа. Мотив превращения обычного человека в марионетку, раба собственного образа жизни Товстоногов попытался наметить в образе этого юноши. После того, как Басов пускает сплетню о нем и Марье Львовне, у юноши появляется стыдное ощущение, что его интимная жизнь - отныне достояние гласности, и это заставляет его взорваться. "Это важнейший стимул для крайнего ожесточения, и это состояние Власа будет длиться до конца пьесы. Если раньше он шутил, то теперь перестал". [64] И в этом новом его состоянии не было ничего лирического или победоносного. Это было последнее и единственное, что оставалось сделать Власу, чтобы не слиться окончательно с миром пошлости и безнадеги.
В спектакле Товстоногова "жанровые переходы из фарса в трагедию и наоборот так молниеносны, что швы практически не ощутимы. Здесь краски смешаны или наложены друг на друга таким образом, что чистая жанровая перспектива почти невозможна. Многоголосье жанровых характеристик создает неповторимую в своей динамике сценическую среду. Так для Варвары жизнь в этом затхлом мире становилась особенно жестокой драмой. Она "единственный персонаж в пьесе, для которого отсутствие нравственного климата, "растительная" жизнь дачников оборачивается человеческой катастрофой". [66] На репетициях Товстоногов убеждал артистов: "Все воспринимается через нее. (...) Мне кажется, тут должна быть аналогия с надеждой Монаховой из "Варваров" - трагедия русской женщины". Таким женщинам, как Варвара, нужно за кем-то идти, кого-то поддерживать, но вдруг выясняется - некого. Товстоногов хотел в финале спектакля "ввести ее в безумие". "Про нее говорят - "Она сошла с ума", но это фигурально. А у нас она сойдет с ума буквально. Ее уведут со сцены, как безумную". [67]
Варвара, по замыслу Товстоногова, должна была стать своего рода искупительной жертвой. Режиссеру казалось, что она истинно трагическая героиня спектакля. "Ей свойственно просветление через страдания. В то же время ее не покидает чувство, что она неправильно живет, и у многих есть основания ее обвинять". [68] От актрис он требовал "искать непосредственное, детское восприятие окружающего" в своей героине, полагая, что только такой человек, наивный, доверчивый, нравственно очень чистый, и мог столько лет верить, будто что-то сохранилось еще в душе ее мужа-пошляка. Но уйти из этого мира ей было некуда. Режиссер вымарал из диалогов в четвертом акте реплику Варвары "Куда я уйду?" и, соответственно, ответную реплику Двоеточия: "Ко мне бы". "Дождь перед последним актом, как признак надвигающейся осени", залитая холодным светом дача ("огромное пространство дачи - таких дач не бывает, космическая дача"), мертвящая атмосфера свидетельствовали, что все в этом мире мертво.
Безумие Варвары Басовой здесь почти никого не трогает. Ее трагедия страшна тем, что лишена свойственного трагическому жанру светлого начала, катарсиса. "Истинно трагическое не только скорбит о гибели индивидуальности, ее тяжких страданиях, раскрывающих невосполнимость утраты. Этой гибелью и страданиями также утверждаются "бессмертные общественно ценные начала, заложенные в этой неповторимой личности. Трагедия, ставя человека лицом к лицу со смертью, как бы прожектором освещает смысл ее жизни. (...) Однако кто мог скорбеть о задыхающейся в атмосфере дачной жизни, погибающей прекрасной женской душе в этом мире? Никто.
Рождению трагедии мешало и отсутствие необходимого условия для трагического героя - свободы выбора. У Варвары здесь выбора не было. Нравственно безупречный герой становился иллюзией.
Таким образом, и эта постановка "Дачников" была решена как трагифарс."
.... вооот на какую постановку мне хотелось бы попасть!... И ведь какой "букет" был - Басилашвили, Малеванная, Олег Борисов, Тенякова!
К чести аргентинского режиссёра надо сказать, что трактовку горьковскому тексту он попытался дать очень похожую. И это ему вполне удалось, несмотря на урезку, подгонку и возгонку.
...Только вот чего-то грустно мне стало после прочтения сего, дорогая редакция. Где та Варвара, где тот БДТ, где тот Товстоногов, где тот Влас. Где тот Большой Каретный, где мои 17 лет...
" ...Товстоногов смотрит на проблему "дачной жизни" безнадежно. В многочисленных рецензиях на товстоноговских "Дачников" их авторы часто жаловались на холодность режиссерского решения. "Эквивалентом горьковской злости стала отчужденно презрительная позиция режиссера. Почти на всех персонажей Товстоногов смотрит ледяным взглядом, и в его холодности есть оттенок скучливого равнодушия. Медлительная простота спектакля обладает плавной невозмутимостью. Его ход не сотрясают мощные и болезненные удары сострадания". [51]
Здесь все уже давным-давно все про себя знают. И никто не стремится что-то радикально в своей жизни изменить. Дачники живут по накатанному кругу и начинают напоминать не людей, а какие-то заколдованные куклы. Вот, в финале первого акта "Шалимов - В.Стржельчик появляется, слегка потряхивая головой, словно отвешивая поклоны с эстрады, и с безошибочным чутьем профессионального волокиты направляется в сторону Юлии Филипповны. Но, сообразив по дороге, что хозяйка дома, верно, не она, останавливается на миг, поворачивается всем телом, как манекен, и с тем же выражением угодливости и почтения на лице идет к Варваре. Он - как будто автомат." (выделено мной - Л.Н.) [53] В последнем действии, когда Влас будет декламировать под звуки фортепиано крамольные стихи о "маленьких нудных людишках", Басов - Олег Басилашвили, который явно не вникал в их содержание, машинально отстукал ногой ритм мелодии Власа.
Едва ли не самым "кукольным" персонажем здесь оказывался Суслов - Олег Борисов. А.Смелянский сравнил его с Климом Самгиным: "О.Борисов играет тему пустой души, как неизбежное следствие выродившейся идейной жизни, в которую никто из дачников не верит и никогда не верил". Суслов оказывался "человеком, наглухо закрытым, все его эмоции будто сдавлены под прессом". [54] Он равнодушно принимает сообщение не только о несчастье на строительстве, где служит, но и приезд дяди с богатым наследством.
Свой монолог в четвертом акте герой произносил совершенно обдуманно, не как внезапно прорвавшийся нарыв, ставший в какой-то степени откровением для него самого, но как истину, давно открытую и известную ему. Он начинает говорить, сидя рядом с Марьей Львовной, "идейной женщиной". Говорит спокойно, логически четко, и только одна мысль подается им крупным планом, на взвизге, с оскалом перекошенного судорогой лица. Это фраза о "россказнях, призывах и идеях", в которые инженер давно не верит. Духовный мертвец, убежденный, что "человек прежде всего - зоологический тип", который хочет "пить, есть ... и иметь женщину", он не понимает, что именно за такую жизненную позицию теперь расплачивается. Во всем существующем рядом с ним мире инженера занимал только один человек - красавица-жена Юлия (Н.Тенякова). Но она не в силах терпеть рядом с собой пустую душу, "чертову куклу", наделенную только иронией. Она предлагает ему убить и ее, и себя. "Убить не смогла и смирилась. После сцены с револьвером она начинала философствовать - с Марьей Львовной, говорить об абстрактных вещах, из чего видно, что она примирилась с такой своей жизнью. В четвертом акте она уходит вместе с мужем - "продолжать нашу жизнь", - комментировал ее историю в пьесе режиссер. [55]
Трагедия "дачников" возникала в спектакле Товстоногова как трагедия людей, которые несут в своем подсознании память о прошлом, в котором у них когда-то были светлые мысли и мечты, в котором они действительно были лучше. Теперь они уже давно не те, но не могут понять, почему окружающие их люди (и прежде всего самые близкие люди - жены) не относятся к ним, как прежде. Это непонимание трагично. Но высокая трагедия снимается фарсовым началом. Потому что эти люди все-таки не столько живут, сколько играют в жизнь, проигрывая ее.
Как писали позже критики, "уличенные первыми тремя актами в повальном и безнадежном скотстве, горьковские герои вдруг становились участниками и носителями драмы. Драмы жизни, драмы времени. Или, точнее - безвременья". [57]
Красивый сценический фон, созданный художником Э.Кочергиным, был нужен Товстоногову для пластического выражения призрачности, миража, символизирующих жизнь дачников. Пространство в спектакле Товстоногова "переливалось нежнейшими красками Клода Моне в танцующей ворожбе зонтиков и страусовых перьев огромных дамских шляп", [58] притягивало успокаивающими цветами: "Зеленое кружево драпировок. У авансцены слева зеленый диван и кресло, справа - зеленый рояль, светлый, весенней зелени. Слева и справа поразительного изящества керосиновые светильники. Линии изысканные, прихотливые, текучие". [59] По словам Смелянского, в этой обстановке можно было бы сыграть "Трех сестер". Создавался контраст красивого фона и грязи в отношениях, в устоях, апологией которых становилась сцена пикника. "Упившись и став на карачки, адвокат приглашает собратьев наслаждаться природой. Он философствует: пальцами разлепляя пьяные слепляющиеся веки, призывает смотреть на жизнь доверчивыми, детскими, дружескими глазами. (...) Придя в соответствующий подпитию градус гражданской скорби, адвокат вдруг воспылает любовью к своей родине: "бедной, огромной, нелепой стране". "Россию мою! Все и всех я люблю!" Вслед за этим любовным признанием Басов смачно и трубно высморкается". [60]
Очевидно, такая же судьба ждала Власа. Мотив превращения обычного человека в марионетку, раба собственного образа жизни Товстоногов попытался наметить в образе этого юноши. После того, как Басов пускает сплетню о нем и Марье Львовне, у юноши появляется стыдное ощущение, что его интимная жизнь - отныне достояние гласности, и это заставляет его взорваться. "Это важнейший стимул для крайнего ожесточения, и это состояние Власа будет длиться до конца пьесы. Если раньше он шутил, то теперь перестал". [64] И в этом новом его состоянии не было ничего лирического или победоносного. Это было последнее и единственное, что оставалось сделать Власу, чтобы не слиться окончательно с миром пошлости и безнадеги.
В спектакле Товстоногова "жанровые переходы из фарса в трагедию и наоборот так молниеносны, что швы практически не ощутимы. Здесь краски смешаны или наложены друг на друга таким образом, что чистая жанровая перспектива почти невозможна. Многоголосье жанровых характеристик создает неповторимую в своей динамике сценическую среду. Так для Варвары жизнь в этом затхлом мире становилась особенно жестокой драмой. Она "единственный персонаж в пьесе, для которого отсутствие нравственного климата, "растительная" жизнь дачников оборачивается человеческой катастрофой". [66] На репетициях Товстоногов убеждал артистов: "Все воспринимается через нее. (...) Мне кажется, тут должна быть аналогия с надеждой Монаховой из "Варваров" - трагедия русской женщины". Таким женщинам, как Варвара, нужно за кем-то идти, кого-то поддерживать, но вдруг выясняется - некого. Товстоногов хотел в финале спектакля "ввести ее в безумие". "Про нее говорят - "Она сошла с ума", но это фигурально. А у нас она сойдет с ума буквально. Ее уведут со сцены, как безумную". [67]
Варвара, по замыслу Товстоногова, должна была стать своего рода искупительной жертвой. Режиссеру казалось, что она истинно трагическая героиня спектакля. "Ей свойственно просветление через страдания. В то же время ее не покидает чувство, что она неправильно живет, и у многих есть основания ее обвинять". [68] От актрис он требовал "искать непосредственное, детское восприятие окружающего" в своей героине, полагая, что только такой человек, наивный, доверчивый, нравственно очень чистый, и мог столько лет верить, будто что-то сохранилось еще в душе ее мужа-пошляка. Но уйти из этого мира ей было некуда. Режиссер вымарал из диалогов в четвертом акте реплику Варвары "Куда я уйду?" и, соответственно, ответную реплику Двоеточия: "Ко мне бы". "Дождь перед последним актом, как признак надвигающейся осени", залитая холодным светом дача ("огромное пространство дачи - таких дач не бывает, космическая дача"), мертвящая атмосфера свидетельствовали, что все в этом мире мертво.
Безумие Варвары Басовой здесь почти никого не трогает. Ее трагедия страшна тем, что лишена свойственного трагическому жанру светлого начала, катарсиса. "Истинно трагическое не только скорбит о гибели индивидуальности, ее тяжких страданиях, раскрывающих невосполнимость утраты. Этой гибелью и страданиями также утверждаются "бессмертные общественно ценные начала, заложенные в этой неповторимой личности. Трагедия, ставя человека лицом к лицу со смертью, как бы прожектором освещает смысл ее жизни. (...) Однако кто мог скорбеть о задыхающейся в атмосфере дачной жизни, погибающей прекрасной женской душе в этом мире? Никто.
Рождению трагедии мешало и отсутствие необходимого условия для трагического героя - свободы выбора. У Варвары здесь выбора не было. Нравственно безупречный герой становился иллюзией.
Таким образом, и эта постановка "Дачников" была решена как трагифарс."
.... вооот на какую постановку мне хотелось бы попасть!... И ведь какой "букет" был - Басилашвили, Малеванная, Олег Борисов, Тенякова!
К чести аргентинского режиссёра надо сказать, что трактовку горьковскому тексту он попытался дать очень похожую. И это ему вполне удалось, несмотря на урезку, подгонку и возгонку.
...Только вот чего-то грустно мне стало после прочтения сего, дорогая редакция. Где та Варвара, где тот БДТ, где тот Товстоногов, где тот Влас. Где тот Большой Каретный, где мои 17 лет...