Х.Кортасар, "Игра в классики", гл. 32 (мой вариант перевода)
Те, кто со мной давно общается, знают, что это пунктик... Ну, с богом.
*************
Маленький Рокамадур, дитя, mon baby. Рокамадур:
Рокамадур, я знаю, что это как запотевшее зеркало. Ты сейчас спишь или рассматриваешь у себя пальчики на ногах. А я держу в руках зеркало и воображаю, будто это ты. А может быть и нет, но пишу я тебе потому, что читать ты не умеешь. Если бы умел, я не стала бы тебе писать, или писала бы о вещах куда более важных. Когда-нибудь придётся писать, чтобы ты хорошо себя вёл или потеплее одевался. Невероятно, Рокамадур, но когда-нибудь. А пока я всего лишь пишу на зеркале и время от времени вытираю палец, потому что на него капают слёзы. Ты спросишь - почему? Грусть тут ни при чём; просто у тебя мама дурочка - готовила для Орасио борщ, но варево убежало и залило плиту.
Ты ведь знаешь, кто такой Орасио, Рокамадур; это тот самый сеньор, который в воскресенье отвозил тебе бархатного зайца и потом изнемогал от скуки, потому что мы с тобой говорили друг другу столько всяких вещей, а ему уже хотелось обратно в Париж. Тогда ты заплакал, и он стал тебе показывать, как зайчик двигает ушками; он был прекрасен в этот момент (в смысле, Орасио), когда-нибудь ты поймёшь, Рокамадур.
Рокамадур, так рыдать из-за сбежавшего борща - полный идиотизм. Пол залит свекольной жижжей, тебя бы очень развеселило столько свёклы и сметанных сгустков по всей комнате. Слава богу, что когда придёт Орасио, я их уже соберу, но сначала мне нужно дописать, и так вот плакать - глупо, Рокамадур, кастрюли размягчаются и теперь они похожи на радужные разводы на оконных стёклах. Не слышно даже, как девушка с верхнего этажа напевает «Les amants du Havrе», а ведь она поёт не переставая. Когда мы опять будем вместе, я тебе обязательно спою, вот увидишь. Puisque la terre est ronde, mon amour t’en fais pas, mon amour, t’en fais pas... Эту насвистывает по ночам Орасио, пока пишет или занят рисованием. Она тебе тоже понравилась бы, Рокамадур. Она бы тебе понравилась, «че». Орасио бесится, когда я начинаю говорить как испанцы, как Перико... я обожаю их выговор, но это же совсем не по-уругвайски... Перико - сеньор, который в прошлый раз ничего тебе не подарил, зато много рассказывал о детях и правильном питании. Он много чего знает, когда-нибудь ты будешь испытывать к нему большое уважение, Рокамадур, а если нет - то это будет большой глупостью с твоей стороны. Но ты же не дурак, ведь правда?
Рокамадур, мадам Ирен не нравится, что ты такой весёлый, такой красивый, такой плаксивый, такой крикун и писун. Она говорит, что всё прекрасно, что ты славный мальчик, но прячет тем временем руки в карманах передника; так обычно делают нехорошие, лживые звери, и я пугаюсь. Когда я рассказала об этом Орасио, он расхохотался, потому что он не чувствует того же, что я... не важно, что лживых зверей, которые прятали бы руки в карманах, на свете не бывает - я ведь что-то чувствую, я так вижу, но не могу объяснить. Рокамадур, мне бы очень хотелось читать в твоих глазках всё, что с тобой происходит, пока мы не видимся; все 15 дней, минуту за минутой. По-моему, придётся искать тебе другую nourricе[1], пусть даже Орасио опять разозлится и скажет... но тебе ведь неинтересно, что он обо мне говорит. Пусть та - другая nourrice - расхваливает тебя поменьше, и лучше я узнаю, что ты капризничаешь, плачешь по ночам или не хочешь кушать; для меня важно, чтобы при этом в ёе словах не ощущался обман или дурные намерения. Всё так странно, Рокамадур, к примеру, мне ужасно нравится твоё имя и кажется, что произнося его или выводя на бумаге, я всякий раз щекочу тебе кончика носа. А вот мадам Ирен никогда не называет тебя по имени и даже не говорит «le gosse[2]»; она всегда говорит - l’enfant[3], слова у неё как будто обтянуты резиновыми перчатками, и живут не в сердце, а в карманах, поэтому расхваливая тебя она всё время прячет там руки.
Есть одна штука, Рокамадур, которая называется «время». Это такое существо, которое всё ходит туда-сюда. Не могу тебе объяснить лучше, ведь ты ещё слишком мал... просто дело в том, что Орасио уже скоро будет здесь. Дать ему прочитать моё письмо, чтобы он тоже что-нибудь приписал? Но нет, уж пусть лучше никто не читает эти строки, они будут только моими и для меня. Это наш с тобой большой секрет, только наш. Я уже не плачу, я довольна, и всё же мне слишком трудно разобраться во многих вещах, - тех самых, в которые моментально вникают Орасио и остальные - а я всё копаюсь и копаюсь, но зато эти люди - такие умные и образованные - не могут понять нас с тобой, Рокамадур, они не понимают, что я не могу забрать тебя к себе, кормить, пеленать, играть с тобой, укладывать в постельку... не понимают, но на самом-то деле им всё равно. А для меня это важнее всего на свете, хотя я точно знаю, что не могу, потому что тогда и тебе, и мне будет хуже; я должна быть с Орасио одна, жить при нём, помогать ему искать то, что он ищет, - бог знает, до каких пор. Ты тоже будешь искать, Рокамадур, потому что станешь взрослым мужчиной и начнёшь метаться как последний дурень.
Вот смотри: наша жизнь тут в Париже - это жизнь плесени. Плесени, которая зеленеет на лестничных перилах; точно так же, Рокамадур, в темноте подъездов возникаем и мы, вселяясь потом в пропахшие пережаренным жиром комнаты, где бесконечно занимаемся любовью а потом бесконечно жарим яичницы. Плесень ставит себе пластинки Вивальди, закуривает и ведёт беседы - совсем как Орасио, Грегоровиус, Вонг и я - или как Перико, Рональд и Бэбс: все занимаются любовью, жарят яичницы и курят, очень много курят, ты даже представить себе не можешь - сколько; очень много занимаются любовью - стоя, лёжа, на четвереньках, руками, ртом, иногда плача, иногда напевая. А жизнь - она снаружи, туда выходят наши окна, и всё начинается с воробьиного чириканья или какой-нибудь упавшей капли, здесь очень часто идёт дождь, Рокамадур, гораздо чаще, чем в деревне, и тогда всё начинает ржаветь: водосточные трубы, голубиные лапы и проволока, из которой Орасио делает свои скульптуры. У нас очень мало одежды - нам достаточно тёплого пальто и пары обуви, в которую не заливалась бы вода; мы ужасные грязнули, здесь в Париже вообще всё очень грязное и ужасно красивое, кровати пахнут полночью и тяжёлым сном, а под ними полно пыли и книг, Рокамадур; Орасио засыпает и книга оказывается на полу, потом мы жутко ругаемся, потому что не можем её найти, и Орасио думает, будто книги у него ворует Осип, но в один прекрасный день они находятся и мы смеёмся до упаду, а вообще места тут очень мало, даже пару обуви некуда засунуть. Чтобы поставить таз для купанья, надо убрать проигрыватель, а его тоже некуда ставить, потому что стол завален книгами. Я не смогла бы тебя сюда перевезти, такой малюсенький - ты сюда всё равно не поместился бы, не смог здесь расти - стены не позволили бы... Когда я об этом думаю, то начинаю плакать, Орасио не понимает, он осуждает меня, говорит, что я плохо поступила, отправив тебя в деревню, но я точно знаю, что он-то тебя долго не выдержит. Здесь даже самого себя трудно долго выдерживать, даже если бы мы с тобой жили одни, нам пришлось бы бороться с самими собой - таков закон; только так можно выжить, и это больно, Рокамадур, а ещё грязно и горько. Тебе бы не понравилось, ты там в деревне иногда смотришь на овечек и слушаешь пение птиц у самого дома. Орасио говорит, что я сентиментальна, Орасио говорит, что я материалистка, как он только меня не называет из-за того, что я хочу тебя забрать или наоборот - не хочу, или решаю со всем покончить, или собираюсь немедленно поехать, чтобы тебя навестить, а потом вдруг понимаю, что никуда я ехать не могу, или потому, что если я знаю дорогу и мне приспичило, то я способна целый час тащиться по дождю в кинозал, где дают «Броненосец «Потёмкин»; ведь этот фильм совершенно необходимо посмотреть, Рокамадур, что бы не случилось; ведь что бы ни случалось - это уже не важно, если у человека нет сил сделать выбор в пользу истины, если он всё в себе раскладывает по полочкам, словно в комоде, и тебя определяет на одну полочку, воскресный день - на другую, отдельные полочки отводятся материнской любви, новой игрушке, станции «Монпарнас», электричке, запланированному визиту. Не хочется мне никуда ехать, Рокамадур, ты-то знаешь, что это правильно, и не грустишь. Орасио не лжёт: иногда мне совершенно не до тебя, но я думаю, что когда-нибудь ты поймёшь, что так было лучше, и даже будешь мне благодарен за то, что я осталась самой собой. И всё-таки я плачу, Рокамадур, и наверное я всё-таки дура, стерва или больная, или блаженная - не совсем идиотка, а совсем чуть-чуть, но это всё равно ужасно, у меня от этой мысли всё внутри сводит и кажется, что пальцы ног вростают обратно в стопу, и нужно немедленно снять боты, иначе они просто лопнут, я так люблю тебя, Рокамадур, маленький Рокамадур, зубчик ты мой чесночный, я так тебя люблю, носик сахарный, цветочек, деревянный коняшка...
[1] Кормилица (фр.)
[2] Малыш (фр.)
[3] Ребёнок (фр.)
*************
Маленький Рокамадур, дитя, mon baby. Рокамадур:
Рокамадур, я знаю, что это как запотевшее зеркало. Ты сейчас спишь или рассматриваешь у себя пальчики на ногах. А я держу в руках зеркало и воображаю, будто это ты. А может быть и нет, но пишу я тебе потому, что читать ты не умеешь. Если бы умел, я не стала бы тебе писать, или писала бы о вещах куда более важных. Когда-нибудь придётся писать, чтобы ты хорошо себя вёл или потеплее одевался. Невероятно, Рокамадур, но когда-нибудь. А пока я всего лишь пишу на зеркале и время от времени вытираю палец, потому что на него капают слёзы. Ты спросишь - почему? Грусть тут ни при чём; просто у тебя мама дурочка - готовила для Орасио борщ, но варево убежало и залило плиту.
Ты ведь знаешь, кто такой Орасио, Рокамадур; это тот самый сеньор, который в воскресенье отвозил тебе бархатного зайца и потом изнемогал от скуки, потому что мы с тобой говорили друг другу столько всяких вещей, а ему уже хотелось обратно в Париж. Тогда ты заплакал, и он стал тебе показывать, как зайчик двигает ушками; он был прекрасен в этот момент (в смысле, Орасио), когда-нибудь ты поймёшь, Рокамадур.
Рокамадур, так рыдать из-за сбежавшего борща - полный идиотизм. Пол залит свекольной жижжей, тебя бы очень развеселило столько свёклы и сметанных сгустков по всей комнате. Слава богу, что когда придёт Орасио, я их уже соберу, но сначала мне нужно дописать, и так вот плакать - глупо, Рокамадур, кастрюли размягчаются и теперь они похожи на радужные разводы на оконных стёклах. Не слышно даже, как девушка с верхнего этажа напевает «Les amants du Havrе», а ведь она поёт не переставая. Когда мы опять будем вместе, я тебе обязательно спою, вот увидишь. Puisque la terre est ronde, mon amour t’en fais pas, mon amour, t’en fais pas... Эту насвистывает по ночам Орасио, пока пишет или занят рисованием. Она тебе тоже понравилась бы, Рокамадур. Она бы тебе понравилась, «че». Орасио бесится, когда я начинаю говорить как испанцы, как Перико... я обожаю их выговор, но это же совсем не по-уругвайски... Перико - сеньор, который в прошлый раз ничего тебе не подарил, зато много рассказывал о детях и правильном питании. Он много чего знает, когда-нибудь ты будешь испытывать к нему большое уважение, Рокамадур, а если нет - то это будет большой глупостью с твоей стороны. Но ты же не дурак, ведь правда?
Рокамадур, мадам Ирен не нравится, что ты такой весёлый, такой красивый, такой плаксивый, такой крикун и писун. Она говорит, что всё прекрасно, что ты славный мальчик, но прячет тем временем руки в карманах передника; так обычно делают нехорошие, лживые звери, и я пугаюсь. Когда я рассказала об этом Орасио, он расхохотался, потому что он не чувствует того же, что я... не важно, что лживых зверей, которые прятали бы руки в карманах, на свете не бывает - я ведь что-то чувствую, я так вижу, но не могу объяснить. Рокамадур, мне бы очень хотелось читать в твоих глазках всё, что с тобой происходит, пока мы не видимся; все 15 дней, минуту за минутой. По-моему, придётся искать тебе другую nourricе[1], пусть даже Орасио опять разозлится и скажет... но тебе ведь неинтересно, что он обо мне говорит. Пусть та - другая nourrice - расхваливает тебя поменьше, и лучше я узнаю, что ты капризничаешь, плачешь по ночам или не хочешь кушать; для меня важно, чтобы при этом в ёе словах не ощущался обман или дурные намерения. Всё так странно, Рокамадур, к примеру, мне ужасно нравится твоё имя и кажется, что произнося его или выводя на бумаге, я всякий раз щекочу тебе кончика носа. А вот мадам Ирен никогда не называет тебя по имени и даже не говорит «le gosse[2]»; она всегда говорит - l’enfant[3], слова у неё как будто обтянуты резиновыми перчатками, и живут не в сердце, а в карманах, поэтому расхваливая тебя она всё время прячет там руки.
Есть одна штука, Рокамадур, которая называется «время». Это такое существо, которое всё ходит туда-сюда. Не могу тебе объяснить лучше, ведь ты ещё слишком мал... просто дело в том, что Орасио уже скоро будет здесь. Дать ему прочитать моё письмо, чтобы он тоже что-нибудь приписал? Но нет, уж пусть лучше никто не читает эти строки, они будут только моими и для меня. Это наш с тобой большой секрет, только наш. Я уже не плачу, я довольна, и всё же мне слишком трудно разобраться во многих вещах, - тех самых, в которые моментально вникают Орасио и остальные - а я всё копаюсь и копаюсь, но зато эти люди - такие умные и образованные - не могут понять нас с тобой, Рокамадур, они не понимают, что я не могу забрать тебя к себе, кормить, пеленать, играть с тобой, укладывать в постельку... не понимают, но на самом-то деле им всё равно. А для меня это важнее всего на свете, хотя я точно знаю, что не могу, потому что тогда и тебе, и мне будет хуже; я должна быть с Орасио одна, жить при нём, помогать ему искать то, что он ищет, - бог знает, до каких пор. Ты тоже будешь искать, Рокамадур, потому что станешь взрослым мужчиной и начнёшь метаться как последний дурень.
Вот смотри: наша жизнь тут в Париже - это жизнь плесени. Плесени, которая зеленеет на лестничных перилах; точно так же, Рокамадур, в темноте подъездов возникаем и мы, вселяясь потом в пропахшие пережаренным жиром комнаты, где бесконечно занимаемся любовью а потом бесконечно жарим яичницы. Плесень ставит себе пластинки Вивальди, закуривает и ведёт беседы - совсем как Орасио, Грегоровиус, Вонг и я - или как Перико, Рональд и Бэбс: все занимаются любовью, жарят яичницы и курят, очень много курят, ты даже представить себе не можешь - сколько; очень много занимаются любовью - стоя, лёжа, на четвереньках, руками, ртом, иногда плача, иногда напевая. А жизнь - она снаружи, туда выходят наши окна, и всё начинается с воробьиного чириканья или какой-нибудь упавшей капли, здесь очень часто идёт дождь, Рокамадур, гораздо чаще, чем в деревне, и тогда всё начинает ржаветь: водосточные трубы, голубиные лапы и проволока, из которой Орасио делает свои скульптуры. У нас очень мало одежды - нам достаточно тёплого пальто и пары обуви, в которую не заливалась бы вода; мы ужасные грязнули, здесь в Париже вообще всё очень грязное и ужасно красивое, кровати пахнут полночью и тяжёлым сном, а под ними полно пыли и книг, Рокамадур; Орасио засыпает и книга оказывается на полу, потом мы жутко ругаемся, потому что не можем её найти, и Орасио думает, будто книги у него ворует Осип, но в один прекрасный день они находятся и мы смеёмся до упаду, а вообще места тут очень мало, даже пару обуви некуда засунуть. Чтобы поставить таз для купанья, надо убрать проигрыватель, а его тоже некуда ставить, потому что стол завален книгами. Я не смогла бы тебя сюда перевезти, такой малюсенький - ты сюда всё равно не поместился бы, не смог здесь расти - стены не позволили бы... Когда я об этом думаю, то начинаю плакать, Орасио не понимает, он осуждает меня, говорит, что я плохо поступила, отправив тебя в деревню, но я точно знаю, что он-то тебя долго не выдержит. Здесь даже самого себя трудно долго выдерживать, даже если бы мы с тобой жили одни, нам пришлось бы бороться с самими собой - таков закон; только так можно выжить, и это больно, Рокамадур, а ещё грязно и горько. Тебе бы не понравилось, ты там в деревне иногда смотришь на овечек и слушаешь пение птиц у самого дома. Орасио говорит, что я сентиментальна, Орасио говорит, что я материалистка, как он только меня не называет из-за того, что я хочу тебя забрать или наоборот - не хочу, или решаю со всем покончить, или собираюсь немедленно поехать, чтобы тебя навестить, а потом вдруг понимаю, что никуда я ехать не могу, или потому, что если я знаю дорогу и мне приспичило, то я способна целый час тащиться по дождю в кинозал, где дают «Броненосец «Потёмкин»; ведь этот фильм совершенно необходимо посмотреть, Рокамадур, что бы не случилось; ведь что бы ни случалось - это уже не важно, если у человека нет сил сделать выбор в пользу истины, если он всё в себе раскладывает по полочкам, словно в комоде, и тебя определяет на одну полочку, воскресный день - на другую, отдельные полочки отводятся материнской любви, новой игрушке, станции «Монпарнас», электричке, запланированному визиту. Не хочется мне никуда ехать, Рокамадур, ты-то знаешь, что это правильно, и не грустишь. Орасио не лжёт: иногда мне совершенно не до тебя, но я думаю, что когда-нибудь ты поймёшь, что так было лучше, и даже будешь мне благодарен за то, что я осталась самой собой. И всё-таки я плачу, Рокамадур, и наверное я всё-таки дура, стерва или больная, или блаженная - не совсем идиотка, а совсем чуть-чуть, но это всё равно ужасно, у меня от этой мысли всё внутри сводит и кажется, что пальцы ног вростают обратно в стопу, и нужно немедленно снять боты, иначе они просто лопнут, я так люблю тебя, Рокамадур, маленький Рокамадур, зубчик ты мой чесночный, я так тебя люблю, носик сахарный, цветочек, деревянный коняшка...
[1] Кормилица (фр.)
[2] Малыш (фр.)
[3] Ребёнок (фр.)