"Новый курс" и фашизм
Дэвид Гордон. [Вольфганг Шивельбуш. Три новых курса: размышления об Америке Рузвельта, Италии Муссолини и гитлеровской Германии 1933 - 1939 гг. 2006. 242 с.]
Критики Нового курса Рузвельта часто сравнивают его с фашизмом. Многочисленные защитники Рузвельта отвергают это обвинение как реакционную пропаганду; но, как ясно дает понять Вольфганг Шивельбуш, это совершенно верно. Более того, это признавалось верным в течение 1930-х годов как сторонниками Нового курса, так и его противниками.
Когда Рузвельт вступил в должность в марте 1933 года, он получил от Конгресса чрезвычайные полномочия, чтобы справиться с депрессией.
Эти полномочия были беспрецедентными в мирное время. В сущности этим делегированием Конгресс временно покончил с собой как с законодательной ветвью власти. Единственным контрольным органом в отношении исполнительной власти остался Верховный суд. В Германии подобный процесс позволил Гитлеру сосредоточить в своих руках законодательную власть после поджога рейхстага 28 февраля 1933 г. (с. 18).
Нацистская пресса восторженно приветствовала первые меры Нового курса: Америка, как и Рейх, решительно порвала с "безудержным безумием рыночной спекуляции". Газета нацистской партии, "Völkischer Beobachter" подчеркивала принятие Рузвельтом национал-социалистических направлений мысли в экономической и социальной политике, восхваляя стиль руководства президента столь похожий на Fuhrerprinzip Гитлера (с. 190).
Да и сам Гитлер не скупился на похвалы американскому коллеге. В беседе с послом США Уильямом Доддом он заявил, что "согласен с президентом в том, что добродетель долга, готовность к самопожертвованию и дисциплина должны доминировать над всем народом. Эти моральные требования, которые президент предъявляет каждому отдельному гражданину Соединенных Штатов, также являются квинтэссенцией немецкой государственной философии, которая находит свое выражение в лозунге "общественное благо выше интересов отдельного человека" (с.с. 19 - 20). Новый порядок в обеих странах заменил устаревший акцент на правах.
Муссолини, наряду с основной ролью фашистского диктатора продолжавший продотворно заниматься журналистикой, весьма комплиментарно аттестовал Рузвельта. Он нашел "напоминающим фашизм... принцип, что государство более не оставляет экономику на произвол судьбы"; в другом обзоре, на этот раз о новых границах Генри Уоллеса, Дуче отметил сходство программы министра сельского хозяйства с корпоративными практиками фашизма (с.с. 23 - 24).
Рузвельт никогда особо не жаловал Гитлера, но Муссолини - совсем другое дело. "Я не прочь сообщить вам по секрету, - заметил Рузвельт корреспонденту Белого дома, - что поддерживаю довольно тесную связь с этим замечательным итальянским джентльменом". Рексфорд Тагвелл, ведущий советник президента, с трудом сдерживал свой восторг по поводу муссолиниевской программы модернизации Италии: "это самая чистая ... наиболее эффективно работающая часть социальной машины, которую я когда-либо видел. Это вызывает у меня зависть" (с. 32, цитата по Тагвеллу).
Почему эти современники видели сходство между Рузвельтом и двумя ведущими европейскими диктаторами, в то время как большинство людей сегодня рассматривают их как противоположности? Люди воспринимают историю в обратном порядке: они проецируют жестокие антагонизмы Второй мировой войны, когда Америка сражалась со странами Оси, на более ранний период. Однако в то время многие наблюдатели, да и сами действующие лица, отмечали общность стиля руководства Америки, Германии и Италии.
Еще мы должны избегать распространенного заблуждения. Из-за преступлений Гитлера и его итальянского союзника многие ошибочно полагают, что диктаторов по большей части ненавидели и боялись люди, которыми они управляли. Совсем наоборот, они были в те предвоенные годы объектами восторженного почитания. Вождь, олицетворявший дух народа, пришел на смену старому бюрократическому аппарату управления.
В то время как почти одновременное восхождение Гитлера и Рузвельта к власти высветило фундаментальные различия, современные наблюдатели отмечали, что они обладали исключительной способностью трогать душу народа. Их речи были личными, почти интимными. И то и другое по-своему создавало у слушателей впечатление, что они обращаются не к толпе, а к каждому слушателю в отдельности (с. 54).
Но разве тезис Шивельбуша не наталкивается на очевидное возражение? Без сомнения, Рузвельт, Гитлер и Муссолини были харизматичными лидерами; и все они отвергли политику невмешательства в пользу нового евангелия управляемой государством экономики. Но Рузвельт сохранил гражданские свободы, а диктаторы - нет.
Шивельбуш не отрицает явных различий между Рузвельтом и другими лидерами; но даже если новый курс был "мягким фашизмом", элементы принуждения отсутствовали. Главным примером для него служит кампания "Голубой Орел" Национальной администрации восстановления. Предприниматели, которые соблюдали стандарты НРА, получали соответствующий плакат. Хотя предполагалось, что следование программе будет добровольным, глава программы генерал Хью Джонсон активно практиковал призывы к незаконным массовым бойкотам, чтобы обеспечить желаемые результаты.
"Общественность, - добавил он [Джонсон], - просто не может мириться с несоблюдением плана". В прекрасном примере двусмысленной аргументации сторонники Нового курса утверждали, что сотрудничество с президентом было полностью добровольным, но исключения не могут быть допущены, потому что Рузвельт выражает волю народа. Как выразился один историк [Эндрю Вулвин], кампания "Голубого Орла" была "основана на добровольном сотрудничестве, но тех, кто не подчинялся, заставляли участвовать в ней" (с. 92).
Шивельбуш сравнивает это использование массовой психологии с сильным психологическим давлением, используемым в Германии для принудительного внесения взносов в Фонд помощи.
И Новый курс, и европейский фашизм были отмечены тем, что Вильгельм Репке метко назвал "культом колоссального". "Администрация долины Теннесси была гораздо больше, чем просто мерой по обеспечению электричеством сельских районов. Она символизировал силу государственного планирования и войну с частным бизнесом. ТВА - это конкретная и стальная реализация регулирующего органа, лежащая в основе нового курса. В этом смысле массивные дамбы в долине Теннесси были памятниками Новому курсу точно так же, как новые города в Понтийских болотах были памятниками фашизму... но помимо этого, пропаганда ТВА была также направлена против внутреннего врага: капиталистических эксцессов, которые привели к депрессии..." (с.с. 160, 162).
Это выдающееся исследование тем более примечательно, что Шивельбуш мало знаком с экономикой. Мизес и Хайек не появляются на страницах книги, а в архитектуре он разбирается гораздо лучше, чем в ошибках Кейнса. Тем не менее, Шивельбуш интуитивно выделяет существенное. Он заканчивает работу, вспоминая великую книгу Джона Т. Флинна 1944 года "Когда мы идем маршем".
Флинн, сравнивая Новый курс с фашизмом, предвидел проблему, которая все еще стоит перед нами сегодня.
Но вольно или невольно, утверждал Флинн, Новый курс поставил себя в такое положение, что для оправдания своих социальных практик ему требовалось состояние перманентного кризиса или, по сути, перманентной войны. "Он рождается в кризис, живет кризисами и не может пережить эпоху кризиса.... История Гитлера та же самая". Слова Флинна о режиме его врага Рузвельта звучат сегодня проницательнее, чем в момент их написания в 1944 году. "У нас должны быть враги, когда мы идем маршировать... Они станут для нас экономической необходимостью" (с.с. 186, 191).
Критики Нового курса Рузвельта часто сравнивают его с фашизмом. Многочисленные защитники Рузвельта отвергают это обвинение как реакционную пропаганду; но, как ясно дает понять Вольфганг Шивельбуш, это совершенно верно. Более того, это признавалось верным в течение 1930-х годов как сторонниками Нового курса, так и его противниками.
Когда Рузвельт вступил в должность в марте 1933 года, он получил от Конгресса чрезвычайные полномочия, чтобы справиться с депрессией.
Эти полномочия были беспрецедентными в мирное время. В сущности этим делегированием Конгресс временно покончил с собой как с законодательной ветвью власти. Единственным контрольным органом в отношении исполнительной власти остался Верховный суд. В Германии подобный процесс позволил Гитлеру сосредоточить в своих руках законодательную власть после поджога рейхстага 28 февраля 1933 г. (с. 18).
Нацистская пресса восторженно приветствовала первые меры Нового курса: Америка, как и Рейх, решительно порвала с "безудержным безумием рыночной спекуляции". Газета нацистской партии, "Völkischer Beobachter" подчеркивала принятие Рузвельтом национал-социалистических направлений мысли в экономической и социальной политике, восхваляя стиль руководства президента столь похожий на Fuhrerprinzip Гитлера (с. 190).
Да и сам Гитлер не скупился на похвалы американскому коллеге. В беседе с послом США Уильямом Доддом он заявил, что "согласен с президентом в том, что добродетель долга, готовность к самопожертвованию и дисциплина должны доминировать над всем народом. Эти моральные требования, которые президент предъявляет каждому отдельному гражданину Соединенных Штатов, также являются квинтэссенцией немецкой государственной философии, которая находит свое выражение в лозунге "общественное благо выше интересов отдельного человека" (с.с. 19 - 20). Новый порядок в обеих странах заменил устаревший акцент на правах.
Муссолини, наряду с основной ролью фашистского диктатора продолжавший продотворно заниматься журналистикой, весьма комплиментарно аттестовал Рузвельта. Он нашел "напоминающим фашизм... принцип, что государство более не оставляет экономику на произвол судьбы"; в другом обзоре, на этот раз о новых границах Генри Уоллеса, Дуче отметил сходство программы министра сельского хозяйства с корпоративными практиками фашизма (с.с. 23 - 24).
Рузвельт никогда особо не жаловал Гитлера, но Муссолини - совсем другое дело. "Я не прочь сообщить вам по секрету, - заметил Рузвельт корреспонденту Белого дома, - что поддерживаю довольно тесную связь с этим замечательным итальянским джентльменом". Рексфорд Тагвелл, ведущий советник президента, с трудом сдерживал свой восторг по поводу муссолиниевской программы модернизации Италии: "это самая чистая ... наиболее эффективно работающая часть социальной машины, которую я когда-либо видел. Это вызывает у меня зависть" (с. 32, цитата по Тагвеллу).
Почему эти современники видели сходство между Рузвельтом и двумя ведущими европейскими диктаторами, в то время как большинство людей сегодня рассматривают их как противоположности? Люди воспринимают историю в обратном порядке: они проецируют жестокие антагонизмы Второй мировой войны, когда Америка сражалась со странами Оси, на более ранний период. Однако в то время многие наблюдатели, да и сами действующие лица, отмечали общность стиля руководства Америки, Германии и Италии.
Еще мы должны избегать распространенного заблуждения. Из-за преступлений Гитлера и его итальянского союзника многие ошибочно полагают, что диктаторов по большей части ненавидели и боялись люди, которыми они управляли. Совсем наоборот, они были в те предвоенные годы объектами восторженного почитания. Вождь, олицетворявший дух народа, пришел на смену старому бюрократическому аппарату управления.
В то время как почти одновременное восхождение Гитлера и Рузвельта к власти высветило фундаментальные различия, современные наблюдатели отмечали, что они обладали исключительной способностью трогать душу народа. Их речи были личными, почти интимными. И то и другое по-своему создавало у слушателей впечатление, что они обращаются не к толпе, а к каждому слушателю в отдельности (с. 54).
Но разве тезис Шивельбуша не наталкивается на очевидное возражение? Без сомнения, Рузвельт, Гитлер и Муссолини были харизматичными лидерами; и все они отвергли политику невмешательства в пользу нового евангелия управляемой государством экономики. Но Рузвельт сохранил гражданские свободы, а диктаторы - нет.
Шивельбуш не отрицает явных различий между Рузвельтом и другими лидерами; но даже если новый курс был "мягким фашизмом", элементы принуждения отсутствовали. Главным примером для него служит кампания "Голубой Орел" Национальной администрации восстановления. Предприниматели, которые соблюдали стандарты НРА, получали соответствующий плакат. Хотя предполагалось, что следование программе будет добровольным, глава программы генерал Хью Джонсон активно практиковал призывы к незаконным массовым бойкотам, чтобы обеспечить желаемые результаты.
"Общественность, - добавил он [Джонсон], - просто не может мириться с несоблюдением плана". В прекрасном примере двусмысленной аргументации сторонники Нового курса утверждали, что сотрудничество с президентом было полностью добровольным, но исключения не могут быть допущены, потому что Рузвельт выражает волю народа. Как выразился один историк [Эндрю Вулвин], кампания "Голубого Орла" была "основана на добровольном сотрудничестве, но тех, кто не подчинялся, заставляли участвовать в ней" (с. 92).
Шивельбуш сравнивает это использование массовой психологии с сильным психологическим давлением, используемым в Германии для принудительного внесения взносов в Фонд помощи.
И Новый курс, и европейский фашизм были отмечены тем, что Вильгельм Репке метко назвал "культом колоссального". "Администрация долины Теннесси была гораздо больше, чем просто мерой по обеспечению электричеством сельских районов. Она символизировал силу государственного планирования и войну с частным бизнесом. ТВА - это конкретная и стальная реализация регулирующего органа, лежащая в основе нового курса. В этом смысле массивные дамбы в долине Теннесси были памятниками Новому курсу точно так же, как новые города в Понтийских болотах были памятниками фашизму... но помимо этого, пропаганда ТВА была также направлена против внутреннего врага: капиталистических эксцессов, которые привели к депрессии..." (с.с. 160, 162).
Это выдающееся исследование тем более примечательно, что Шивельбуш мало знаком с экономикой. Мизес и Хайек не появляются на страницах книги, а в архитектуре он разбирается гораздо лучше, чем в ошибках Кейнса. Тем не менее, Шивельбуш интуитивно выделяет существенное. Он заканчивает работу, вспоминая великую книгу Джона Т. Флинна 1944 года "Когда мы идем маршем".
Флинн, сравнивая Новый курс с фашизмом, предвидел проблему, которая все еще стоит перед нами сегодня.
Но вольно или невольно, утверждал Флинн, Новый курс поставил себя в такое положение, что для оправдания своих социальных практик ему требовалось состояние перманентного кризиса или, по сути, перманентной войны. "Он рождается в кризис, живет кризисами и не может пережить эпоху кризиса.... История Гитлера та же самая". Слова Флинна о режиме его врага Рузвельта звучат сегодня проницательнее, чем в момент их написания в 1944 году. "У нас должны быть враги, когда мы идем маршировать... Они станут для нас экономической необходимостью" (с.с. 186, 191).