Запах Поезда
Один из моих любимых запахов детства начинается задолго до самого себя.
Он наваливается на меня, выпавшую из трамвая с тяжелыми сумками, многоголосьем привокзальной толкучки. Среди топота ног и всеобщего гама запах будоражит любопытство хриплым "позолоти ручку", но тут же срывается прочь, в толпу, под свист милицейского свистка. Но не надолго, он маслянисто протягивает "пирожкигорячипирожки" и шарит глазами заправской торговки, попутно отмахиваясь от сотен голубей, пытающихся урвать кусок "пирожков с котятами".
Я пытаюсь вдохнуть этот плавящийся воздух, где запах соломенных корзинок смешивается с запахом тонких ремешков босоножек, но бабушкина твердая рука рассекает его, прогоняя прочь игривый и хмельной грузинский запах, хватает меня и тащит внутрь. И я несусь за ней во весь опор, расплескивая по пути сладкий аромат узбекского чая, задеваю ногой шалудивый и немного мокрый налет псины и упираюсь в холодный, стеклянный, равнодушный и вместе с тем такой обнадеживающий запах касс.
И уже через мгновение он шуршит у меня в руке - запах грядущего лета. Он надвигается плотной суетливой волной торопящихся в отпуск, в которую изредка промежают ленивые струйки уже отдохнувших. Он скачет солнечным зайчиком: по плечам - с белого, на загоревшее и обратно; по чемоданам - чихает запылившимися костюмами и просоленными платишками; по авоськам - звенит пустыми банками и облизывается, глядя на банки с вареньем. Но бабушка снова увлекает меня, и мы бежим, бежим... И запах нашего поезда все ближе и ближе и все громче и громче он отсчитывает минуты на больших вокзальных часах... Но мы успели!
И вот запах шипит на нас, ершится под колесами. От него становится кисло во рту, как будто я целый день облизывала железный прут, но уже через секунду он обнимет уютом тесного тамбура, обдаст паром маленькой коптелки, стрельнет в глаз пуговицей, отлетевшей с пиджака вагоновожатой, тщетно пытающегося объять необъятное. Я иду дальше и вот он! Он взрывается у меня внутри миллионом бабочек: МЫ ЕДЕМ В ПЛАЦКАРТНОМ ВАГОНЕ!
Не успеваю я насладиться внезапно свалившимся на меня счастьем, как запах МОЕГО поезда превращается в ОБЩИЙ и напирает, напирает сзади, торопя нас найти свои места. Я взлетаю птицей на верхнюю полку, где уже скрипит кожей старый добрый запах жажды приключений с легким налетом любопытства. Где-то там внизу еще бренчит мелочью, ломается крахмальный запах наших-общих простыней, а мы уже свесили голову в проход и высматриваем, впитываем, втягиваем поглубже в легкие новые необузданные ароматы. Они хихикают у окошка вместе с двумя страшеклассницами, плачут надрывно на руках у молодой мамочки, шамкают пустой бранью под косынкой недовольной всем светом старушки, горланят походные песни в соседнем отсеке молодыми небритыми голосами сквозь толстые вязанные свитера, несмотря на жару. Они тоненьким голоском маленькой девочки зачитывают задачу кросворда и обрушивают безапеляционным тоном всезнающего деда ответ. Они выговаривают, срываясь на слезы и крик, отцу троих детей, которые сидят на три вагона раньше и "все еще ждут горячей воды, которую папа обещал принести 2 часа тому назад!", но тут же весело отмахиваются "да тут ребята... ты понимаешь... такая карта пошла", и ласково обнимают за плечи мудрыми словами "зато не пьет..."
Но тут в плацкартный гам врывается беспристрастное "граждане пассаржиры и провожающие", и любопытный запах спрыгивает с полки и стремглав несется к окну, прижимается носом к стеклу, корчит свиной пятачок, отпугивая солидного вида мужчину, которому машет, утирая слезу, миниатюрная женщина в кудельках. И с каждым стуком колес мой городской запах все ослабевает хватку, пока, зацепившись за высокие кроны деревьев, окружающих вокзал, окончательно не оторвется и не осядет там, на путях, чтобы теперливо ждать моего возвращения.
А в вагоне уже поскакали знакомиться и брататься запахи пассажиров: они шуршат обмениваясь газетами и планами на лето; они дрожат от предвкушения надеть новое платье и заполучить новый рецепт для "Наполеона"; они склоняют головы, чертя на карте план маршрута, и распахивают широко глаза, очерчивая идеальную дугу бровей...
Но все запахи гаснут, как по мановению волшебной палочки, под зычный голос бабушки "Иди мыть руки, будем ужинать". И я бреду к тамбуру мимо полок, цепляя в каждом отсеке новые ароматы, только для того, чтобы выкашлять их под пристально-равнодушным взглядом перегарного дыма, исходящего от нескольких суровых мужчин и парочки смущенных дам. Я задыхаюсь и бросаюсь в освобожденную кабинку туалета, где холодный железный запах будет бросать меня из стороны в сторону под стук колес, пока я не спасусь оттуда бегством.
Но уже в вагоне, ко мне постепенно вернется ощущение уюта. Жесткий запах фальги заскрипит, выпуская на волю кислый запах черного хлеба с маслом. Он закружится ароматом жаренной курочки, покатится бело-желтым бочком вареного яйца, плюхнется на стол шматом сала, брызнет в нос соком помидров и сведет челюсть резкостью соленых огурцов. А потом откинется на спинку, захрустит печеньем с вареньем, зазвенит-загремит стаканами и подстаканниками, зашипит куском сахара, брошенного в чай и... запоет. Грустно, нежно, про все дороги, которые прошел и которые только собирается пройти. И на этот голос придут другие запахи: стальной аромат семиструнки, янтарный губной гормошки и даже костяной аромат бояна. И разольется мелонхолия по полкам, и запахи нашего прошлого и будущего будут томиться и изнывать, пока один разбитной запах не ворвется в эту всеобщую грустную негу треском деревянных ложек. И его подхватят и голос и гармошка, и гитара с баяном, и запах веселья пойдет плясать по полкам, прогоняя прочь тоску и печаль...
А ночью я буду лежать на своей поднебесной кровати, что несет меня навстречу новым приключениям, и смотреть за окно, где чернеет запах летней ночи...
Он наваливается на меня, выпавшую из трамвая с тяжелыми сумками, многоголосьем привокзальной толкучки. Среди топота ног и всеобщего гама запах будоражит любопытство хриплым "позолоти ручку", но тут же срывается прочь, в толпу, под свист милицейского свистка. Но не надолго, он маслянисто протягивает "пирожкигорячипирожки" и шарит глазами заправской торговки, попутно отмахиваясь от сотен голубей, пытающихся урвать кусок "пирожков с котятами".
Я пытаюсь вдохнуть этот плавящийся воздух, где запах соломенных корзинок смешивается с запахом тонких ремешков босоножек, но бабушкина твердая рука рассекает его, прогоняя прочь игривый и хмельной грузинский запах, хватает меня и тащит внутрь. И я несусь за ней во весь опор, расплескивая по пути сладкий аромат узбекского чая, задеваю ногой шалудивый и немного мокрый налет псины и упираюсь в холодный, стеклянный, равнодушный и вместе с тем такой обнадеживающий запах касс.
И уже через мгновение он шуршит у меня в руке - запах грядущего лета. Он надвигается плотной суетливой волной торопящихся в отпуск, в которую изредка промежают ленивые струйки уже отдохнувших. Он скачет солнечным зайчиком: по плечам - с белого, на загоревшее и обратно; по чемоданам - чихает запылившимися костюмами и просоленными платишками; по авоськам - звенит пустыми банками и облизывается, глядя на банки с вареньем. Но бабушка снова увлекает меня, и мы бежим, бежим... И запах нашего поезда все ближе и ближе и все громче и громче он отсчитывает минуты на больших вокзальных часах... Но мы успели!
И вот запах шипит на нас, ершится под колесами. От него становится кисло во рту, как будто я целый день облизывала железный прут, но уже через секунду он обнимет уютом тесного тамбура, обдаст паром маленькой коптелки, стрельнет в глаз пуговицей, отлетевшей с пиджака вагоновожатой, тщетно пытающегося объять необъятное. Я иду дальше и вот он! Он взрывается у меня внутри миллионом бабочек: МЫ ЕДЕМ В ПЛАЦКАРТНОМ ВАГОНЕ!
Не успеваю я насладиться внезапно свалившимся на меня счастьем, как запах МОЕГО поезда превращается в ОБЩИЙ и напирает, напирает сзади, торопя нас найти свои места. Я взлетаю птицей на верхнюю полку, где уже скрипит кожей старый добрый запах жажды приключений с легким налетом любопытства. Где-то там внизу еще бренчит мелочью, ломается крахмальный запах наших-общих простыней, а мы уже свесили голову в проход и высматриваем, впитываем, втягиваем поглубже в легкие новые необузданные ароматы. Они хихикают у окошка вместе с двумя страшеклассницами, плачут надрывно на руках у молодой мамочки, шамкают пустой бранью под косынкой недовольной всем светом старушки, горланят походные песни в соседнем отсеке молодыми небритыми голосами сквозь толстые вязанные свитера, несмотря на жару. Они тоненьким голоском маленькой девочки зачитывают задачу кросворда и обрушивают безапеляционным тоном всезнающего деда ответ. Они выговаривают, срываясь на слезы и крик, отцу троих детей, которые сидят на три вагона раньше и "все еще ждут горячей воды, которую папа обещал принести 2 часа тому назад!", но тут же весело отмахиваются "да тут ребята... ты понимаешь... такая карта пошла", и ласково обнимают за плечи мудрыми словами "зато не пьет..."
Но тут в плацкартный гам врывается беспристрастное "граждане пассаржиры и провожающие", и любопытный запах спрыгивает с полки и стремглав несется к окну, прижимается носом к стеклу, корчит свиной пятачок, отпугивая солидного вида мужчину, которому машет, утирая слезу, миниатюрная женщина в кудельках. И с каждым стуком колес мой городской запах все ослабевает хватку, пока, зацепившись за высокие кроны деревьев, окружающих вокзал, окончательно не оторвется и не осядет там, на путях, чтобы теперливо ждать моего возвращения.
А в вагоне уже поскакали знакомиться и брататься запахи пассажиров: они шуршат обмениваясь газетами и планами на лето; они дрожат от предвкушения надеть новое платье и заполучить новый рецепт для "Наполеона"; они склоняют головы, чертя на карте план маршрута, и распахивают широко глаза, очерчивая идеальную дугу бровей...
Но все запахи гаснут, как по мановению волшебной палочки, под зычный голос бабушки "Иди мыть руки, будем ужинать". И я бреду к тамбуру мимо полок, цепляя в каждом отсеке новые ароматы, только для того, чтобы выкашлять их под пристально-равнодушным взглядом перегарного дыма, исходящего от нескольких суровых мужчин и парочки смущенных дам. Я задыхаюсь и бросаюсь в освобожденную кабинку туалета, где холодный железный запах будет бросать меня из стороны в сторону под стук колес, пока я не спасусь оттуда бегством.
Но уже в вагоне, ко мне постепенно вернется ощущение уюта. Жесткий запах фальги заскрипит, выпуская на волю кислый запах черного хлеба с маслом. Он закружится ароматом жаренной курочки, покатится бело-желтым бочком вареного яйца, плюхнется на стол шматом сала, брызнет в нос соком помидров и сведет челюсть резкостью соленых огурцов. А потом откинется на спинку, захрустит печеньем с вареньем, зазвенит-загремит стаканами и подстаканниками, зашипит куском сахара, брошенного в чай и... запоет. Грустно, нежно, про все дороги, которые прошел и которые только собирается пройти. И на этот голос придут другие запахи: стальной аромат семиструнки, янтарный губной гормошки и даже костяной аромат бояна. И разольется мелонхолия по полкам, и запахи нашего прошлого и будущего будут томиться и изнывать, пока один разбитной запах не ворвется в эту всеобщую грустную негу треском деревянных ложек. И его подхватят и голос и гармошка, и гитара с баяном, и запах веселья пойдет плясать по полкам, прогоняя прочь тоску и печаль...
А ночью я буду лежать на своей поднебесной кровати, что несет меня навстречу новым приключениям, и смотреть за окно, где чернеет запах летней ночи...