Феодосия : да, тавроскифы мы?
Таврида для меня начинается вовсе не с ...., а с Феодосии, что, «Богоданная», национальной - именно национальной - принадлежности не имеет и, вероятно, иметь не может. И даже не с той Феодосии, что я видел невнимательным детским взглядом, а с Феодосии сказочной, что всё ещё светится неземным светом в том конце тоннеля, что остался далеко за спиной, светом, что с каждым годом притягивает тем сильнее, чем скучнее кажется тот свет, что постылым наважденьем всё пытается, всё тщится мниться нам вдали. Ах, как хороши были рассказы о генуэзских «кафских» башнях, о босом «Ваксе Калошине» (Максе Волошине) в хитоне, о гимназии и бросаемых в море в конце учебного года опостылевших учебниках, о гимназической опере, о французских матросах в беретах с помпонами (щедрыми с мальчишками на дешевые сигаретки : доннэ муа юн сигарет, силь ву пле), о первых планеристах в Коктебеле... о «мадам» Зельцер и «мадам» Штейнгольц, отправляющихся на богатый южный базар в белых платьях и высоких ботинках. 25-вековая Θεοδοσία, современница Херсонеса Таврического, юная черноглазая сестра царственной Пантикапеи.... Навеки древнегреческая. И потому, как и должно, многоголосая. Помимо греков - евреи, крымчаки, караимы, армяне, крымские татары.... Море. Айвазовский. Совсем молодой тогда - лихой герой 1-ой Мировой - летчик Арцеулов. Оба армянских корней. Крымчак Кайя, впоследствии знаменитый исследователь истории крымчаков. Прелестный караим Арыбаджи, после Второй Мировой живший с женой в одной комнате аккуратного белого домика, унаследованного от родителей, но бесцеремонно занятого пришлыми переселенцами, которых одинокие старики побаивались: сын их погиб на фронте, дочь-студентка умерла в Ленинграде от туберкулёза.... «Тяжек Твой подлунный мир, Да и Ты немилосерд. И к чему такая ширь, Если есть на свете смерть?» *
Люблю Феодосию! Что с ней теперь сталось, я не знаю, но теперь, конечно, это даже и не та Феодосия, что застал я, по детски непонимающе смотревший на дом, красивый, из белого камня, с витым чугунным навесом над крыльцом, с четырьмя большими высокими комнатами, кухней, погребом, просторным вестибюлем и флигелем во дворе, дом, который загадочно «был» нашим, затем - на окружавшую его сияюще белую стену, на нависшие за ней ветки персиковых деревьев, чьих плодов попробовать я отчего-то не имел права и потому, надо думать, хотел нестерпимо. Но я по-прежнему люблю Феодосию. Когда Гаврилу Державина нашли умирающим, в его кабинете ещё горела зажженная им накануне свеча, а на аспидной доске начертано было начало оды : «Река времен в своём стремленьи Уносит все дела людей И топит в пропасти забвенья Народы, царства и царей». Топит.... Но Феодосия остается. На моём веку - в Российской империи. Уже четвертой из тех, что она знала. Как сказал бы Алданов, à son âge on ne lit plus, on relit.**
А как забыть крутые скалы западной, степной Таврии, где потомки фракийцев, готов и скифов когда-то породнились со славянами и викингами, чтобы дать рождение могучим тавроскифам об обоюдоострых топорах, приближенной гвардии византийских императоров? Пустынные степи Тарханкута с их заброшенными и полуразвалившимися овчарнями, сложенными - словно десяток тысяч лет тому назад - из неотесанного камня, из терпеливо собранных булыжников размеров в человеческую голову? Гостеприимство крымского татарина, тайком пробравшегося на тянущую словно магнитом единственную сохранившуюся в памяти - в исторической памяти соплеменников - родину.... О, память, память!
---------------------------------------------------------------------
* Ходасевич, Вечер (стиховорение датировано 23-им марта 1922-го года, что - у Ходасевича - иногда не соответствует реальной дате написания окончательного варианта)
** «A mon âge on ne lit plus, on relit » (В моём возрасте не читают, а перечитывают) - Алданов. Перефразировано : «в её возрасте...» вместо «в моём возрасте...».