А мне с небольшим 33 и я просыпаюсь ТАМ!
Ни единого слова, милая. Будто и нет зимы. Вот я просыпаюсь на берегу неизвестной пока страны, эго крошится под ноги в теплый еще песок. Я встаю с колен, мне без малого 37, я впервые смог. И спокойным взглядом, целующим челку волн, я ловлю из пены неспешный челн и знакомлюсь с десятком себеподобных, восставших из мертвых, уютных кресел. Больше нет в них сомнительных тех друзей, чтобы вечно оправдываться пред ними за то, что весел, за то, что понял чужие игры и счастье им предпочел, за то, что больше не выступаешь ничьим врачом или палачом, за то, что больше не обречен.
И плывем мы, милая, тысяча как один, тот кто жаждал рабов, отныне не господин - нам теперь разбираться с этой своей свободой. Тела светятся чистые, кожей фильтруя воду, вымывая пласты навязанных убеждений. Море лижет с чумазых лиц остатки чужих суждений, открывая новое знание - касаться друг друга можно, не задевая ничьих религий, мы не знаем больше ни мелочных, ни великих, не распинаем ближних, своей правдой не бьем в тамтам.
Ночь. Хрущевка. Тонкое одеяло. 5 утра.
И я просыпаюсь опять не там.
(с) Катарина Султанова
И плывем мы, милая, тысяча как один, тот кто жаждал рабов, отныне не господин - нам теперь разбираться с этой своей свободой. Тела светятся чистые, кожей фильтруя воду, вымывая пласты навязанных убеждений. Море лижет с чумазых лиц остатки чужих суждений, открывая новое знание - касаться друг друга можно, не задевая ничьих религий, мы не знаем больше ни мелочных, ни великих, не распинаем ближних, своей правдой не бьем в тамтам.
Ночь. Хрущевка. Тонкое одеяло. 5 утра.
И я просыпаюсь опять не там.
(с) Катарина Султанова