Золотой фонд Заповедника Сказок
Избранное, том 1 (2011)
Никита Харлаута
Семь и одна полночь
Семоха и джонн
В конце месяца Хиджара, на самом краешке дня, в грубом и до крайности неудобном кресле сидит Семоха, царь и волшебник. За спиною его песок и редкие рваные поросли сорных теней. Чуть дальше - тропинка, ведущая к воротам древней крепости Семохат, чьи стены вросли в землю настолько, что их можно попросту перешагнуть. И совсем вдалеке - расплывающиеся в холодном мареве лысые кроны Серного Леса, где всякое дерево спит и видит во сне снег, снег, снег.
У самых ног Семохи, босых и красных, дремлет, ворочается, умирает тяжёлое море.
По левую руку Семохи, в некотором отдалении от волшебника, копошатся на мелководье черноголовые некты, видимо, слуги. Они собирают отвергнутые морем сокровища. Некты так увлечены этим занятием, что чайки без страха садятся на их никогда не разгибающиеся спины. По одесную, семипалую руку царя, с заплетёнными в жуткую косичку ногтями - пустой пляж, морщинистый, жёсткий. До самого запада тянется побережье, и до самого запада нет никого, кто стал бы помехой для пристальных глаз.
Семоха сидит тут уже несколько часов, недвижно, спокойно, потому как только здесь его не донимают ни страсти, ни желания, ни, тем более, беспощадная память о том, что было, что будет. Семоха вслушивается в тугое пение ветровых вен, в скрежет железных туч, и ни о чём не думает. Вдруг он видит в небе, бледном, как жертвенная подстилка, двух испуганных суек. Суйки слезятся и норовят вынырнуть из наблюдающих за ними глаз Семохи. Царь и волшебник не знает, что это значит. Думая об этом, Семоха завершает медитацию и тотчас же его голое тело сереет и покрывается чешуёй, мягкой, даже забавной. Некты, заметив, что царь своими мыслями возвращается в толстый мир, подбегают к нему и укутывают Семоху в пурпурное, цвета Фаандаля, одеяло. Они помогают волшебнику встать и, наверное, главный из них, протягивает Семохе свою находку - сосуд, похоже, относящийся к эпохе Зноя, со сложенными по бокам крыльями и наглухо запечатанным горлом. Семоха распоряжается отнести сосуд в Семохат и медленно бредёт следом, опираясь на посох из бабьей ноги.
После трапезы, состоящей из тысячи ягод племени тафи, для которых губы разогревают поцелуями, Семоха берёт сосуд в руки. Он долго и удивлённо переглядывается со своим двойником, живущим по ту сторону самого большого в Семохате зеркала. А удивляет его то, что у сосуда нет веса. Семоха разжимает пальцы и сосуд выскальзывает из рук. Пока сосуд падает, Семоха успевает выкрикнуть слова, вкус каждого из которых точь-в-точь повторяет вкус ягоды тафи. И тут происходит ещё одна странность - сосуд начинает трескаться раньше, чем соприкасается с полом, а на ковер сыплются уже и вовсе мелкие черепки. Семоха ворошит посохом образовавшуюся в результате падения (или заклинания) груду осколков, и они вспыхивают подобно растревоженным углям. Становится жарко, из широких рукавов Семохиного балахона течёт красноватый пот. Гаснут, задыхаясь, свечи и весь зал погружается в зыбкое зарево, исходящее от невнятной фигуры, чьё местоположение определить никак не возможно.
- Эй, джонн, - обращается Семоха к существу, без сомнения, вышедшему из сосуда.
Делает он это намеренно грубо, отчего его голос звучит так, будто бы Семоха хочет оскорбить существо, называемое им джонном.
- Да, повелитель, - отвечает тот настолько бесстрастно, как не смог бы ни один человек.
Тем временем черноголовые слуги приносят огромную чистую вазу из выскобленного сотнями нечеловеческих языков черепа элефета. Семоха небрежно указывает на неё правой рукой. Джонн вздыхает, то есть, кажется, что он вздыхает, потому что на самом деле он концентрируется, собирает себя из пламени, разбросанному по всему залу и, неожиданно кряхтя, забирается внутрь вазы. Несколько мгновений джонн шебуршится внутри, а потом из её горлышка показывается голова. Хотя и сложно назвать головой букет из огненных цветов. Но, если приглядеться как следует, то на некоторых лепестках можно обнаружить подобие глаз - влажных, даром что из огня, и немного печальных. А между стеблей - рты, уши и прочие, присущие людям и некоторым животным, органы.
- Назови мне себя! - требует Семоха.
- Имя моё Марока. Когда-то я был одним из самых великолепных джоннов, созданных под прикрытием божественного халата. Но моё пламя оказалось слишком сладким для этого мира, и ефриты надругались надо мной, поймав и заточив в этот сосуд. Своими словами ты разломил время на части и освободил меня.
- Ведомо ли тебе, джонн, что ты передо мной в долгу?
- Ведомо, повелитель.
- А ведомо ли тебе, что можно просто убить меня и этим аннулировать долг?
- Да, повелитель, именно это я и собираюсь сделать.
- И хорошо ли это будет, по-твоему?
- Да, мой повелитель, очень хорошо.
- Хочешь ли ты лишить меня моей недостойной жизни немедленно, тотчас же, или желаешь делать это постепенно, чтобы без суеты насладиться моими мучениями?
Джонн задумывается.
- Хочу сделать это немедленно, но сделаю постепенно. Потому что убить тебя - это хорошо, но убивать долго и мучительно - ещё лучше.
- Отлично, тогда скажи мне, желаешь ли ты умертвить остатки моей жалкой плоти или уничтожишь душу мою?
Джонн задумывается во второй раз.
- Плоть твоя и так почти что мертва, поэтому я предпочитаю развеять твою душу и внимать истинной сути твоих страданий.
- А из чего, по-твоему, состоит моя душа?
- Это просто, повелитель. Из того же, из чего состоят души всех подобных тебе. Из панической гордости ни за что, из зависти, скрытой и явной, ко всякому и иному, из неутолимого голода и ещё более неутолимой похоти, из бессильного глупого гнева, неразборчивой алчности и беспредельного уныния.
- Стало быть, ты хочешь уничтожить меня, лишив моей души, и при этом хочешь сделать это медленно...
Джонн хочет задуматься в третий раз, но вдруг вспоминает, что думать тут не о чем.
- Именно так, повелитель.
- В знак нашего согласия и понимания, памятуя о поступке, что я совершил для тебя, не исполнишь ли ты мою просьбу?
- Да, повелитель, если только она не противоречит моим планам.
- Тогда я прошу тебя, Марока, в течении недели, каждую ночь, беспощадно лишать меня по одной из частей души моей до той ночи, пока от меня ничего не останется, и тьма будет тому свидетелем.
- Да, повелитель. Будет так.
- Кроме того, попрошу тебя, Марока: так как я не имею ни детей, рождённых от меня, ни детей, рождённых как-то иначе, ни каких других детей вообще, позволь каждой из отсечённой частичке моей души уйти в толстый мир и странствовать там, тоскуя и страдая, соответственно.
- Да, повелитель, это можно устроить.
- Что ж, Марока, когда желаешь начать?
- С завтрашней же ночи и начнём, повелитель.
- Лучше... полночи, Марока.
- Почему, повелитель?
- Полночью ночь начинается, полночью же и заканчивается. Собственно, полночь - это и есть ночь, прочее лишь сумрак и сон.
- Пусть будет полночь, повелитель.
- Тогда… Спокойной ночи тебе, джонн.
- Спокойной ночи, повелитель.
После этих слов Семоха накрывает вазу езерийским платком и уходит спать. Чего и тебе желаю, о любезный читатель, кто б ты ни был и какие бы времена ни паслись на твоём циферблате.
История при Гароф-горе
Проходит время, которое некоторые по невежеству называют днём. И вот, когда до полночи недалеко - даже если не торопиться, Семоха, царь и волшебник, распахивает двери самого роскошного в Семохате зала. Он заходит в него быстро и немного поморщившись, как глотают микстуру. Семоха направляется к вазе, наполненной дремлющим джонном, и сдёргивает ткань, покрывающую её. Голова Мароки высовывается из вазы и сонно расправляет огненные лепестки. Глаз у джонна сегодня немного больше, чем было в прошлый раз, но это ничего не значит.
На Семохе рубаха, сшитая из вилона, материала, который темнеет к ночи. Волосы волшебника искрятся, когда соприкасаются с воротом рубахи или с любой другой её частью. Семоха протягивает джонну маленькую мёртвую птичку, семгиря, что живут в северных горах, и чьи голоса неразличимы среди камней и снега.
- Это новое тело, - говорит Семоха джонну, что раскачивается в вазе, как кобер перед закатником. - Я хотел бы, если не возражаешь, чтобы первый... отрез ты поместил сюда.
- Хорошо, повелитель, - отвечает джонн.
- А до тех пор, пока полночь всё ещё не решилась войти, я намерен поесть ягод и предложить их тебе.
- Не стоит, повелитель. Я не ем ягод. Будет лучше, если ты расскажешь мне… о чём-нибудь. С некоторых пор молчание опротивело мне, а тембр твоего голоса приятно щекочет моё воображение.
Семоха улыбается и щёлкает пальцами - пять ни капли не похожих друг на друга нектянок приближаются к царю, чтобы согреть его губы.
- Зря ты отказываешься, - шепчет Семоха джонну. - Эти ягоды слаще слов...
Есть среди прочих гор Гароф-гора, и горы, что рядом с ней - ниже неё, а те горы, что подальше - выше. Ведёт к ней одна одинокая дорожка, которая обрывается сразу же, как только ты перестаёшь смотреть себе под ноги. Поэтому идти по ней тяжело и странно. На Гароф-горе, почти у самой вершины, есть уступ, а прямо под ним - небольшое плато. Теперь там пусто, а когда-то сидела на этом уступе, свесив стройные ноги, принцесса Зипад.
На Гароф-горе время то же, что и везде, только вот невзлюбило местное время людей. Если какой человек и случается поблизости, то время брезгливо сторонится его, прячется, будто боится испачкаться. Провела там принцесса Зипад несколько сотен лет, не меняя ни позы, ни возраста, ни, тем более, выражения своего юного лица. Хотя некоторые утверждают, что у юности никакого лица и вовсе нет. Говорили, что прекрасна принцесса, как бывает прекрасен цветок перед казнью. Говорили, что во всех местах безупречна она, как грамматика сновидений. Говорили также, что умеет Зипад глотать буквы и переваривать их в своём чреве. Говорили ещё, что богата, но насколько богата и чем - никогда не уточняли.
Прослышал однажды про все эти глупости знаменитый и очень гордый богатырь по имени Джираф. Ростом был Джираф - как два человека, один из которых стоит у другого на плечах. Шириною плеч - как если бы один слез с другого и встал с ним рядом, слегка обнявшись. Много подвигов совершил Джираф, гораздо больше, чем нужно герою. По неизвестным причинам вот уже много лет не вылезал он из пустыни. И чем он там занимался, никто не знал. Искали его всякие гордецы, чтобы померяться с ним гордостью, но никому так и не удалось повстречать Джирафа. Однажды нагнал его ветерок-недоросток, из тех, что больше шепчут, чем стонут. Он-то и поведал богатырю, что сидит на Гароф-горе принцесса Зипад, чья гордость стократно превышает гордость самого гордого из богатырей. Схватил Джираф ветерок за хвост и не отпускал, пока тот не привёл его прямо к Гароф-горе. И увидел он, что да, сидит на уступе та самая принцесса. Стал кричать ей Джираф разные слова, но Зипад даже не моргнула в ответ. Тогда он перестал кричать, расстелил посреди плато дорожный коврик, разложил на нём всякую еду и уже было принялся завтракать, как кто-то коснулся его плеча. А был это старик, худой, как игла, с бородой, намотанной на правую руку, и голосом, похожим на тень.
- Здравствуй, Джираф. Много слышал я про тебя и кое-что даже запомнил. А ещё слышал, как ты говорил с принцессой Зипад, но не слышал, чтобы она ответила. Давай-ка я помогу тебе, а ты за это поделишься со мной завтраком.
Джираф сделал вид, что не заметил старика и даже повернулся к нему спиной, не желая ни помощи, ни беседы.
Старик уселся неподалёку, вытащил из одного кармана маленький ножик, а из другого - карандаш, и стал счищать ножиком шкурку с карандаша. Солнце пекло и Джирафу даже понравилось, что старик продолжает говорить с ним, потому что, чем больше тот говорил, тем больше тени становилось вокруг.
Зовут меня Ходжа-тропоед. Но когда-то, когда моё имя было совсем другим, я считался великим магом и жил в Хирамиде. Не живой, не мёртвый, но могущественный и гордый, как ты. День ото дня я развлекал себя тем, что придумывал себе всякие желания и немедленно исполнял их. Голова же моя ежедневно росла и умнела. Много имён я сменил, и последнее из них - Семибарид. После того, как все возможные желания мои были исполнены, я принялся за невозможные, но и они закончились очень скоро. Кроме того, в своей гордости я перестал отличать одно от другого, потому что всё на свете было скушно и недостойно моего понимания. Тогда-то и случился тот самый день, когда я уснул и проспал до самого вечера. Надо заметить, что ранее я посвящал сну не более часа в год. Но в тот день я уснул и увидел во сне, что нахожусь один среди пустоты. Это напоминало явь, но в крайней степени неприятную явь. И я подумал, что мне стоит проснуться. Однако, вместо этого, стал спешно лепить из пустоты новый мир, для себя, спящего. Я создал там свет, тьму, землю и небо, заполнил их и заселил всякими предметами и существами, заставил их взаимодействовать по законам, которые для этого сочинил. И был этот мир прекрасен и совершенен. Но вдруг кто-то, кого создал не я, появился внутри моего сна и сказал мне, что мой мир хорош и хорош весьма. Я разгневался - потому что... как можно говорить о моём безупречном мире, что он всего лишь хорош?! Я ударил того, кому принадлежал голос, по щеке и поцарапал руку, потому что его щека была покрыта жёсткой щетиной.
- Экий ты гордый, братец Семибарид.. - сказал мне тот, кого я ударил. - Надо бы тебя наказать, но… вижу, что ты сам себя наказал.
Я посмотрел на разодранную ладонь, полагая, что он имеет ввиду именно это.
- Нет… Тем, что мир твой всего лишь хорош, я хотел польстить тебе, намекая, что в твоём мире нет тебя самого, как лучшего изо всех элементов. Ты ведь не бог, а только богам дано изобретать самих себя. Так что, увы, мой друг, созданный тобой мир принадлежит кому угодно, но не тебе. А ты, как заснул голый и нищий, так голым и нищим проснёшься.
Так и случилось, проснулся я посреди пустыни, голый и с окровавленной ладонью. С тех пор ничего уж не принадлежит мне. Кроме того, я ослеп. Правда, не так, как другие слепые. Открыты мои глаза или закрыты, нахожусь я среди песков или на людной площади большого города - я всегда вижу одну лишь пустыню и свою тень, что ветер склоняет в разные стороны. Теперь я странствую и различаю дороги только на вкус.
Стыдно стало Джирафу за свою надменность. И годы его, что казались богатырю полноводными реками, впадающими в его утро, стали как потоки пустоты, исчезающие во тьме и тьме, что темнее тьмы. Тогда Джираф попросил Ходжу-тропоеда разделить с ним трапезу его, и поведал ему свою историю.
Было это не так уж давно, о Ходжа-тропоед, бывший маг Семибарид, да накроет вас обоих божественным халатом. Однажды я проснулся от того, что кто-то насмехается надо мной. И весь воздух в моих покоях пропитан этим едким вонючим смехом. Я схватил шамшир, лежавший у меня под подушкой, и, ещё не успев раскрыть глаз, начертил им один из смертельных узоров, против которых не устоит даже ефрит. Но лезвие просвистело в воздухе, так никого и не коснувшись. Я вскочил и с мечом в руке принялся за поиски насмешника. Но в доме никого не было, даже слуги в тот день покинули дом по различным надобностям, а нужды в охранниках я никогда не имел. Долго я чёрным вихрем носился из комнаты в комнату, много барахла перерубил в запале, но врага так и не обнаружил. Только под вечер, когда голод и усталость стали бороться во мне друг с другом, я прекратил поиски. И вдруг до меня дошло, что смех доносится прямо из зеркала, что прямо передо мной. Я вскочил и в ярости разрубил все зеркала в моём доме на звенящие клочья. Все, кроме последнего. Потому что понял, что не в зеркалах дело, но в моём отражении в них. Именно оно и есть тот самый насмешник, а стекло же невинно. Тот, который в зеркале, был моложе меня, сильнее. Я перебирал свои достоинства, но всякий раз спотыкался, осознавая, что он был лучше, чем я. И ещё он смеялся.
То, что я сделал, хуже, чем самоубийство. Я вонзил острие шамшира прямо в живот своему отражению и, хотя и чувствовал его боль, как свою, не вытащил меча, пока не выпотрошил двойника, и внутренности его не оказались разбросанными по всей комнате.
На мгновение мне стало спокойнее, но это было лучшее мгновение из тех, что случились позже. Меня перестали узнавать, перестали восхищаться моими подвигами. Где бы я ни появился, что бы ни делал - никто не испытывал уважения ко мне, все принимали меня за кого-то другого, и этот другой был ничтожен и противен мне. Тогда я ушёл в пустыню и несколько лет бродил там, пока не услышал о принцессе Зипад, чья гордость превосходит мою стократно. И я подумал, что, если я возьму её и заставлю стать моей тенью, моим отражением в женском мире?
Но твоя история, Ходжа-тропоед, научила меня, что проще отказаться от гордости, чем пытаться уравновесить её.
Едва Джираф замолчал, как оба, и рассказчик, и слушатель, заметили, что одежды их промокли насквозь. Поначалу они решили, что виной тому случайный дождь, понарошку оказавшийся здесь. Но потом посмотрели наверх и увидели, что не дождь это, а слёзы принцессы Зипад.
- О, несчастные братья мои! - молвила им принцесса. - Видимо, пришёл черёд и моему сердцу истечь призрачной болью. Вы достойны того, чтобы оплакивать вас и восхищаться вами одновременно. Своими историями вы исцелили меня и растопили камни, которые я таскаю внутри себя, от подножия своей памяти - к её вершине. На протяжении вот уже нескольких сотен лет я вспоминаю о чём-то всякий день, а всякую ночь забываю это. Но теперь я пуста и свободна. Я могу покинуть Гароф-гору, снова глотать буквы и делать всякие глупости, которые рассказывают про меня.
И тут Семоха замечает, что вилон, из которого сделана его рубаха, стал чёрным, а полночь уже стоит рядом. Вместе с джонном она внимает его рассказу, то и дело таская ягоды с блюда.
- Однако, пора, - говорит Семоха.
- Да, повелитель. Но прежде чем приступить, я, в свою очередь, обращаюсь к тебе с просьбой. Я хочу, чтобы не далее, чем в следующую полночь, ты поведал мне историю принцессы Зипад и рассказал, что произошло потом. Давай сюда свою птичку.
Семоха кивает и протягивает джонну семгиря.
Из вазы подобно языку огненной жабы вырывается стебель пламени и вонзается в грудь Семохи. Тот падает на ковёр, роняя мёртвое тельце птицы, но птица вдруг оживает прямо в падении. Она кружит под потолком и устремляется прочь. Но не в окно, а прямо сквозь стену, оставляя после себя небольшую дыру, с изящно расползающимися во все стороны трещинами. Некты поднимают Семоху и относят в постель. Ткань, сброшенная колдуном, поднимается с пола и накрывает вазу.
Легенда о Катакуле
И вот приходит время, которое некоторые называют «день другой».
Семоха, царь и волшебник, просыпается от стука сорока маленьких молотков. Его уши повсюду - и в каждом из них некты выстукивают бестолковые марши.
За час до рассвета на Семохат падает метеорит, одинаково небрежно раскалывая и небесную твердь и черепичную крышу. Попутно лишая невинности юную нектянку, дремлющую у хлебной печи, он прошивает насквозь здание и землю, выходит где-то в области, обозначенной на карте неразборчивой кляксой, и продолжает свой путь в беспредельном пространстве.
Некты немедленно берутся за молотки и принимаются устранять беспорядки, учинённые метеоритом, а юная нектянка тем временем готовится стать матерью космического чудовища.
Чтобы рождение состоялось быстрее и внезапная беременность не отвлекала бы девушку от будничных предназначений, ей дают дрожжи и выдержанный в сусеках, таинственный белый порошок. Уже к полудню Семоха принимает роды. Некты весьма удивлены, потому что до этого случая царь не проявлял к низким существам никакого интереса. Впрочем, Семоха удивляет их сегодня уже во второй раз. Незадолго до этого волшебник сам варит себе кофе и собственноручно выливает его в собственную постель, а тех нектов, что обычно делают это, Семоха превращает в шахматные фигуры и съедает за завтраком. Нектянка молча рожает и, даже не пытаясь увидеть то, что держит в руках волшебник, возвращается к своим кастрюлям и сковородкам. Семоха выносит существо на дорогу, где и отпускает. Они улыбаются друг другу и расстаются в радости.
- Прощай, Семоха, - говорит существо.
- Прощай, Катакуль, - говорит царь и волшебник.
Когда наступает вечер, Семоха вновь входит в зал, где его поджидает джонн. Он замечает, что ткань, покрывающая вазу, уже на полу, а ушей у джонна сегодня больше, чем глаз.
- Что ты желаешь услышать, джонн? Историю о принцессе Зипад или о том, что, без сомнения, ждёт маленького принца, которого я выпроводил нынче днём?
- Обе, повелитель, - отвечает джонн.
Семоха садится на выращенный специально для этого стул, ест ягоды и, катая их за щекой, превращает в слова.
Его первый отец - чужое далёкое солнце; когда он родился, оно уже долгие тысячи лет, как протухло. Вторым же отцом ему стал метеор, обронивший чудесную весть о рождении в случайное лоно его незадачливой матери, черноголовой нектянки. Имя дал ему царь и волшебник Семоха - Катакуль, что на стыке семи языков означает - Смеющийся Над. Потому так Семоха сказал, что иначе никак и не скажешь. Катакуль весь в отцов уродился - ни ручек, ни ножек, ни другого чего, только лысая лишь голова, две сверкающих дырки для зренья и огромный смеющийся рот.
Прямо в день своего нарожденья покатился навстречу судьбе Катакуль. День катился он, ночь, вдруг навстречу - Ишаг. Позавидовал страшно Ишаг Катакулю: «Целый день тут таскаешь какие-то камни, ни покоя, ни радости, только удары сыплются палки. А тут нате, пожалуйста, нету ни ручек, ни ножек, ни хлопот, ни забот. Да ещё и смеётся».
- Я тебя укушу, - говорит Катакулю Ишаг, - чтоб не очень-то ты веселился.
- Ну, кусай, - говорит Катакуль, - если именно этого хочешь.
Откусил тут Ишаг Катакуля кусочек и тотчас же помер. Отравился не столько он звёздною пылью, из которой был весь Катакуль, сколько собственной завистью.
Катакуль покатился cвоею дорогой. Но теперь, без кусочка в боку, неудобно катиться ему как-то стало. И тогда он запел. Где-то там, в глубине, что от памяти солнцеотца сохранилась, он слова этой песни нашёл. И от песни немного взлетел, и так было гораздо удобней.
Вдруг навстречу - Змея.
- Вот дела! - удивилась Змея. Позавидовала Катакулю, ещё бы: ведь ни ручек, ни ножек, ни, тем более, крыльев... А один чёрт, летит!
- Я тебе укушу! - Катакулю сказала Змея. - Потому что нельзя издеваться так над бедным бескрылым, ходящим на чреве своём!
- Ну, кусай! - говорит Катакуль. - Для такого забавного гада ничего мне не жалко!
Откусила кусочек Змея и немедленно сдохла. Отравилась. И не столько звёздною пылью, из которой был весь Катакуль, а своим же собственным ядом, что от зависти стал как чужой.
Катакуль же отправился дальше.
И катиться он вовсе не мог, а вот петь и лететь - чего уж тут проще!
Взмыл Катакуль в небесный простор, меж седых облаков и пронырливых тучек. А навстречу - Дракон. Как дыхнул он огнём Катакулю в лицо! А тому - хоть бы что, только шире улыбка, да румянее щёки. Налилось чёрной завистью вдруг всё внутри у Дракона: «Вот такую б и мне жизнерадость да любодерзость. Я б все Джорджии тенью своею накрыл и всех Джорджей склонил бы к поклонам».
- Я тебе сейчас как укушу! - так сказал Катакулю Дракон.
- Ну, кусай! - отвечал Катакуль. - Только, чур, не щекотно!
Откусил тут Дракон от него сразу столько, что осталась от Катакуля одна только крошечка, вроде тех, что находят в постелях. Не прошло и минуты, как крылья дракона обмякли и, моргнуть не успев, он низринулся к вечной посадке.
Отравился Дракон. Но не столько звёздною пылью, из которой был весь Катакуль, а чем-то сугубо другим, что на завтрак он ел. Ну а зависть здесь вроде бы как ни при чём, впрочем, это с какой стороны посмотреть...
Тут и ветер подул, подхватил Катакуля и отнёс к Алтандатар-горе. И упал Катакуль прямиком на язык молодому монаху, что тот высунул от чрезвычайного рвенья, наполняя какие-то свитки невзрачными буквами.
Поперхнулся монах, подавился и умер.
И совсем не успел позавидовать он Катакулю.
А когда хоронили монаха, то обратили внимание, что усопший как будто над ними смеётся. Ну а сам Катакуль всё ж успел-таки вырваться, вышел наружу с последним монаха выдохом. Так теперь и летает повсюду. Невидимкой-улыбкой, приветливым призраком, над тобою смеётся, надо мною, над всеми.
История о принцессе Зипад и её юном зеркале
И вот, как только принцесса Зипад излечилась от странной душевно-каменной болезни, она бросилась в объятия своих спасителей и провела там несколько дней. А когда объятия чуть ослабли, принцесса вырвалась наружу, после чего сбросила обоих - и Джирафа, и Ходжу-тропоеда - в пропасть. Ибо так выражалась её крайняя благодарность.
И отправилась принцесса в ближайший город, а городом этим оказалась небольшая столица с названием Матополох. Там она обменяла своё совершенство и красоту на монеты, а монеты вновь обменяла на красоту и совершенство. Так она делала много раз, и всякий раз с выгодой для себя. Когда же монет в городе оказалось недостаточно, чтобы обменять их на красоту принцессы, Зипад взяла в руки зеркало, которое было слишком юным, чтобы обмануть кого-либо, и спросила его, достаточно ли хороша она. Зеркало ответило ей, что вполне, но живут в соседнем городе золотистые змеи, что блестят как золото в глазах скупца. А твои волосы, уточнило зеркало, не более, чем серебро, рассыпанное в ночном небе близорукой сорокой. Затосковала принцесса, слюна её стала серой, а кожа в некоторых местах покрылась странными пятнами - будто отпечатками призрачных пальцев.
И тогда открыла принцесса Зипад сундук, где хранила монеты, зачерпнула немного и отдала убийцам. Этой же ночью убийцы наведались в соседний город, задушили змей, свернули им шеи и привезли принцессе золотистые шкурки.
На следующий день обратилась принцесса Зипад к зеркалу всё с тем же вопросом.
- Что по мне, так ты, принцесса, милашка, - сказало зеркало. - Но, по правде говоря, живут в другом городе две озорные улицы, и когда эти улицы бегают наперегонки друг с другом, то ни разу не пересекаются. А твои же ножки стройны, но иногда, когда между ними случается солнце, то заметно бывает, как они сходятся, словно бы невзначай, но всё же не совсем там, где было бы совершенно такое схождение...
И тогда снова открыла принцесса Зипад сундук, где хранила монеты, снова зачерпнула немного и снова убийц попросила разрешить это дело. Ночью убийцы наведались в другой город и залили улицы эти невинною кровью, после чего на утро улицы заросли пурпурными сорняками, столь безобразными, что ступать по ним уже никто не решался.
- Что же, зеркало дорогое, юное, есть ли кто в свете ещё попрекрасней меня? - спросила Зипад у зеркала, едва убийцы отчитались перед ней в своих злодеяниях.
- Ты столь прекрасна, что и не нужно мне иных отражений, кроме твоих. Вот только в городе дальнем живёт карий пони-конь. И так уж округлы бока его, особенно, если сзади смотреть, так его круп гармоничен для глаз и ладоней, что все, кто его видит, смущаются и навсегда с того взгляда прикрывают глаза, чтоб не просочилось наружу влажное их восхищенье. А твои же роскошные бёдра, хоть и лучше любой колыбели, а всё же так не утешают рассудка.
И послала принцесса убийц в дальний город. Поначалу хотели убийцы карего пони-коня попросту жизни лишить, но не сумели - не поднялась рука. Вернулись убийцы обратно - взяли ещё у принцессы денег и наняли на те деньги слепого объездчика Ходмата, известного по всему подхалатному миру своим нехорошим отношением к лошадям. Затаскал Хадмат чудесного пони-коня, заездил до самых костей, и за одну только ночь стал пони-конь стар и уныл. А там, где таскал жестокий объезчик пони-коня, всё окрасилось карею мастью.
Принцесса довольна - умывается спелой росой и в зеркало юное смотрится. Но обнаглевшее зеркало, даже без всякого спроса, усмехается ей прямо в сырое лицо:
- Ты, принцесса, везде и повсюду, и в себе, и вокруг себя, и на многие мили и лета восхитительна и бесподобна. Только вот есть за краем предела страна, где одни лишь червивые камни, неба там мало, а из тех небес, что остались, сыплется пепел, и всё живое, на что пепел падёт, становится грязным, и от грязи той никому не отмыться. Есть там замок, вырубленный в скале, бледный снаружи, внутри - монолит. А над замком - раздвоенный шпиль, а посредине - огромный огненный глаз. И так ярок тот глаз, что любой, кто его только мыслью коснётся, станет пленником глаза и рабом его до той самой поры, когда все концы сойдутся. А твои же глаза, хотя и ненаглядны, но силы такой не имеют.
И тогда призвала принцесса Зипад ночевавших неподалёку убийц и рассказала о том, что поведало зеркало. Обещала на сей раз такую щедрую плату, от которой бы даже сам Хамхарбад, охотник за головами, не отказался бы.
Только вот что-то убийцам не особо хотелось за край предела. Да и знали они, что только лишь чудом уберегутся от страшного глаза. И решили тогда убийцы, что куда как попроще будет саму принцессу Зипад порешить на кусочки, а награду и всё, что останется свыше, забрать просто так. Так и сделали. В спальню принцессы двое из них вошли, ну а младший остался у самых дверей дожидаться. Долго играли с принцессой они в нехорошие игры, пока ничего от Зипад не осталось, даже тень - и ту распустили на ниточки злые и тонкие. А деньги, что в сундуке лежали, в тот же миг, как принцессы не стало, все растаяли, потому что плоть от плоти Зипад они были.
( окончание следует...)
Никита Харлаута
Семь и одна полночь
Семоха и джонн
В конце месяца Хиджара, на самом краешке дня, в грубом и до крайности неудобном кресле сидит Семоха, царь и волшебник. За спиною его песок и редкие рваные поросли сорных теней. Чуть дальше - тропинка, ведущая к воротам древней крепости Семохат, чьи стены вросли в землю настолько, что их можно попросту перешагнуть. И совсем вдалеке - расплывающиеся в холодном мареве лысые кроны Серного Леса, где всякое дерево спит и видит во сне снег, снег, снег.
У самых ног Семохи, босых и красных, дремлет, ворочается, умирает тяжёлое море.
По левую руку Семохи, в некотором отдалении от волшебника, копошатся на мелководье черноголовые некты, видимо, слуги. Они собирают отвергнутые морем сокровища. Некты так увлечены этим занятием, что чайки без страха садятся на их никогда не разгибающиеся спины. По одесную, семипалую руку царя, с заплетёнными в жуткую косичку ногтями - пустой пляж, морщинистый, жёсткий. До самого запада тянется побережье, и до самого запада нет никого, кто стал бы помехой для пристальных глаз.
Семоха сидит тут уже несколько часов, недвижно, спокойно, потому как только здесь его не донимают ни страсти, ни желания, ни, тем более, беспощадная память о том, что было, что будет. Семоха вслушивается в тугое пение ветровых вен, в скрежет железных туч, и ни о чём не думает. Вдруг он видит в небе, бледном, как жертвенная подстилка, двух испуганных суек. Суйки слезятся и норовят вынырнуть из наблюдающих за ними глаз Семохи. Царь и волшебник не знает, что это значит. Думая об этом, Семоха завершает медитацию и тотчас же его голое тело сереет и покрывается чешуёй, мягкой, даже забавной. Некты, заметив, что царь своими мыслями возвращается в толстый мир, подбегают к нему и укутывают Семоху в пурпурное, цвета Фаандаля, одеяло. Они помогают волшебнику встать и, наверное, главный из них, протягивает Семохе свою находку - сосуд, похоже, относящийся к эпохе Зноя, со сложенными по бокам крыльями и наглухо запечатанным горлом. Семоха распоряжается отнести сосуд в Семохат и медленно бредёт следом, опираясь на посох из бабьей ноги.
После трапезы, состоящей из тысячи ягод племени тафи, для которых губы разогревают поцелуями, Семоха берёт сосуд в руки. Он долго и удивлённо переглядывается со своим двойником, живущим по ту сторону самого большого в Семохате зеркала. А удивляет его то, что у сосуда нет веса. Семоха разжимает пальцы и сосуд выскальзывает из рук. Пока сосуд падает, Семоха успевает выкрикнуть слова, вкус каждого из которых точь-в-точь повторяет вкус ягоды тафи. И тут происходит ещё одна странность - сосуд начинает трескаться раньше, чем соприкасается с полом, а на ковер сыплются уже и вовсе мелкие черепки. Семоха ворошит посохом образовавшуюся в результате падения (или заклинания) груду осколков, и они вспыхивают подобно растревоженным углям. Становится жарко, из широких рукавов Семохиного балахона течёт красноватый пот. Гаснут, задыхаясь, свечи и весь зал погружается в зыбкое зарево, исходящее от невнятной фигуры, чьё местоположение определить никак не возможно.
- Эй, джонн, - обращается Семоха к существу, без сомнения, вышедшему из сосуда.
Делает он это намеренно грубо, отчего его голос звучит так, будто бы Семоха хочет оскорбить существо, называемое им джонном.
- Да, повелитель, - отвечает тот настолько бесстрастно, как не смог бы ни один человек.
Тем временем черноголовые слуги приносят огромную чистую вазу из выскобленного сотнями нечеловеческих языков черепа элефета. Семоха небрежно указывает на неё правой рукой. Джонн вздыхает, то есть, кажется, что он вздыхает, потому что на самом деле он концентрируется, собирает себя из пламени, разбросанному по всему залу и, неожиданно кряхтя, забирается внутрь вазы. Несколько мгновений джонн шебуршится внутри, а потом из её горлышка показывается голова. Хотя и сложно назвать головой букет из огненных цветов. Но, если приглядеться как следует, то на некоторых лепестках можно обнаружить подобие глаз - влажных, даром что из огня, и немного печальных. А между стеблей - рты, уши и прочие, присущие людям и некоторым животным, органы.
- Назови мне себя! - требует Семоха.
- Имя моё Марока. Когда-то я был одним из самых великолепных джоннов, созданных под прикрытием божественного халата. Но моё пламя оказалось слишком сладким для этого мира, и ефриты надругались надо мной, поймав и заточив в этот сосуд. Своими словами ты разломил время на части и освободил меня.
- Ведомо ли тебе, джонн, что ты передо мной в долгу?
- Ведомо, повелитель.
- А ведомо ли тебе, что можно просто убить меня и этим аннулировать долг?
- Да, повелитель, именно это я и собираюсь сделать.
- И хорошо ли это будет, по-твоему?
- Да, мой повелитель, очень хорошо.
- Хочешь ли ты лишить меня моей недостойной жизни немедленно, тотчас же, или желаешь делать это постепенно, чтобы без суеты насладиться моими мучениями?
Джонн задумывается.
- Хочу сделать это немедленно, но сделаю постепенно. Потому что убить тебя - это хорошо, но убивать долго и мучительно - ещё лучше.
- Отлично, тогда скажи мне, желаешь ли ты умертвить остатки моей жалкой плоти или уничтожишь душу мою?
Джонн задумывается во второй раз.
- Плоть твоя и так почти что мертва, поэтому я предпочитаю развеять твою душу и внимать истинной сути твоих страданий.
- А из чего, по-твоему, состоит моя душа?
- Это просто, повелитель. Из того же, из чего состоят души всех подобных тебе. Из панической гордости ни за что, из зависти, скрытой и явной, ко всякому и иному, из неутолимого голода и ещё более неутолимой похоти, из бессильного глупого гнева, неразборчивой алчности и беспредельного уныния.
- Стало быть, ты хочешь уничтожить меня, лишив моей души, и при этом хочешь сделать это медленно...
Джонн хочет задуматься в третий раз, но вдруг вспоминает, что думать тут не о чем.
- Именно так, повелитель.
- В знак нашего согласия и понимания, памятуя о поступке, что я совершил для тебя, не исполнишь ли ты мою просьбу?
- Да, повелитель, если только она не противоречит моим планам.
- Тогда я прошу тебя, Марока, в течении недели, каждую ночь, беспощадно лишать меня по одной из частей души моей до той ночи, пока от меня ничего не останется, и тьма будет тому свидетелем.
- Да, повелитель. Будет так.
- Кроме того, попрошу тебя, Марока: так как я не имею ни детей, рождённых от меня, ни детей, рождённых как-то иначе, ни каких других детей вообще, позволь каждой из отсечённой частичке моей души уйти в толстый мир и странствовать там, тоскуя и страдая, соответственно.
- Да, повелитель, это можно устроить.
- Что ж, Марока, когда желаешь начать?
- С завтрашней же ночи и начнём, повелитель.
- Лучше... полночи, Марока.
- Почему, повелитель?
- Полночью ночь начинается, полночью же и заканчивается. Собственно, полночь - это и есть ночь, прочее лишь сумрак и сон.
- Пусть будет полночь, повелитель.
- Тогда… Спокойной ночи тебе, джонн.
- Спокойной ночи, повелитель.
После этих слов Семоха накрывает вазу езерийским платком и уходит спать. Чего и тебе желаю, о любезный читатель, кто б ты ни был и какие бы времена ни паслись на твоём циферблате.
История при Гароф-горе
Проходит время, которое некоторые по невежеству называют днём. И вот, когда до полночи недалеко - даже если не торопиться, Семоха, царь и волшебник, распахивает двери самого роскошного в Семохате зала. Он заходит в него быстро и немного поморщившись, как глотают микстуру. Семоха направляется к вазе, наполненной дремлющим джонном, и сдёргивает ткань, покрывающую её. Голова Мароки высовывается из вазы и сонно расправляет огненные лепестки. Глаз у джонна сегодня немного больше, чем было в прошлый раз, но это ничего не значит.
На Семохе рубаха, сшитая из вилона, материала, который темнеет к ночи. Волосы волшебника искрятся, когда соприкасаются с воротом рубахи или с любой другой её частью. Семоха протягивает джонну маленькую мёртвую птичку, семгиря, что живут в северных горах, и чьи голоса неразличимы среди камней и снега.
- Это новое тело, - говорит Семоха джонну, что раскачивается в вазе, как кобер перед закатником. - Я хотел бы, если не возражаешь, чтобы первый... отрез ты поместил сюда.
- Хорошо, повелитель, - отвечает джонн.
- А до тех пор, пока полночь всё ещё не решилась войти, я намерен поесть ягод и предложить их тебе.
- Не стоит, повелитель. Я не ем ягод. Будет лучше, если ты расскажешь мне… о чём-нибудь. С некоторых пор молчание опротивело мне, а тембр твоего голоса приятно щекочет моё воображение.
Семоха улыбается и щёлкает пальцами - пять ни капли не похожих друг на друга нектянок приближаются к царю, чтобы согреть его губы.
- Зря ты отказываешься, - шепчет Семоха джонну. - Эти ягоды слаще слов...
Есть среди прочих гор Гароф-гора, и горы, что рядом с ней - ниже неё, а те горы, что подальше - выше. Ведёт к ней одна одинокая дорожка, которая обрывается сразу же, как только ты перестаёшь смотреть себе под ноги. Поэтому идти по ней тяжело и странно. На Гароф-горе, почти у самой вершины, есть уступ, а прямо под ним - небольшое плато. Теперь там пусто, а когда-то сидела на этом уступе, свесив стройные ноги, принцесса Зипад.
На Гароф-горе время то же, что и везде, только вот невзлюбило местное время людей. Если какой человек и случается поблизости, то время брезгливо сторонится его, прячется, будто боится испачкаться. Провела там принцесса Зипад несколько сотен лет, не меняя ни позы, ни возраста, ни, тем более, выражения своего юного лица. Хотя некоторые утверждают, что у юности никакого лица и вовсе нет. Говорили, что прекрасна принцесса, как бывает прекрасен цветок перед казнью. Говорили, что во всех местах безупречна она, как грамматика сновидений. Говорили также, что умеет Зипад глотать буквы и переваривать их в своём чреве. Говорили ещё, что богата, но насколько богата и чем - никогда не уточняли.
Прослышал однажды про все эти глупости знаменитый и очень гордый богатырь по имени Джираф. Ростом был Джираф - как два человека, один из которых стоит у другого на плечах. Шириною плеч - как если бы один слез с другого и встал с ним рядом, слегка обнявшись. Много подвигов совершил Джираф, гораздо больше, чем нужно герою. По неизвестным причинам вот уже много лет не вылезал он из пустыни. И чем он там занимался, никто не знал. Искали его всякие гордецы, чтобы померяться с ним гордостью, но никому так и не удалось повстречать Джирафа. Однажды нагнал его ветерок-недоросток, из тех, что больше шепчут, чем стонут. Он-то и поведал богатырю, что сидит на Гароф-горе принцесса Зипад, чья гордость стократно превышает гордость самого гордого из богатырей. Схватил Джираф ветерок за хвост и не отпускал, пока тот не привёл его прямо к Гароф-горе. И увидел он, что да, сидит на уступе та самая принцесса. Стал кричать ей Джираф разные слова, но Зипад даже не моргнула в ответ. Тогда он перестал кричать, расстелил посреди плато дорожный коврик, разложил на нём всякую еду и уже было принялся завтракать, как кто-то коснулся его плеча. А был это старик, худой, как игла, с бородой, намотанной на правую руку, и голосом, похожим на тень.
- Здравствуй, Джираф. Много слышал я про тебя и кое-что даже запомнил. А ещё слышал, как ты говорил с принцессой Зипад, но не слышал, чтобы она ответила. Давай-ка я помогу тебе, а ты за это поделишься со мной завтраком.
Джираф сделал вид, что не заметил старика и даже повернулся к нему спиной, не желая ни помощи, ни беседы.
Старик уселся неподалёку, вытащил из одного кармана маленький ножик, а из другого - карандаш, и стал счищать ножиком шкурку с карандаша. Солнце пекло и Джирафу даже понравилось, что старик продолжает говорить с ним, потому что, чем больше тот говорил, тем больше тени становилось вокруг.
Зовут меня Ходжа-тропоед. Но когда-то, когда моё имя было совсем другим, я считался великим магом и жил в Хирамиде. Не живой, не мёртвый, но могущественный и гордый, как ты. День ото дня я развлекал себя тем, что придумывал себе всякие желания и немедленно исполнял их. Голова же моя ежедневно росла и умнела. Много имён я сменил, и последнее из них - Семибарид. После того, как все возможные желания мои были исполнены, я принялся за невозможные, но и они закончились очень скоро. Кроме того, в своей гордости я перестал отличать одно от другого, потому что всё на свете было скушно и недостойно моего понимания. Тогда-то и случился тот самый день, когда я уснул и проспал до самого вечера. Надо заметить, что ранее я посвящал сну не более часа в год. Но в тот день я уснул и увидел во сне, что нахожусь один среди пустоты. Это напоминало явь, но в крайней степени неприятную явь. И я подумал, что мне стоит проснуться. Однако, вместо этого, стал спешно лепить из пустоты новый мир, для себя, спящего. Я создал там свет, тьму, землю и небо, заполнил их и заселил всякими предметами и существами, заставил их взаимодействовать по законам, которые для этого сочинил. И был этот мир прекрасен и совершенен. Но вдруг кто-то, кого создал не я, появился внутри моего сна и сказал мне, что мой мир хорош и хорош весьма. Я разгневался - потому что... как можно говорить о моём безупречном мире, что он всего лишь хорош?! Я ударил того, кому принадлежал голос, по щеке и поцарапал руку, потому что его щека была покрыта жёсткой щетиной.
- Экий ты гордый, братец Семибарид.. - сказал мне тот, кого я ударил. - Надо бы тебя наказать, но… вижу, что ты сам себя наказал.
Я посмотрел на разодранную ладонь, полагая, что он имеет ввиду именно это.
- Нет… Тем, что мир твой всего лишь хорош, я хотел польстить тебе, намекая, что в твоём мире нет тебя самого, как лучшего изо всех элементов. Ты ведь не бог, а только богам дано изобретать самих себя. Так что, увы, мой друг, созданный тобой мир принадлежит кому угодно, но не тебе. А ты, как заснул голый и нищий, так голым и нищим проснёшься.
Так и случилось, проснулся я посреди пустыни, голый и с окровавленной ладонью. С тех пор ничего уж не принадлежит мне. Кроме того, я ослеп. Правда, не так, как другие слепые. Открыты мои глаза или закрыты, нахожусь я среди песков или на людной площади большого города - я всегда вижу одну лишь пустыню и свою тень, что ветер склоняет в разные стороны. Теперь я странствую и различаю дороги только на вкус.
Стыдно стало Джирафу за свою надменность. И годы его, что казались богатырю полноводными реками, впадающими в его утро, стали как потоки пустоты, исчезающие во тьме и тьме, что темнее тьмы. Тогда Джираф попросил Ходжу-тропоеда разделить с ним трапезу его, и поведал ему свою историю.
Было это не так уж давно, о Ходжа-тропоед, бывший маг Семибарид, да накроет вас обоих божественным халатом. Однажды я проснулся от того, что кто-то насмехается надо мной. И весь воздух в моих покоях пропитан этим едким вонючим смехом. Я схватил шамшир, лежавший у меня под подушкой, и, ещё не успев раскрыть глаз, начертил им один из смертельных узоров, против которых не устоит даже ефрит. Но лезвие просвистело в воздухе, так никого и не коснувшись. Я вскочил и с мечом в руке принялся за поиски насмешника. Но в доме никого не было, даже слуги в тот день покинули дом по различным надобностям, а нужды в охранниках я никогда не имел. Долго я чёрным вихрем носился из комнаты в комнату, много барахла перерубил в запале, но врага так и не обнаружил. Только под вечер, когда голод и усталость стали бороться во мне друг с другом, я прекратил поиски. И вдруг до меня дошло, что смех доносится прямо из зеркала, что прямо передо мной. Я вскочил и в ярости разрубил все зеркала в моём доме на звенящие клочья. Все, кроме последнего. Потому что понял, что не в зеркалах дело, но в моём отражении в них. Именно оно и есть тот самый насмешник, а стекло же невинно. Тот, который в зеркале, был моложе меня, сильнее. Я перебирал свои достоинства, но всякий раз спотыкался, осознавая, что он был лучше, чем я. И ещё он смеялся.
То, что я сделал, хуже, чем самоубийство. Я вонзил острие шамшира прямо в живот своему отражению и, хотя и чувствовал его боль, как свою, не вытащил меча, пока не выпотрошил двойника, и внутренности его не оказались разбросанными по всей комнате.
На мгновение мне стало спокойнее, но это было лучшее мгновение из тех, что случились позже. Меня перестали узнавать, перестали восхищаться моими подвигами. Где бы я ни появился, что бы ни делал - никто не испытывал уважения ко мне, все принимали меня за кого-то другого, и этот другой был ничтожен и противен мне. Тогда я ушёл в пустыню и несколько лет бродил там, пока не услышал о принцессе Зипад, чья гордость превосходит мою стократно. И я подумал, что, если я возьму её и заставлю стать моей тенью, моим отражением в женском мире?
Но твоя история, Ходжа-тропоед, научила меня, что проще отказаться от гордости, чем пытаться уравновесить её.
Едва Джираф замолчал, как оба, и рассказчик, и слушатель, заметили, что одежды их промокли насквозь. Поначалу они решили, что виной тому случайный дождь, понарошку оказавшийся здесь. Но потом посмотрели наверх и увидели, что не дождь это, а слёзы принцессы Зипад.
- О, несчастные братья мои! - молвила им принцесса. - Видимо, пришёл черёд и моему сердцу истечь призрачной болью. Вы достойны того, чтобы оплакивать вас и восхищаться вами одновременно. Своими историями вы исцелили меня и растопили камни, которые я таскаю внутри себя, от подножия своей памяти - к её вершине. На протяжении вот уже нескольких сотен лет я вспоминаю о чём-то всякий день, а всякую ночь забываю это. Но теперь я пуста и свободна. Я могу покинуть Гароф-гору, снова глотать буквы и делать всякие глупости, которые рассказывают про меня.
И тут Семоха замечает, что вилон, из которого сделана его рубаха, стал чёрным, а полночь уже стоит рядом. Вместе с джонном она внимает его рассказу, то и дело таская ягоды с блюда.
- Однако, пора, - говорит Семоха.
- Да, повелитель. Но прежде чем приступить, я, в свою очередь, обращаюсь к тебе с просьбой. Я хочу, чтобы не далее, чем в следующую полночь, ты поведал мне историю принцессы Зипад и рассказал, что произошло потом. Давай сюда свою птичку.
Семоха кивает и протягивает джонну семгиря.
Из вазы подобно языку огненной жабы вырывается стебель пламени и вонзается в грудь Семохи. Тот падает на ковёр, роняя мёртвое тельце птицы, но птица вдруг оживает прямо в падении. Она кружит под потолком и устремляется прочь. Но не в окно, а прямо сквозь стену, оставляя после себя небольшую дыру, с изящно расползающимися во все стороны трещинами. Некты поднимают Семоху и относят в постель. Ткань, сброшенная колдуном, поднимается с пола и накрывает вазу.
Легенда о Катакуле
И вот приходит время, которое некоторые называют «день другой».
Семоха, царь и волшебник, просыпается от стука сорока маленьких молотков. Его уши повсюду - и в каждом из них некты выстукивают бестолковые марши.
За час до рассвета на Семохат падает метеорит, одинаково небрежно раскалывая и небесную твердь и черепичную крышу. Попутно лишая невинности юную нектянку, дремлющую у хлебной печи, он прошивает насквозь здание и землю, выходит где-то в области, обозначенной на карте неразборчивой кляксой, и продолжает свой путь в беспредельном пространстве.
Некты немедленно берутся за молотки и принимаются устранять беспорядки, учинённые метеоритом, а юная нектянка тем временем готовится стать матерью космического чудовища.
Чтобы рождение состоялось быстрее и внезапная беременность не отвлекала бы девушку от будничных предназначений, ей дают дрожжи и выдержанный в сусеках, таинственный белый порошок. Уже к полудню Семоха принимает роды. Некты весьма удивлены, потому что до этого случая царь не проявлял к низким существам никакого интереса. Впрочем, Семоха удивляет их сегодня уже во второй раз. Незадолго до этого волшебник сам варит себе кофе и собственноручно выливает его в собственную постель, а тех нектов, что обычно делают это, Семоха превращает в шахматные фигуры и съедает за завтраком. Нектянка молча рожает и, даже не пытаясь увидеть то, что держит в руках волшебник, возвращается к своим кастрюлям и сковородкам. Семоха выносит существо на дорогу, где и отпускает. Они улыбаются друг другу и расстаются в радости.
- Прощай, Семоха, - говорит существо.
- Прощай, Катакуль, - говорит царь и волшебник.
Когда наступает вечер, Семоха вновь входит в зал, где его поджидает джонн. Он замечает, что ткань, покрывающая вазу, уже на полу, а ушей у джонна сегодня больше, чем глаз.
- Что ты желаешь услышать, джонн? Историю о принцессе Зипад или о том, что, без сомнения, ждёт маленького принца, которого я выпроводил нынче днём?
- Обе, повелитель, - отвечает джонн.
Семоха садится на выращенный специально для этого стул, ест ягоды и, катая их за щекой, превращает в слова.
Его первый отец - чужое далёкое солнце; когда он родился, оно уже долгие тысячи лет, как протухло. Вторым же отцом ему стал метеор, обронивший чудесную весть о рождении в случайное лоно его незадачливой матери, черноголовой нектянки. Имя дал ему царь и волшебник Семоха - Катакуль, что на стыке семи языков означает - Смеющийся Над. Потому так Семоха сказал, что иначе никак и не скажешь. Катакуль весь в отцов уродился - ни ручек, ни ножек, ни другого чего, только лысая лишь голова, две сверкающих дырки для зренья и огромный смеющийся рот.
Прямо в день своего нарожденья покатился навстречу судьбе Катакуль. День катился он, ночь, вдруг навстречу - Ишаг. Позавидовал страшно Ишаг Катакулю: «Целый день тут таскаешь какие-то камни, ни покоя, ни радости, только удары сыплются палки. А тут нате, пожалуйста, нету ни ручек, ни ножек, ни хлопот, ни забот. Да ещё и смеётся».
- Я тебя укушу, - говорит Катакулю Ишаг, - чтоб не очень-то ты веселился.
- Ну, кусай, - говорит Катакуль, - если именно этого хочешь.
Откусил тут Ишаг Катакуля кусочек и тотчас же помер. Отравился не столько он звёздною пылью, из которой был весь Катакуль, сколько собственной завистью.
Катакуль покатился cвоею дорогой. Но теперь, без кусочка в боку, неудобно катиться ему как-то стало. И тогда он запел. Где-то там, в глубине, что от памяти солнцеотца сохранилась, он слова этой песни нашёл. И от песни немного взлетел, и так было гораздо удобней.
Вдруг навстречу - Змея.
- Вот дела! - удивилась Змея. Позавидовала Катакулю, ещё бы: ведь ни ручек, ни ножек, ни, тем более, крыльев... А один чёрт, летит!
- Я тебе укушу! - Катакулю сказала Змея. - Потому что нельзя издеваться так над бедным бескрылым, ходящим на чреве своём!
- Ну, кусай! - говорит Катакуль. - Для такого забавного гада ничего мне не жалко!
Откусила кусочек Змея и немедленно сдохла. Отравилась. И не столько звёздною пылью, из которой был весь Катакуль, а своим же собственным ядом, что от зависти стал как чужой.
Катакуль же отправился дальше.
И катиться он вовсе не мог, а вот петь и лететь - чего уж тут проще!
Взмыл Катакуль в небесный простор, меж седых облаков и пронырливых тучек. А навстречу - Дракон. Как дыхнул он огнём Катакулю в лицо! А тому - хоть бы что, только шире улыбка, да румянее щёки. Налилось чёрной завистью вдруг всё внутри у Дракона: «Вот такую б и мне жизнерадость да любодерзость. Я б все Джорджии тенью своею накрыл и всех Джорджей склонил бы к поклонам».
- Я тебе сейчас как укушу! - так сказал Катакулю Дракон.
- Ну, кусай! - отвечал Катакуль. - Только, чур, не щекотно!
Откусил тут Дракон от него сразу столько, что осталась от Катакуля одна только крошечка, вроде тех, что находят в постелях. Не прошло и минуты, как крылья дракона обмякли и, моргнуть не успев, он низринулся к вечной посадке.
Отравился Дракон. Но не столько звёздною пылью, из которой был весь Катакуль, а чем-то сугубо другим, что на завтрак он ел. Ну а зависть здесь вроде бы как ни при чём, впрочем, это с какой стороны посмотреть...
Тут и ветер подул, подхватил Катакуля и отнёс к Алтандатар-горе. И упал Катакуль прямиком на язык молодому монаху, что тот высунул от чрезвычайного рвенья, наполняя какие-то свитки невзрачными буквами.
Поперхнулся монах, подавился и умер.
И совсем не успел позавидовать он Катакулю.
А когда хоронили монаха, то обратили внимание, что усопший как будто над ними смеётся. Ну а сам Катакуль всё ж успел-таки вырваться, вышел наружу с последним монаха выдохом. Так теперь и летает повсюду. Невидимкой-улыбкой, приветливым призраком, над тобою смеётся, надо мною, над всеми.
История о принцессе Зипад и её юном зеркале
И вот, как только принцесса Зипад излечилась от странной душевно-каменной болезни, она бросилась в объятия своих спасителей и провела там несколько дней. А когда объятия чуть ослабли, принцесса вырвалась наружу, после чего сбросила обоих - и Джирафа, и Ходжу-тропоеда - в пропасть. Ибо так выражалась её крайняя благодарность.
И отправилась принцесса в ближайший город, а городом этим оказалась небольшая столица с названием Матополох. Там она обменяла своё совершенство и красоту на монеты, а монеты вновь обменяла на красоту и совершенство. Так она делала много раз, и всякий раз с выгодой для себя. Когда же монет в городе оказалось недостаточно, чтобы обменять их на красоту принцессы, Зипад взяла в руки зеркало, которое было слишком юным, чтобы обмануть кого-либо, и спросила его, достаточно ли хороша она. Зеркало ответило ей, что вполне, но живут в соседнем городе золотистые змеи, что блестят как золото в глазах скупца. А твои волосы, уточнило зеркало, не более, чем серебро, рассыпанное в ночном небе близорукой сорокой. Затосковала принцесса, слюна её стала серой, а кожа в некоторых местах покрылась странными пятнами - будто отпечатками призрачных пальцев.
И тогда открыла принцесса Зипад сундук, где хранила монеты, зачерпнула немного и отдала убийцам. Этой же ночью убийцы наведались в соседний город, задушили змей, свернули им шеи и привезли принцессе золотистые шкурки.
На следующий день обратилась принцесса Зипад к зеркалу всё с тем же вопросом.
- Что по мне, так ты, принцесса, милашка, - сказало зеркало. - Но, по правде говоря, живут в другом городе две озорные улицы, и когда эти улицы бегают наперегонки друг с другом, то ни разу не пересекаются. А твои же ножки стройны, но иногда, когда между ними случается солнце, то заметно бывает, как они сходятся, словно бы невзначай, но всё же не совсем там, где было бы совершенно такое схождение...
И тогда снова открыла принцесса Зипад сундук, где хранила монеты, снова зачерпнула немного и снова убийц попросила разрешить это дело. Ночью убийцы наведались в другой город и залили улицы эти невинною кровью, после чего на утро улицы заросли пурпурными сорняками, столь безобразными, что ступать по ним уже никто не решался.
- Что же, зеркало дорогое, юное, есть ли кто в свете ещё попрекрасней меня? - спросила Зипад у зеркала, едва убийцы отчитались перед ней в своих злодеяниях.
- Ты столь прекрасна, что и не нужно мне иных отражений, кроме твоих. Вот только в городе дальнем живёт карий пони-конь. И так уж округлы бока его, особенно, если сзади смотреть, так его круп гармоничен для глаз и ладоней, что все, кто его видит, смущаются и навсегда с того взгляда прикрывают глаза, чтоб не просочилось наружу влажное их восхищенье. А твои же роскошные бёдра, хоть и лучше любой колыбели, а всё же так не утешают рассудка.
И послала принцесса убийц в дальний город. Поначалу хотели убийцы карего пони-коня попросту жизни лишить, но не сумели - не поднялась рука. Вернулись убийцы обратно - взяли ещё у принцессы денег и наняли на те деньги слепого объездчика Ходмата, известного по всему подхалатному миру своим нехорошим отношением к лошадям. Затаскал Хадмат чудесного пони-коня, заездил до самых костей, и за одну только ночь стал пони-конь стар и уныл. А там, где таскал жестокий объезчик пони-коня, всё окрасилось карею мастью.
Принцесса довольна - умывается спелой росой и в зеркало юное смотрится. Но обнаглевшее зеркало, даже без всякого спроса, усмехается ей прямо в сырое лицо:
- Ты, принцесса, везде и повсюду, и в себе, и вокруг себя, и на многие мили и лета восхитительна и бесподобна. Только вот есть за краем предела страна, где одни лишь червивые камни, неба там мало, а из тех небес, что остались, сыплется пепел, и всё живое, на что пепел падёт, становится грязным, и от грязи той никому не отмыться. Есть там замок, вырубленный в скале, бледный снаружи, внутри - монолит. А над замком - раздвоенный шпиль, а посредине - огромный огненный глаз. И так ярок тот глаз, что любой, кто его только мыслью коснётся, станет пленником глаза и рабом его до той самой поры, когда все концы сойдутся. А твои же глаза, хотя и ненаглядны, но силы такой не имеют.
И тогда призвала принцесса Зипад ночевавших неподалёку убийц и рассказала о том, что поведало зеркало. Обещала на сей раз такую щедрую плату, от которой бы даже сам Хамхарбад, охотник за головами, не отказался бы.
Только вот что-то убийцам не особо хотелось за край предела. Да и знали они, что только лишь чудом уберегутся от страшного глаза. И решили тогда убийцы, что куда как попроще будет саму принцессу Зипад порешить на кусочки, а награду и всё, что останется свыше, забрать просто так. Так и сделали. В спальню принцессы двое из них вошли, ну а младший остался у самых дверей дожидаться. Долго играли с принцессой они в нехорошие игры, пока ничего от Зипад не осталось, даже тень - и ту распустили на ниточки злые и тонкие. А деньги, что в сундуке лежали, в тот же миг, как принцессы не стало, все растаяли, потому что плоть от плоти Зипад они были.
( окончание следует...)