Нерукопожатный Пушкин
Оригинал взят у radulova в Нерукопожатный Пушкин
"Меня вообще мало волнует, что сейчас я в меньшинстве среди литераторов, - сказал Захар Прилепин на днях. (Его спросили как он относится к словам поэтессы Веры Полозковой, которая заявила, что «откроет бутылку шампанского», когда Прилепину «прострелят башку»). - Когда Пушкин написал оду «Клеветникам России», с ним тоже многие перестали здороваться. Внучка Кутузова, что парадоксально, сказала, что Пушкин «огадился» так, что никогда не отмоется после этого".
Прилепин чуток ошибся. Это некий писатель Николай Мельгунов писал о Пушкине: «Он так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту». Живущий в Лондоне и написавший несколько нелицеприятных трудов о России Николай Тургенев также возмущался стихами поэта. По его мнению, Пушкин и другие певцы империи остались варварами, живущими в лесах, дикими людьми, которые «не вправе судить о людях, коим обстоятельства позволили узнать то, чего в лесах знать невозможно».
Вяземский в «Записных книжках» тоже развёрнуто критиковал Александра Сергеевича: «Пушкин в стихах своих „Клеветникам России“ кажет им шиш из кармана... За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию, нравственному и политическому». А вот внучка Кутузова, Долли Фикельмон в письме Вяземскому выражала полную солидарность с этими мыслями.
Сам ж "нерукопожатный" Пушкин возмущался: «Озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной, бешеной клеветою...» (черновой текст письма к Бенкендорфу, около 21 июля 1831 г.; см. Акад. изд. Собр. соч. Пушкина, т. XIV, стр. 183) и сокрушался: "Ныне нет в Москве мнения народного; ныне бедствия или слава отечества не отзываются в этом сердце России. Грустно было слышать толки московского общества... гадко было видеть бездушных читателей французских газет, улыбавшихся при вести о наших неудачах".
К тому времени Пушкин в значительной степени отошёл от революционной романтики юности и стал негативно относиться к революциям и мятежам вообще. Консервативный приятель пушкинского брата Михаил Юзефович позже напишет: «Мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно. Он был уже глубоко верующим человеком и одумавшимся гражданином, понявшим требования русской жизни и отрешившимся от утопических иллюзий».
Под конец жизни, в письме к Чаадаеву в октябре 1836 года Пушкин пишет: "Я далек от восхищения всем, что я вижу вокруг себя; как писатель, я огорчен, как человек с предрассудками, я оскорблен; но клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, чем история наших предков, как ее послал нам Бог".
"Меня вообще мало волнует, что сейчас я в меньшинстве среди литераторов, - сказал Захар Прилепин на днях. (Его спросили как он относится к словам поэтессы Веры Полозковой, которая заявила, что «откроет бутылку шампанского», когда Прилепину «прострелят башку»). - Когда Пушкин написал оду «Клеветникам России», с ним тоже многие перестали здороваться. Внучка Кутузова, что парадоксально, сказала, что Пушкин «огадился» так, что никогда не отмоется после этого".
Прилепин чуток ошибся. Это некий писатель Николай Мельгунов писал о Пушкине: «Он так огадился как человек, что я потерял к нему уважение даже как к поэту». Живущий в Лондоне и написавший несколько нелицеприятных трудов о России Николай Тургенев также возмущался стихами поэта. По его мнению, Пушкин и другие певцы империи остались варварами, живущими в лесах, дикими людьми, которые «не вправе судить о людях, коим обстоятельства позволили узнать то, чего в лесах знать невозможно».
Вяземский в «Записных книжках» тоже развёрнуто критиковал Александра Сергеевича: «Пушкин в стихах своих „Клеветникам России“ кажет им шиш из кармана... За что возрождающейся Европе любить нас? Вносим ли мы хоть грош в казну общего просвещения? Мы тормоз в движениях народов к постепенному усовершенствованию, нравственному и политическому». А вот внучка Кутузова, Долли Фикельмон в письме Вяземскому выражала полную солидарность с этими мыслями.
Сам ж "нерукопожатный" Пушкин возмущался: «Озлобленная Европа нападает покамест на Россию не оружием, но ежедневной, бешеной клеветою...» (черновой текст письма к Бенкендорфу, около 21 июля 1831 г.; см. Акад. изд. Собр. соч. Пушкина, т. XIV, стр. 183) и сокрушался: "Ныне нет в Москве мнения народного; ныне бедствия или слава отечества не отзываются в этом сердце России. Грустно было слышать толки московского общества... гадко было видеть бездушных читателей французских газет, улыбавшихся при вести о наших неудачах".
К тому времени Пушкин в значительной степени отошёл от революционной романтики юности и стал негативно относиться к революциям и мятежам вообще. Консервативный приятель пушкинского брата Михаил Юзефович позже напишет: «Мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно. Он был уже глубоко верующим человеком и одумавшимся гражданином, понявшим требования русской жизни и отрешившимся от утопических иллюзий».
Под конец жизни, в письме к Чаадаеву в октябре 1836 года Пушкин пишет: "Я далек от восхищения всем, что я вижу вокруг себя; как писатель, я огорчен, как человек с предрассудками, я оскорблен; но клянусь вам честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, ни иметь другой истории, чем история наших предков, как ее послал нам Бог".