Апельсиново-лунная лоркиана
Гляжу на клавиатуру, а буквы отказываются складываться в слова. Всё целое оказывается несоизмеримо шире и глубже своих составляющих, как бы ни пытаться разобрать рецепт на части и зафиксировать хотя бы их. Целое - неизмеримое само по себе, замирание сердца длиною в два дня, капли дождя на губах, заколдованные круги на полях, комнаты без окон, зачарованный уголок вечного лета, вечной влюблённости (не путать с любовью) и вечно острых карандашей в дрожащих от счастья руках.
Раскачивающийся на ветру металлический кокон, усыпанный подушками и одеялами так, чтобы можно было сидеть в нём ночью и подсчитывать звёзды. Звёзд этих - немыслимое для Москвы количество, всё небо покрыто фантасмагорией, и ни одного электрического источника света на много километров вокруг - мы на вершине холма, который скатывается в реку и в вечность, маленькая хоббичья нора и старая раскидистая антоновка посреди этого холма - и полная раскрытость небу.
Кокон неторопливо покачивается и заворачивается в спирали, из-за этого немного укачивает и кажется, будто ветер поёт колыбельные. Закатное солнце ласково проводит лучами по щеке - из кокона провожаешь день и встречаешь звёзды. От раскачивания немного пьянеешь - а может, от многочасовой дороги, которая приводит к этому холму? И к храму тоже, что за дорога, если она не ведёт к храму. Тонкие деревянные стены не скрадывают звука, а в храме прилежно служат утром и вечером - и дивной соловьиной трелью расходятся колокола по окрестным холмам. Местные, возможно, привычны, а я замираю в середине шага и растворяюсь существом и слухом, потому что колокол полностью вплавляется в мир вокруг. И даже, кажется, выправляет его.
Здесь всё цветёт, даже то, что цвести не должно и не может. Настурции увиваются огромными шарообразными гирляндами, пламенеющими в солнечном свете своим нетварным алым, рыжим, золотым огнём. Это, пожалуй, самый пронзительный оранжево-красный цвет, мною виденный, никакая цифровая графика не передаст его вулканической пульсации. Роскошные в своих многослойных кружевах розовые махровые маки тоже формирют шары размером с хороший грейпфрут, и сияют совершенно неприродным, неоновым розовым из сай-фай сюжетов. Привычные низкорослые маттиолы здесь с меня ростом, образуют пьянящие пурпурные облака чистого аромата, и до чего же он чарующ и прекрасен - начинаешь понимать эпизод с ведьминым садом из "Снежной королевы". От маттиоловых куртин положительно невозможно отойти.
Розы богатого бордового бархата нависают аркадами, с земли им вторят тёмного изобилия клубничные грядки. Зацветает фиолетовым эхинацея и её ромашковые родственницы, прозрачно-золотыми на солнце делаются после дождя кусты гортензии, всё дышит изобилием и самой искренней радостью жизни, всё не вмещается в отведённые им места, заполоняет и переливается через край, изумительное, свободное, буйное и многоцветное. На холм весь день светит солнце, и можно лежать на нём восторженным тюленем - или скатываться вниз к каштанам и ежевичным зарослям. За ними - первый речной барьер, остров в быстро бегущем потоке, шаткие доски перехода, но переходить не хочется - слишком красиво бежит среди деревьев вода. Если проследовать за ней, можно будет выйти к родникам и рекам побольше.
По утрам и вечерам, заслышав колокольный звон, деревья и травы кутаются в туманы, такие плотные, что издали, с вершины холмов они кажутся снегом. Внутри же они сладковаты и столь же пьянящи, как и все остальные обитатели этого зачарованного места. Хочется брать их в руки и вылеплять из них сценарии. Родниковая вода и ледяные летние ливни. В полях зацветают столь редкие для наших более северных широт пальчатокоренники (не откажите себе в удовольствии погуглить эдакых красавцев - абсолютно тропическое растение с леопардовыми листьями и фрактальными пурпурными соцветиями с лиловыми тигриными мордами и сказками о грифонах, зашифрованных в этих фантастических лепестках).
Мы идём по широкому туманному кругу сквозь поле, не рискуя заходить в его центр, где берёзы белы инопланетной белизной, а трава сияет нездешним изумрудом - предостережения не случайны, в сердцевине поля притаилось болото. Туман вокруг него ложится аккуратными кольцами, и зелень на его фоне делается ещё пронзительней, по-сказочному, по-билибински опасной, среди безлюдной тишины особенно остро слышишь эту предвечную магию природных глубин, с уважением отходишь чуть дальше, чтобы не тревожить, но она хитрая, древняя - манит и манит, тонкие берёзы будто звенят на ветру, а топь сияет совсем уж драгоценными оттенками.
Мы сидим на холме, то и дело порываясь бежать в этот заколдованный круг, кельтскую рощу в ожидании своих друидов (которая даже на яндекс-картах обозначена, к слову, болотом), потому что с холма лучше ловится интернет у Хосе Игнасио. Мне достаточно слышать это удивительное действо, эту фантасмагорию, заключённую в одном человеке, и поиски интернета - это ведь тоже только предлог, хотя вечером это претворится в совершенно дионисийскую мистерию, и как раз там потребность связи с внешним миром окажется как нельзя кстати, когда мы уже не сможем в себя вмещать весь этот космический восторг, стократно усиленный окружающей храмовой красотой каждого камня, дерева и травинки, и должны будем разделить его с миром. На помощь придёт бумага, тушь и сухие квадратные в сечении брусочки пастели, но это всё будет после.
Прежде - прийти в себя (хотя в моём случае, как оказалось - выйти из, за рамки, грани и условности), после долгой дороги, уютная тёплая лампа, у Хосе Игнасио такие интересные книги, свили гнездо из диванных подушек (как я вообще раньше ездила в гости, и мы с хозяевами там не вили гнёзд из диванных подушек??! Теперь-то я знаю с точностью, что нужно в первую очередь делать в гостях!), я почти было задремала, когда прибыли интересные известия от некоторых товарищей (о которых тут даже было однажды записано в истории про квартет и неравнозначные балансы разных несходственных сторон), и сон как рукою сняло. Рисовать.
Для этого стоило вставать в пять утра и отправляться в абсолютную неизвестность в мантии фобоса и деймоса. Это в третий уже раз я запаслась подробными картами и смогла пройти от станции до пункта назначения, не прибегая к услугам посреднического транспорта. Роуминг ещё не отменили, каждая минута прибавляет к стоимости, московский регион остался где-то далеко, так далеко, что кажется - в другой жизни, в экспрессе холодно от кондиционеров, на полустанке идёт дождь, но в поле цветут широкополые лиловые колокольчики. Ещё не выучена дорога (знание окажется недолговечным, каждый следующий месяц её будут перекладывать из-за распределения земель в собственность новым владельцам), количество холмов после московской плоскости отдельно зачаровывает, и это я ещё не добралась до самого главного нашего холма.
На холм выходит терраса, на которой при любой погоде обедают, завтракают и пьют чай. Дикая мята - вся земля вокруг дома полнится мятой - пушистой и перечной, острой и горькой, сладкой и серебристой, мелиссой, бергамотом - я понимаю, что уехать будет очень сложно, когда вот так, в ожидании рисовального ретрита приезжаешь и оказываешься в неистовом чайном раю. Мята и календула - как сотни, тысячи маленьких солнц, отовсюду выглядывающих из травы рыжими светлячками, всё это напаивает воздух симфонией своих тонких и сладкий ароматов (это вдобавок к собственному вкусу тумана), и я по-новому переживаю описанное у нейрофизиологов понимание синестезии. Невозможно же - но возможно, цветом сияет и разливается звуком, чай из мелиссы и мяты тёплый, тоже сладковатый природной сладостью трав, настурция острая, трава по колено мокрая и щекочет кожу, я вижу столько красоты, что хочется плакать.
Тому было огромное множество причин, объяснить проще всего было душевное потрясение от некоторых прочтений и осознаний (о, мы ведь так любим в иносказания и искренние чувства, выставленные у всех на виду - без расшифрованной причины они кажутся не такими уж откровенными), на самом же деле я плакала по морозной и влажной земле, которая ничего не родит ни в таких количествах, ни качествах. По земле вечной тени и каменистой твёрдости, глинистой плотности и нависающих стен. По земле, лишённой своего широкого ясного неба, земле северной и оттого сдержанной во всём, в том числе и проявлениях своего природного богатства. Думаю, это можно назвать завистью - как разница в 150 километров приводит от скорбных мшистых угодий (где даже папоротники вянут от безысходности) в висячие (на холмах ибо) райские сады? Как такое вообще возможно (конечно же, это возможно, но одно дело - теоретически знать, а другое - синестетически в это всё впаяться до кончиков ногтей).
Никогда ещё не встречала столь плотного и чёткого обозначения слову "благодать" в натуре - это была она, каждой цветущей своей былинкой. При этом было довольно-таки холодно (три свитера, шапка и шерстяные носки - базовый набор), а вечером на террасу вышла луна. Никто отчего-то не ожидал, что она окажется полной - и оранжевой. Такого чистого и сиятельного оранжевого оттенка, какой бывает у восковых свечей. Она была при это огромна и затмевала половину неба. Мы в это время пребывали где-то на острейших кончиках нервных окончаний и по словам переводили испанские песни. Шёпотом, ибо не было на эту невозможную красоту никакого голоса. И когда луна вышла на этот шёпот, осветив холм и наши песнопения, великолепная паче всех космических апельсинов, мы поставили для неё специально ещё одну песню, именную.
Раскачивающийся на ветру металлический кокон, усыпанный подушками и одеялами так, чтобы можно было сидеть в нём ночью и подсчитывать звёзды. Звёзд этих - немыслимое для Москвы количество, всё небо покрыто фантасмагорией, и ни одного электрического источника света на много километров вокруг - мы на вершине холма, который скатывается в реку и в вечность, маленькая хоббичья нора и старая раскидистая антоновка посреди этого холма - и полная раскрытость небу.
Кокон неторопливо покачивается и заворачивается в спирали, из-за этого немного укачивает и кажется, будто ветер поёт колыбельные. Закатное солнце ласково проводит лучами по щеке - из кокона провожаешь день и встречаешь звёзды. От раскачивания немного пьянеешь - а может, от многочасовой дороги, которая приводит к этому холму? И к храму тоже, что за дорога, если она не ведёт к храму. Тонкие деревянные стены не скрадывают звука, а в храме прилежно служат утром и вечером - и дивной соловьиной трелью расходятся колокола по окрестным холмам. Местные, возможно, привычны, а я замираю в середине шага и растворяюсь существом и слухом, потому что колокол полностью вплавляется в мир вокруг. И даже, кажется, выправляет его.
Здесь всё цветёт, даже то, что цвести не должно и не может. Настурции увиваются огромными шарообразными гирляндами, пламенеющими в солнечном свете своим нетварным алым, рыжим, золотым огнём. Это, пожалуй, самый пронзительный оранжево-красный цвет, мною виденный, никакая цифровая графика не передаст его вулканической пульсации. Роскошные в своих многослойных кружевах розовые махровые маки тоже формирют шары размером с хороший грейпфрут, и сияют совершенно неприродным, неоновым розовым из сай-фай сюжетов. Привычные низкорослые маттиолы здесь с меня ростом, образуют пьянящие пурпурные облака чистого аромата, и до чего же он чарующ и прекрасен - начинаешь понимать эпизод с ведьминым садом из "Снежной королевы". От маттиоловых куртин положительно невозможно отойти.
Розы богатого бордового бархата нависают аркадами, с земли им вторят тёмного изобилия клубничные грядки. Зацветает фиолетовым эхинацея и её ромашковые родственницы, прозрачно-золотыми на солнце делаются после дождя кусты гортензии, всё дышит изобилием и самой искренней радостью жизни, всё не вмещается в отведённые им места, заполоняет и переливается через край, изумительное, свободное, буйное и многоцветное. На холм весь день светит солнце, и можно лежать на нём восторженным тюленем - или скатываться вниз к каштанам и ежевичным зарослям. За ними - первый речной барьер, остров в быстро бегущем потоке, шаткие доски перехода, но переходить не хочется - слишком красиво бежит среди деревьев вода. Если проследовать за ней, можно будет выйти к родникам и рекам побольше.
По утрам и вечерам, заслышав колокольный звон, деревья и травы кутаются в туманы, такие плотные, что издали, с вершины холмов они кажутся снегом. Внутри же они сладковаты и столь же пьянящи, как и все остальные обитатели этого зачарованного места. Хочется брать их в руки и вылеплять из них сценарии. Родниковая вода и ледяные летние ливни. В полях зацветают столь редкие для наших более северных широт пальчатокоренники (не откажите себе в удовольствии погуглить эдакых красавцев - абсолютно тропическое растение с леопардовыми листьями и фрактальными пурпурными соцветиями с лиловыми тигриными мордами и сказками о грифонах, зашифрованных в этих фантастических лепестках).
Мы идём по широкому туманному кругу сквозь поле, не рискуя заходить в его центр, где берёзы белы инопланетной белизной, а трава сияет нездешним изумрудом - предостережения не случайны, в сердцевине поля притаилось болото. Туман вокруг него ложится аккуратными кольцами, и зелень на его фоне делается ещё пронзительней, по-сказочному, по-билибински опасной, среди безлюдной тишины особенно остро слышишь эту предвечную магию природных глубин, с уважением отходишь чуть дальше, чтобы не тревожить, но она хитрая, древняя - манит и манит, тонкие берёзы будто звенят на ветру, а топь сияет совсем уж драгоценными оттенками.
Мы сидим на холме, то и дело порываясь бежать в этот заколдованный круг, кельтскую рощу в ожидании своих друидов (которая даже на яндекс-картах обозначена, к слову, болотом), потому что с холма лучше ловится интернет у Хосе Игнасио. Мне достаточно слышать это удивительное действо, эту фантасмагорию, заключённую в одном человеке, и поиски интернета - это ведь тоже только предлог, хотя вечером это претворится в совершенно дионисийскую мистерию, и как раз там потребность связи с внешним миром окажется как нельзя кстати, когда мы уже не сможем в себя вмещать весь этот космический восторг, стократно усиленный окружающей храмовой красотой каждого камня, дерева и травинки, и должны будем разделить его с миром. На помощь придёт бумага, тушь и сухие квадратные в сечении брусочки пастели, но это всё будет после.
Прежде - прийти в себя (хотя в моём случае, как оказалось - выйти из, за рамки, грани и условности), после долгой дороги, уютная тёплая лампа, у Хосе Игнасио такие интересные книги, свили гнездо из диванных подушек (как я вообще раньше ездила в гости, и мы с хозяевами там не вили гнёзд из диванных подушек??! Теперь-то я знаю с точностью, что нужно в первую очередь делать в гостях!), я почти было задремала, когда прибыли интересные известия от некоторых товарищей (о которых тут даже было однажды записано в истории про квартет и неравнозначные балансы разных несходственных сторон), и сон как рукою сняло. Рисовать.
Для этого стоило вставать в пять утра и отправляться в абсолютную неизвестность в мантии фобоса и деймоса. Это в третий уже раз я запаслась подробными картами и смогла пройти от станции до пункта назначения, не прибегая к услугам посреднического транспорта. Роуминг ещё не отменили, каждая минута прибавляет к стоимости, московский регион остался где-то далеко, так далеко, что кажется - в другой жизни, в экспрессе холодно от кондиционеров, на полустанке идёт дождь, но в поле цветут широкополые лиловые колокольчики. Ещё не выучена дорога (знание окажется недолговечным, каждый следующий месяц её будут перекладывать из-за распределения земель в собственность новым владельцам), количество холмов после московской плоскости отдельно зачаровывает, и это я ещё не добралась до самого главного нашего холма.
На холм выходит терраса, на которой при любой погоде обедают, завтракают и пьют чай. Дикая мята - вся земля вокруг дома полнится мятой - пушистой и перечной, острой и горькой, сладкой и серебристой, мелиссой, бергамотом - я понимаю, что уехать будет очень сложно, когда вот так, в ожидании рисовального ретрита приезжаешь и оказываешься в неистовом чайном раю. Мята и календула - как сотни, тысячи маленьких солнц, отовсюду выглядывающих из травы рыжими светлячками, всё это напаивает воздух симфонией своих тонких и сладкий ароматов (это вдобавок к собственному вкусу тумана), и я по-новому переживаю описанное у нейрофизиологов понимание синестезии. Невозможно же - но возможно, цветом сияет и разливается звуком, чай из мелиссы и мяты тёплый, тоже сладковатый природной сладостью трав, настурция острая, трава по колено мокрая и щекочет кожу, я вижу столько красоты, что хочется плакать.
Тому было огромное множество причин, объяснить проще всего было душевное потрясение от некоторых прочтений и осознаний (о, мы ведь так любим в иносказания и искренние чувства, выставленные у всех на виду - без расшифрованной причины они кажутся не такими уж откровенными), на самом же деле я плакала по морозной и влажной земле, которая ничего не родит ни в таких количествах, ни качествах. По земле вечной тени и каменистой твёрдости, глинистой плотности и нависающих стен. По земле, лишённой своего широкого ясного неба, земле северной и оттого сдержанной во всём, в том числе и проявлениях своего природного богатства. Думаю, это можно назвать завистью - как разница в 150 километров приводит от скорбных мшистых угодий (где даже папоротники вянут от безысходности) в висячие (на холмах ибо) райские сады? Как такое вообще возможно (конечно же, это возможно, но одно дело - теоретически знать, а другое - синестетически в это всё впаяться до кончиков ногтей).
Никогда ещё не встречала столь плотного и чёткого обозначения слову "благодать" в натуре - это была она, каждой цветущей своей былинкой. При этом было довольно-таки холодно (три свитера, шапка и шерстяные носки - базовый набор), а вечером на террасу вышла луна. Никто отчего-то не ожидал, что она окажется полной - и оранжевой. Такого чистого и сиятельного оранжевого оттенка, какой бывает у восковых свечей. Она была при это огромна и затмевала половину неба. Мы в это время пребывали где-то на острейших кончиках нервных окончаний и по словам переводили испанские песни. Шёпотом, ибо не было на эту невозможную красоту никакого голоса. И когда луна вышла на этот шёпот, осветив холм и наши песнопения, великолепная паче всех космических апельсинов, мы поставили для неё специально ещё одну песню, именную.