Чудовищные корни путинщины. Глубокое погружение в ужас и кромешную мглу.
29 ноября 2001 года умер Виктор Астафьев
Из книги "Затеси"
Ужас
За полгода примерно до своей гибели моя мама повезла меня в тюрьму, на очередное свидание к папе. Чудовищная эта привычка - таскать детей по больницам, тюрьмам, гулянкам ещё и по сию пору сохранилась в русских деревнях.
Мне шёл седьмой год, память уже начинала работать, и я чуть помню стоянье у каких-то глухих и здоровенных ворот, какие-то неловкие шутки часового и злой голос человека, впускавшего людей в ворота, то запирающиеся, то отворяющиеся со скрипом.
Какие-то коридоры, коридоры, глухие, затхлые и, наконец, какая-то также затхло пахнущая, угрюмая комната, разделённая на две половины решётками, меж решёток коридор, и сидел или вроде бы ходил здесь в военной форме человек с кобурой на боку.
За одной решёткой оказались мы с мамой, долго ждали. Рядом с нами терпеливо и тупо тоже ждали женщины, дети. Они вдруг оживлялись, подавались к решёткам и, взявшись за них, громко и все разом разговаривали. Я ничего не разобрал из тех разговоров. Наконец в пустом проёме показался низенький человек в чёрной косоворотке с белыми пуговками, в долгополом мятом пиджаке, руки его были заложены назад, он кого-то искал глазами.
Это был мой отец.
Мать тоже что-то закричала, помахала рукой - и охранник открыл одно звёнышко решётки, взял меня подмышки и передал отцу за то же отодвинутое и тут же задвинувшееся железо.
Я сидел на коленях у отца и что-то ел. Он угощал меня чем-то из узелка, переданного вместе со мною. О чем говорили мать и отец - тоже не помню. Но что он гладил меня по голове - помню. Я быстро утомился в душном помещении, мне хотелось к матери, но я не просился, понимал, видно, что должен быть по эту сторону решётки, с отцом.
Свидание длилось пятнадцать минут. Вдруг все громко заволновались, будто на пристани, когда пароход уже забрал трап, начал отделяться от стены, меж людьми образовалась пропасть, на дне которой вода, и они торопились успеть еще сказать что-то нужное и главное. Люди просовывали руки сквозь решётки, пытались достать друг дружку, притронуться рукой к руке. Комната опустела, но в ней, как дым, висели духота и растерянность. Мы остались одни, и я уж изготовился к тому, что меня передадут матери, как вдруг охранник заявил, что я останусь здесь, в тюрьме, с отцом…
Дальше - затемнение в памяти. Говорили, что я дико закричал, вцепился руками в решётку и задергал её, пытаясь вырваться наружу, что и папа, и мама, и охранник, так неловко пошутивший, меня успокаивали и не могли успокоить. Я закатился, будто в родимце, и пришёл в себя только за воротами тюрьмы, на холоду, но долго ещё вскакивал и кричал ночами…
Как кричал, как вскакивал - забылось, но запах железа, окислившегося от спёртого воздуха, от горячего человеческого дыхания, оставшийся на руках, преследует меня с тех пор, меня мутит от запаха пресного, пронзающего не нюх, не нос, а как бы всё тело и кости - этот запах не отплюнешь, не отмоешь, не отскребёшь. И всякий раз, когда я беру потное, голое железо голыми руками - во мне поднимается волна, нет, туча ужаса и начинает давить меня, слепить, глубоко погружать в беззвучие и темноту…
https://asidenko.livejournal.com/664123.html
Из книги "Затеси"
Ужас
За полгода примерно до своей гибели моя мама повезла меня в тюрьму, на очередное свидание к папе. Чудовищная эта привычка - таскать детей по больницам, тюрьмам, гулянкам ещё и по сию пору сохранилась в русских деревнях.
Мне шёл седьмой год, память уже начинала работать, и я чуть помню стоянье у каких-то глухих и здоровенных ворот, какие-то неловкие шутки часового и злой голос человека, впускавшего людей в ворота, то запирающиеся, то отворяющиеся со скрипом.
Какие-то коридоры, коридоры, глухие, затхлые и, наконец, какая-то также затхло пахнущая, угрюмая комната, разделённая на две половины решётками, меж решёток коридор, и сидел или вроде бы ходил здесь в военной форме человек с кобурой на боку.
За одной решёткой оказались мы с мамой, долго ждали. Рядом с нами терпеливо и тупо тоже ждали женщины, дети. Они вдруг оживлялись, подавались к решёткам и, взявшись за них, громко и все разом разговаривали. Я ничего не разобрал из тех разговоров. Наконец в пустом проёме показался низенький человек в чёрной косоворотке с белыми пуговками, в долгополом мятом пиджаке, руки его были заложены назад, он кого-то искал глазами.
Это был мой отец.
Мать тоже что-то закричала, помахала рукой - и охранник открыл одно звёнышко решётки, взял меня подмышки и передал отцу за то же отодвинутое и тут же задвинувшееся железо.
Я сидел на коленях у отца и что-то ел. Он угощал меня чем-то из узелка, переданного вместе со мною. О чем говорили мать и отец - тоже не помню. Но что он гладил меня по голове - помню. Я быстро утомился в душном помещении, мне хотелось к матери, но я не просился, понимал, видно, что должен быть по эту сторону решётки, с отцом.
Свидание длилось пятнадцать минут. Вдруг все громко заволновались, будто на пристани, когда пароход уже забрал трап, начал отделяться от стены, меж людьми образовалась пропасть, на дне которой вода, и они торопились успеть еще сказать что-то нужное и главное. Люди просовывали руки сквозь решётки, пытались достать друг дружку, притронуться рукой к руке. Комната опустела, но в ней, как дым, висели духота и растерянность. Мы остались одни, и я уж изготовился к тому, что меня передадут матери, как вдруг охранник заявил, что я останусь здесь, в тюрьме, с отцом…
Дальше - затемнение в памяти. Говорили, что я дико закричал, вцепился руками в решётку и задергал её, пытаясь вырваться наружу, что и папа, и мама, и охранник, так неловко пошутивший, меня успокаивали и не могли успокоить. Я закатился, будто в родимце, и пришёл в себя только за воротами тюрьмы, на холоду, но долго ещё вскакивал и кричал ночами…
Как кричал, как вскакивал - забылось, но запах железа, окислившегося от спёртого воздуха, от горячего человеческого дыхания, оставшийся на руках, преследует меня с тех пор, меня мутит от запаха пресного, пронзающего не нюх, не нос, а как бы всё тело и кости - этот запах не отплюнешь, не отмоешь, не отскребёшь. И всякий раз, когда я беру потное, голое железо голыми руками - во мне поднимается волна, нет, туча ужаса и начинает давить меня, слепить, глубоко погружать в беззвучие и темноту…
https://asidenko.livejournal.com/664123.html