Холуй
Он снова выл на улице. Я выскользнул из постели, захватив под подушкой жены пистолет, он был тяжелый и струился, переливался ее теплом. Включил в коридоре свет, снял с предохранителя, в сенях надел резиновые тапки и передернул затвор. Пистолет, жестко клацнув, загнал патрон в патронник. Я вышел на улицу, ярко светила луна, стояла середина ноября, странная, бесснежная.
Он, как всегда, стоял на крыше моего домика, весь переливался темным клокочущим дымом, таким плотным, какой бывает, когда жгут автомобильные покрышки. Он выл гортанно, голос его клокотал, и в вое его была насмешка. Я выстрелил, он упал, жалобно звякнули стекла, метнулась из-под забора кошка, завыли соседские собаки. Я не стал смотреть на часы, и так знал, что сейчас 4.14, это всегда случается в 4.14.
Все началось, когда мне было восемь лет и мы переехали на улицу Ленина в большую генеральскую квартиру, мебели не было, и мы играли с сестрами в футбол. Интеллигентные соседи, вместо того чтобы знакомиться, приходили жаловаться на неподобающий шум. С новыми дворовыми друзьями мы пошли за цветными проволочками на строящую-ся рядом телефонную станцию. Из этих проволочек мы плели смешных человечков. Ребята возились с проводками, а я стоял и зачерпывал сухой и холодный песок своей сандалькой, а потом так наклонял ногу, что песок лился из сандальки тоненькой струей. Вот тогда первый раз остановилось время. Тогда, пожалуй, впервые в жизни, я почувствовал удивительный мир, абсолютную тишину и вдруг сделался частью этой тишины, этого ясного майского дня, полностью счастливым. Я всегда помню этот момент. Было такое ощущение, что снова родился. Вдруг увиделись краски мира, стало понятно все на свете. Я был захвачен этой красотой, совершенно растворился, меня перестало быть. С того момента мне вдруг стало все интересно, я стал читать запоем. Читать меня научили мои жестокие сестры, когда мне было четыре года. Они были старше меня и играли со мной в школу, усаживали за стол и писали на доске мелом буквы. Мне это не нравилось, я хотел бежать на улицу, но у средней сестры Светки была линейка и она пребольно била меня по рукам, этому ее научила учительница Ксения Андреевна Сметанникова, которая потом била меня по рукам линейкой в первом классе. Я тогда жаловался маме, но ей нравилось, что я научился читать таким маленьким. Школу я люто возненавидел, все мне казалось там глупым, ничто меня не захватывало и не увлекало. Я уже умел читать и писать, а все сидели и притворялись, как маленькие. После того счастливого дня во дворе телефонной станции учиться в школе мне стало совсем невмоготу, учителя казались мне злыми, а предметы неинтересными.
Как много вреда моей стране приносят плохие учителя, которые говорят, что «жи-ши» нужно писать через «и», а на вопрос «почему» не могут ответить, потому что плохо учились в институте. И не помнят особенности артикуляции: между шипящим и почти горловым гласным стоит «йот», который мы не можем не произнести.
Положение дел спас папа. Он никогда не знал, в каком классе я учусь. Когда к нам приходили гости и папа был в приподнятом настроении, он встречал меня в коридоре и спрашивал:
- Привет, балда, как дела?
- Хорошо.
- Ты в каком классе-то учишься?
- В пятом.
- Ну, я надеюсь, что, как и все Бакулины, ты учишься на одни пятерки?
- Нет, я ударник.
- Не переживай и не обращай внимания на учителок ваших, все они дуры.
И он, хлопая меня по плечу, отпускал. О, какую услугу он мне оказал! Он спас меня от того, чтобы воспринимать весь бред, который несли в школе, серьезно. Мир разделился для меня на «необходимое» и «интересное».
И вот в пятом классе у нас появилась учительница словесности Екатерина Гавриловна. Маленького роста, очкастая, с большим носом, она сразу получила прозвище Противогаз. Она очень интересно вела уроки, впервые я слушал учителя внимательно. Но на первом родительском собрании она сказала моей маме, что я «подобострастно гляжу ей в рот». Я был оскорблен.
Вот тогда я почувствовал в себе это неприятное холуйское чувство - что же, если мне впервые интересно, то значит сразу - «подобострастно»?
И с этого дня я все чаще и чаще стал замечать, теперь уже со стороны, что когда я бываю совершенно захвачен чем-то, захвачен всецело, глубоко, погружен полностью, как тогда на телефонной станции, то я при этом глупо выгляжу.
Я стал ловить себя на том, что совершенно по-холуйски отношусь к тем, чей ум поражает меня своей глубиной. Я рад был всем служить, потому что просьба, ко мне обращенная, вдруг захватывала меня своей важностью, и я забывал про собственные дела.
Став старше, в храме я встретил живого Христа и так замер перед Его иконой, что меня еле выпроводили домой. Это холуйство мое, это подобострастие приобрело фантастический размах и стало пугать меня. Но однажды я прочитал мемуары художницы Глебовой о том, как ее привели в мастерскую Павла Филонова. За мольбертами сидели сорок учеников, и все маленькими кисточками копировали небольшую работу мастера. Вначале это так возмутило Глебову, что она немедля хотела уйти, но сказала себе: «Если есть во мне что-то хорошее, это разовьется, а если нет ничего, так и не жаль». То есть она добровольно осталась, осмысленно подчинилась Филонову, и теперь мы не помним никого из тех сорока учеников, но рядом с именем Филонова стоит имя его самой одаренной ученицы - Глебовой.
Я знаю, на кого похож в русской литературе - на Молчалина из пьесы Грибоедова «Горе от ума». Обычно в школе преподают его как самого раболепного и глупого персонажа. Напыщенный западник Чацкий презрительно бросает: «И царствуют Молчалины на свете», что, мол, хуже некуда, чем жить в России, «стране рабов, стране господ, народа, преданного голубым мундирам». Мне же, по моему холуйству, Молчалин кажется русским Гамлетом. Его, деревенского паренька, взяли в дом к барину, в столицу, где в него втюрилась начитавшаяся любовных французских романов Софья. А он любит горничную Лизаньку, но должен терпеть надоедливые ухаживания барыни, терпеть и молчать. В этом раболепном молчании есть что-то от традиционного долготерпения моего народа. Есть в этом умилительное упивание своим эмбриональным духовным развитием, но есть и молчаливое созерцание, есть любование как душевная захваченность.
Эта раболепная захваченность, о которой теперь я пишу, по прошествии целой жизни мне кажется лучше, чем горделивое самолюбование. Вот я спросил недавно своего друга Петра Ивановича, курил ли он анашу, а он мне сказал, что ни за что не стал бы курить, потому что ему, принцу Датскому, не пристало унижаться до таких глупостей. И я с удивлением подумал, что вот это «не пристало мне унижаться» никогда не было мне дано. Я всегда был плебеем и ничтожеством и не был способен на что-то самостоятельное. Я, как собака, виляю хвостом, как только чувствую присутствие Истины, преданно смотрю в глаза и желаю услужить. Я - лаковый пробор официанта, лоснящийся любезностью и холуйством.
Нет! Я не Гамлет и не мог им стать.
Я из друзей и слуг его, я тот,
Кто репликой интригу подтолкнет,
Подаст совет, повсюду тут как тут,
Услужливый, почтительный придворный,
Благонамеренный, витиеватый,
Напыщенный, немного туповатый,
По временам, пожалуй, смехотворный,
По временам, пожалуй, шут.
(Т. С. Элиот)
Эта захваченность мыслью, красотой, когда я полностью растворялся в чем-то или ком-то, давала мне неизмеримо много - я был счастлив. Само русское слово «с-частье» подразумевает, что ты - часть чего-то большего, чем ты сам: часть Церкви, семьи, мысли, которая мыслится через тебя сейчас, часть той красоты, которую создал Господь. И ты счастлив, что тебя, ничтожество, вообще допустили жить и не выгоняют из общества взашей, а даже как-то терпят.
Я стоял во дворе ночью, было 4 часа 15 минут. Я взял лестницу и залез на крышу, клубящийся дымом человек, распластанный, лежал навзничь. Я выстрелил в него еще раз. Потом подошел к нему - моей гордыне - сел рядом и попросил:
- Не ори, а?
Он, как всегда, стоял на крыше моего домика, весь переливался темным клокочущим дымом, таким плотным, какой бывает, когда жгут автомобильные покрышки. Он выл гортанно, голос его клокотал, и в вое его была насмешка. Я выстрелил, он упал, жалобно звякнули стекла, метнулась из-под забора кошка, завыли соседские собаки. Я не стал смотреть на часы, и так знал, что сейчас 4.14, это всегда случается в 4.14.
Все началось, когда мне было восемь лет и мы переехали на улицу Ленина в большую генеральскую квартиру, мебели не было, и мы играли с сестрами в футбол. Интеллигентные соседи, вместо того чтобы знакомиться, приходили жаловаться на неподобающий шум. С новыми дворовыми друзьями мы пошли за цветными проволочками на строящую-ся рядом телефонную станцию. Из этих проволочек мы плели смешных человечков. Ребята возились с проводками, а я стоял и зачерпывал сухой и холодный песок своей сандалькой, а потом так наклонял ногу, что песок лился из сандальки тоненькой струей. Вот тогда первый раз остановилось время. Тогда, пожалуй, впервые в жизни, я почувствовал удивительный мир, абсолютную тишину и вдруг сделался частью этой тишины, этого ясного майского дня, полностью счастливым. Я всегда помню этот момент. Было такое ощущение, что снова родился. Вдруг увиделись краски мира, стало понятно все на свете. Я был захвачен этой красотой, совершенно растворился, меня перестало быть. С того момента мне вдруг стало все интересно, я стал читать запоем. Читать меня научили мои жестокие сестры, когда мне было четыре года. Они были старше меня и играли со мной в школу, усаживали за стол и писали на доске мелом буквы. Мне это не нравилось, я хотел бежать на улицу, но у средней сестры Светки была линейка и она пребольно била меня по рукам, этому ее научила учительница Ксения Андреевна Сметанникова, которая потом била меня по рукам линейкой в первом классе. Я тогда жаловался маме, но ей нравилось, что я научился читать таким маленьким. Школу я люто возненавидел, все мне казалось там глупым, ничто меня не захватывало и не увлекало. Я уже умел читать и писать, а все сидели и притворялись, как маленькие. После того счастливого дня во дворе телефонной станции учиться в школе мне стало совсем невмоготу, учителя казались мне злыми, а предметы неинтересными.
Как много вреда моей стране приносят плохие учителя, которые говорят, что «жи-ши» нужно писать через «и», а на вопрос «почему» не могут ответить, потому что плохо учились в институте. И не помнят особенности артикуляции: между шипящим и почти горловым гласным стоит «йот», который мы не можем не произнести.
Положение дел спас папа. Он никогда не знал, в каком классе я учусь. Когда к нам приходили гости и папа был в приподнятом настроении, он встречал меня в коридоре и спрашивал:
- Привет, балда, как дела?
- Хорошо.
- Ты в каком классе-то учишься?
- В пятом.
- Ну, я надеюсь, что, как и все Бакулины, ты учишься на одни пятерки?
- Нет, я ударник.
- Не переживай и не обращай внимания на учителок ваших, все они дуры.
И он, хлопая меня по плечу, отпускал. О, какую услугу он мне оказал! Он спас меня от того, чтобы воспринимать весь бред, который несли в школе, серьезно. Мир разделился для меня на «необходимое» и «интересное».
И вот в пятом классе у нас появилась учительница словесности Екатерина Гавриловна. Маленького роста, очкастая, с большим носом, она сразу получила прозвище Противогаз. Она очень интересно вела уроки, впервые я слушал учителя внимательно. Но на первом родительском собрании она сказала моей маме, что я «подобострастно гляжу ей в рот». Я был оскорблен.
Вот тогда я почувствовал в себе это неприятное холуйское чувство - что же, если мне впервые интересно, то значит сразу - «подобострастно»?
И с этого дня я все чаще и чаще стал замечать, теперь уже со стороны, что когда я бываю совершенно захвачен чем-то, захвачен всецело, глубоко, погружен полностью, как тогда на телефонной станции, то я при этом глупо выгляжу.
Я стал ловить себя на том, что совершенно по-холуйски отношусь к тем, чей ум поражает меня своей глубиной. Я рад был всем служить, потому что просьба, ко мне обращенная, вдруг захватывала меня своей важностью, и я забывал про собственные дела.
Став старше, в храме я встретил живого Христа и так замер перед Его иконой, что меня еле выпроводили домой. Это холуйство мое, это подобострастие приобрело фантастический размах и стало пугать меня. Но однажды я прочитал мемуары художницы Глебовой о том, как ее привели в мастерскую Павла Филонова. За мольбертами сидели сорок учеников, и все маленькими кисточками копировали небольшую работу мастера. Вначале это так возмутило Глебову, что она немедля хотела уйти, но сказала себе: «Если есть во мне что-то хорошее, это разовьется, а если нет ничего, так и не жаль». То есть она добровольно осталась, осмысленно подчинилась Филонову, и теперь мы не помним никого из тех сорока учеников, но рядом с именем Филонова стоит имя его самой одаренной ученицы - Глебовой.
Я знаю, на кого похож в русской литературе - на Молчалина из пьесы Грибоедова «Горе от ума». Обычно в школе преподают его как самого раболепного и глупого персонажа. Напыщенный западник Чацкий презрительно бросает: «И царствуют Молчалины на свете», что, мол, хуже некуда, чем жить в России, «стране рабов, стране господ, народа, преданного голубым мундирам». Мне же, по моему холуйству, Молчалин кажется русским Гамлетом. Его, деревенского паренька, взяли в дом к барину, в столицу, где в него втюрилась начитавшаяся любовных французских романов Софья. А он любит горничную Лизаньку, но должен терпеть надоедливые ухаживания барыни, терпеть и молчать. В этом раболепном молчании есть что-то от традиционного долготерпения моего народа. Есть в этом умилительное упивание своим эмбриональным духовным развитием, но есть и молчаливое созерцание, есть любование как душевная захваченность.
Эта раболепная захваченность, о которой теперь я пишу, по прошествии целой жизни мне кажется лучше, чем горделивое самолюбование. Вот я спросил недавно своего друга Петра Ивановича, курил ли он анашу, а он мне сказал, что ни за что не стал бы курить, потому что ему, принцу Датскому, не пристало унижаться до таких глупостей. И я с удивлением подумал, что вот это «не пристало мне унижаться» никогда не было мне дано. Я всегда был плебеем и ничтожеством и не был способен на что-то самостоятельное. Я, как собака, виляю хвостом, как только чувствую присутствие Истины, преданно смотрю в глаза и желаю услужить. Я - лаковый пробор официанта, лоснящийся любезностью и холуйством.
Нет! Я не Гамлет и не мог им стать.
Я из друзей и слуг его, я тот,
Кто репликой интригу подтолкнет,
Подаст совет, повсюду тут как тут,
Услужливый, почтительный придворный,
Благонамеренный, витиеватый,
Напыщенный, немного туповатый,
По временам, пожалуй, смехотворный,
По временам, пожалуй, шут.
(Т. С. Элиот)
Эта захваченность мыслью, красотой, когда я полностью растворялся в чем-то или ком-то, давала мне неизмеримо много - я был счастлив. Само русское слово «с-частье» подразумевает, что ты - часть чего-то большего, чем ты сам: часть Церкви, семьи, мысли, которая мыслится через тебя сейчас, часть той красоты, которую создал Господь. И ты счастлив, что тебя, ничтожество, вообще допустили жить и не выгоняют из общества взашей, а даже как-то терпят.
Я стоял во дворе ночью, было 4 часа 15 минут. Я взял лестницу и залез на крышу, клубящийся дымом человек, распластанный, лежал навзничь. Я выстрелил в него еще раз. Потом подошел к нему - моей гордыне - сел рядом и попросил:
- Не ори, а?