В толпе
На крыше храма стояли два человека. На рабочих не похоже. Они стояли у самого края кровли, очень опасно, и работать, судя по всему, не собирались. Обычно я не смотрю наверх, и презираю всех, кто пялится на небо. Чего там интересного? Один дурацкий нравственный императив этих глупых звезд, свет которых, возможно давно погас. Короче, я недолюбливаю вверхсмотрящих, а тут кто-то закричал, и, как мне показалось, эти люди на краю кровли встали особенно неделикатно. Один, видимо, суицидник, а другой его уговаривает. Обычное дело - люди любят втягивать других в свои неприятности. Окружить образ другого благоуханными левкоями, принести, как сияние весны, восторженную радость - этого нет, извините, мое почтение. А вот поделиться своим горем с другим, чтобы его стало хоть немного меньше, это - пожалуйста. И тут я впервые ощутил, что я не один, что вдруг я оказался в толпе, и все они как идиоты пялятся на самоубийцу и этого, который с ним.
Фу, как это неприятно! Раньше я не позволял себе так близко их подпускать к себе. У человека есть запредельные зоны интимного, и они измеряются длиной кулака и локтем. Мой кулак мягок, как свернувшийся котенок, но локоть мой остр и неожиданен. Руку уже было не согнуть. О, незаметность плена, о, это спазматическое желание протиснуться! И нет возможности испепелить других хотя бы взглядом. Именно поэтому в лифте я, в силу отведенной мне стыдливости (о, зоны интимного!) не могу смотреть на других, а только пялюсь на мигающие шашечки номеров этажей. И в этом нетерпеливом ожидании я провел половину времени жизни. Короче, я влип, я оказался внутри моего народа. Я вообще с тревогой и нежностью отношусь к моему народу, потому что он с одной стороны - богоносец, а с другой стороны, Евгений Федотов справедливо отмечает, что этот богоносец вчера нагадил у него в подъезде. Бог справедливо поставил власть над моим народом, но непонятно, почему Он, так искренне любящий нас, выбрал для этого такой странный способ. Говорят, один монах, недовольный властью, спросил об этом у Бога, Тот ответил: "Вы достойны еще худшего, но Я просто не нашел из вашего народа хуже, чем этот человек". Властью испытывается нутро человека, кто же из свободных, знающих свои слабости, добровольно пойдет на созерцание содержимого своего нутра. Итак, о власти говорят лишь несвободные.
Когда указывают на недостатки моего народа, я вспоминаю одного пожилого священника, который все сетовал, что за последние две войны и годы репрессий погубили лучшую часть народа, истребили интеллигенцию. Это, казалось, оправдывает нелицеприятную русскую жизнь. Лучшие погибают, остаются худшие и так постепенно портится человечество. Что-то слабо в это верится. Но я как-то спросил своего папу, Юрия Степановича, про старые времена, когда было бедно среди моего народа, но очень задушевно. Он задумался и сказал, что вся эта задушевность была от темноты и непроходимой необразованности. Темные, глупые были, оттого и задушевные. Народ наш всегда выбирал не лучший путь, прямо как у Николая Гоголя. Гоголь и сам вместе с его знаменитым красным фужером и карманами, набитыми доверительными записками про геморрой, тоже любил бродить от усадьбы Аксаковых по ночам на звон птицы-тройки нехожеными тропами. Пока не выведет лешак на большак, где мужик почесывает затылок, стоя у лужи, в которой лошадь умудрилась утонуть, а это почесывание много чего значит у нашего народа.
Вот у Александра Пушкина народ безмолвствует, и молчит он не потому, что ему сказать нечего, а потому что он и есть сам язык, а, следовательно, поясняет Хайдеггер - есть дом бытия. В доме бытия хорошо, не прибрано, грязновато, но уютно. Народ молча говорит своим бытием, а все остальные паразиты пытаются объяснить, вот чего он, народ, сейчас вякнул. Дмитрий Пригов, например, пояснил, что народ, он делится на собственно народ и ненарод в буквальном смысле слова. Ненарод - это власть и интеллигенция. Про власть не говори, о ней даже и молчать как-то неприлично. Интеллигенция уже не может быть народом, потому что несвобода ее гордыни отделила от богоносца, гадящего по подъездам, а власть к себе не пускает, им самим всегда мало.
Поэтому, чтобы стать по-настоящему интеллигентным человеком, нужно печалиться судьбой народа и люто ненавидеть власть. Несвобода жить в народе, несвобода с властью жить. Унылая тоска, властей очарованье.
Народ не может быть ни плох и ни хорош, потому что он - родня. Ее не выбирают. А родные, домашние, по слову Писания, - враги человеку. А врагов Господь заповедал любить как самого себя. Любишь себя - люби и народ. А если негодуешь на себя, злишься синим пламенем стыда, тогда можешь отпустить вожжи воздержания, и предаться праведному гневу на недостатки жизни. У тебя недостатки есть, а у народа, как у самой жизни, недостатков нет. Потому что народ и жизнь - одно и то же - дом бытия.
Я стоял в толпе и испытывал себя, народ я или не народ? Если ты - народ, то ты не хочешь его менять или предаться какому-то служению по изменению его, ты просто живешь среди них как довольный. Я подумал и решил, что вообще-то я довольный, и тут же перестал быть сущностью, способной к одиночеству. Источник всех бед - гордыня, а мне совершенно нечем гордиться перед моим народом, мне хочется затеряться среди него. И я затерялся, словно меня искали те, кто знал, в чем я виноват. Я растворился, и меня свои не выдадут. Теперь мне не надо думать, где голову подклонить, потому что весь мир - мой дом, везде я - к месту, везде я - дома. Тепло мне стало в толпе, хорошо. Я посмотрел снова наверх, посмотрел десятками глаз и напряг свой непростой теперь слух. Наверху происходило что-то странное. Сумасшедший вовсе не хотел прыгать вниз, а второй, что был с ним, напротив, уговаривал его прыгнуть. Сумасшедший отказывался. Второй, указывая на нас, как на мягкую живую подушку, сказал, что, падая, он не преткнет о нас ногу свою.
- Какой высокий стиль, - подумал я, - какие глаголы! "Преткнет" или не "преткнет", - должно быть интеллигент, раз так изысканно изъясняется, это, пожалуй, надолго.
Но сверху по-военному четко и громко произнесли: "Сказано, не искушай Господа Бога Твоего понапрасну".
А, это про религию, - мы разочарованно заскучали, опустили голову, и пошли дальше.
Фу, как это неприятно! Раньше я не позволял себе так близко их подпускать к себе. У человека есть запредельные зоны интимного, и они измеряются длиной кулака и локтем. Мой кулак мягок, как свернувшийся котенок, но локоть мой остр и неожиданен. Руку уже было не согнуть. О, незаметность плена, о, это спазматическое желание протиснуться! И нет возможности испепелить других хотя бы взглядом. Именно поэтому в лифте я, в силу отведенной мне стыдливости (о, зоны интимного!) не могу смотреть на других, а только пялюсь на мигающие шашечки номеров этажей. И в этом нетерпеливом ожидании я провел половину времени жизни. Короче, я влип, я оказался внутри моего народа. Я вообще с тревогой и нежностью отношусь к моему народу, потому что он с одной стороны - богоносец, а с другой стороны, Евгений Федотов справедливо отмечает, что этот богоносец вчера нагадил у него в подъезде. Бог справедливо поставил власть над моим народом, но непонятно, почему Он, так искренне любящий нас, выбрал для этого такой странный способ. Говорят, один монах, недовольный властью, спросил об этом у Бога, Тот ответил: "Вы достойны еще худшего, но Я просто не нашел из вашего народа хуже, чем этот человек". Властью испытывается нутро человека, кто же из свободных, знающих свои слабости, добровольно пойдет на созерцание содержимого своего нутра. Итак, о власти говорят лишь несвободные.
Когда указывают на недостатки моего народа, я вспоминаю одного пожилого священника, который все сетовал, что за последние две войны и годы репрессий погубили лучшую часть народа, истребили интеллигенцию. Это, казалось, оправдывает нелицеприятную русскую жизнь. Лучшие погибают, остаются худшие и так постепенно портится человечество. Что-то слабо в это верится. Но я как-то спросил своего папу, Юрия Степановича, про старые времена, когда было бедно среди моего народа, но очень задушевно. Он задумался и сказал, что вся эта задушевность была от темноты и непроходимой необразованности. Темные, глупые были, оттого и задушевные. Народ наш всегда выбирал не лучший путь, прямо как у Николая Гоголя. Гоголь и сам вместе с его знаменитым красным фужером и карманами, набитыми доверительными записками про геморрой, тоже любил бродить от усадьбы Аксаковых по ночам на звон птицы-тройки нехожеными тропами. Пока не выведет лешак на большак, где мужик почесывает затылок, стоя у лужи, в которой лошадь умудрилась утонуть, а это почесывание много чего значит у нашего народа.
Вот у Александра Пушкина народ безмолвствует, и молчит он не потому, что ему сказать нечего, а потому что он и есть сам язык, а, следовательно, поясняет Хайдеггер - есть дом бытия. В доме бытия хорошо, не прибрано, грязновато, но уютно. Народ молча говорит своим бытием, а все остальные паразиты пытаются объяснить, вот чего он, народ, сейчас вякнул. Дмитрий Пригов, например, пояснил, что народ, он делится на собственно народ и ненарод в буквальном смысле слова. Ненарод - это власть и интеллигенция. Про власть не говори, о ней даже и молчать как-то неприлично. Интеллигенция уже не может быть народом, потому что несвобода ее гордыни отделила от богоносца, гадящего по подъездам, а власть к себе не пускает, им самим всегда мало.
Поэтому, чтобы стать по-настоящему интеллигентным человеком, нужно печалиться судьбой народа и люто ненавидеть власть. Несвобода жить в народе, несвобода с властью жить. Унылая тоска, властей очарованье.
Народ не может быть ни плох и ни хорош, потому что он - родня. Ее не выбирают. А родные, домашние, по слову Писания, - враги человеку. А врагов Господь заповедал любить как самого себя. Любишь себя - люби и народ. А если негодуешь на себя, злишься синим пламенем стыда, тогда можешь отпустить вожжи воздержания, и предаться праведному гневу на недостатки жизни. У тебя недостатки есть, а у народа, как у самой жизни, недостатков нет. Потому что народ и жизнь - одно и то же - дом бытия.
Я стоял в толпе и испытывал себя, народ я или не народ? Если ты - народ, то ты не хочешь его менять или предаться какому-то служению по изменению его, ты просто живешь среди них как довольный. Я подумал и решил, что вообще-то я довольный, и тут же перестал быть сущностью, способной к одиночеству. Источник всех бед - гордыня, а мне совершенно нечем гордиться перед моим народом, мне хочется затеряться среди него. И я затерялся, словно меня искали те, кто знал, в чем я виноват. Я растворился, и меня свои не выдадут. Теперь мне не надо думать, где голову подклонить, потому что весь мир - мой дом, везде я - к месту, везде я - дома. Тепло мне стало в толпе, хорошо. Я посмотрел снова наверх, посмотрел десятками глаз и напряг свой непростой теперь слух. Наверху происходило что-то странное. Сумасшедший вовсе не хотел прыгать вниз, а второй, что был с ним, напротив, уговаривал его прыгнуть. Сумасшедший отказывался. Второй, указывая на нас, как на мягкую живую подушку, сказал, что, падая, он не преткнет о нас ногу свою.
- Какой высокий стиль, - подумал я, - какие глаголы! "Преткнет" или не "преткнет", - должно быть интеллигент, раз так изысканно изъясняется, это, пожалуй, надолго.
Но сверху по-военному четко и громко произнесли: "Сказано, не искушай Господа Бога Твоего понапрасну".
А, это про религию, - мы разочарованно заскучали, опустили голову, и пошли дальше.