Продолжение про Ольстер. Bobby Sands.
Я абсолютно аполитичный человек. Наверное, это не очень хорошо. Но начав рассказывать о моем посещении Северной Ирландии не могу не рассказать более подробно о том, что произвело на меня наибольшее впечатление.
Если бы это случилось в мрачном средневековье, или в фашистских застенках, или же в сталинских концлагерях, - то в это можно было бы поверить. Но поверить в то, что эта страшная история случилось в наше время, с нашими современниками, - невозможно. Но это БЫЛО. В 1981 году десять молодых ирландцев добровольно ушли из жизни во время голодовки в тюрьме Лонг-Кеш, в нескольких милях от Белфаста. Первым погиб этот улыбающийся парень - Бобби Сэндз. В 1977 году ему было выдвинуто обвинение об участии в террористическом акте в Белфасте. И хотя никаких свидетельств и улик о причастности к взрыву предъявлено не было, Бобби Сэндз был осужден на 14 лет лишения свободы, т.к. в автомобиле, в котором он был задержан с тремя товарищами был найден револьвер. В тюрьмах Северной Ирландии в это время находилось много заключенных - членов ИРА, которые считали себя политзаключенными - борцами за свободу Ирландии. Когда британское правительство приняло закон, упраздняющий статус политзаключенных и приравняло их к уголовникам - заключенные начали требовать восстановления своих прав. Сперва это был "бунт одеял", - заключенные отказались носить тюремную робу уголовников, и в знак протеста их одеждой стали только одеяла. Тюремная администрация с ведома британского правительства ужесточила режим. Одиночные камеры, пытки, избиения, лишение книг, газет, переписки, свиданий с родными - но ребята стойко держались. Уступок не было никаких. Тогда было решено пойти на крайнюю меру.
1 марта 1981 года в день пятой годовщины упразднения политического статуса 96 заключенных объявили о своем намерении начать голодовку. Первым отказался от принятия пищи Бобби Сэндз - лидер республиканских заключенных. Было сделано следующее заявление."Только громкий голос ирландского народа и общественное мнение может привести в чувство Британское правительство, и только голодовка, где в доказательство силы и крепости наших политических убеждений мы жертвуем своими жизнями - только это может послужить формированию общественного мнения. Британия, наконец, поймёт, что не попытки свести общее дело Ирландии до уровня уголовщины, а само её непримиримое отношение привлечёт массовое внимание к происходящему.... Мы утверждаем, что всё, касающееся нашей страны, наших арестов, допросов, судебных процессов и условий содержания в тюрьме - всё это показывает, что мы руководствуемся своими политическими убеждениями, и не исходим из эгоистических соображений. И, в доказательство нашей самоотверженности и справедливости нашего дела, все мы, начиная с Бобби Сэндза, будем продолжать голодовку - до смерти, если Британское правительство не откажется от проводимой им политики криминализации, и не пойдёт навстречу нашим требованиям о восстановлении статуса политических заключённых". Бобби Сэндс тайно вел свой дневник на листках туалетной бумаги. Писать он мог только в первые 17 дней. 5 мая, не дожив 4 дня до своего 27 - го дня рождения, на 66 день голодовки он умер в тюремной больнице Лонг-Кеш. В последующие месяцы умерло еще девять его товарищей.
Предлагаю вашему вниманию рассказ, стихотворение и дневник Бобби Сэндза, который он вел в тюрьме, в начале своей голодовки.
Bobby Sands
НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ
Меня разбудил звук - неясный, подкравшийся в темноте и стихший еще до того, как рассеялись последние грезы.
Я лежал неподвижно на мокром матрасе, служившем мне постелью, в своей черной пещере-камере и вслушивался в легкие вздохи ночного ветерка.
Стояла тишина - давящая, абсолютная, не нарушаемая ничем, кроме моего собственного едва слышного дыхания и движения воздуха.
Холод пробрался под тоненькие, выношенные одеяла и принялся за мою обнаженную плоть. Все надежды найти спасение во сне испарились, оставив меня наедине с собственными мыслями в ночной тиши.
Я здесь давно, уже целую вечность. Иногда кажется, что все это сон, что стоит только проснуться - и весь этот нескончаемый кошмар исчезнет. Но этого не происходит. Боль реальна, она никуда не уходит, а страх и напряжение все не ослабляют своей жесткой хватки.
Я размышляю о жизни, которая течет там, снаружи, в далеких странах и дома, о людях, занимающимися повседневными делами.
Тьма этой одинокой гробницы отрицает сам факт моего существования; кажется, что тело появилось на свет лишь для пыток.
Перед мысленным взором проносятся картины воспоминаний: улыбающиеся девушки, смеющиеся дети, солнечные дни, летние вечера - и, клянусь Богом, мне нужна свобода, мне нужна моя семья! Я мечтаю избавиться от того зла, которому каждый день приходится противостоять.
Тело умирает, так и не состарившись, в постоянной боли - в том числе и от того, что все атрофируется от постоянного бездействия.
Как хотелось бы мне пройтись по какой-нибудь загородной тропинке, прикоснуться к сочной, зеленой траве, послушать пение птиц и подышать свежим, чистым воздухом. То есть просто - снова жить. Снова жить!
Сейчас я не живу; мое существование - это каждодневные смертные муки, здесь в этой страшной могиле, где нет ничего, кроме наготы и боли, ужасной боли.
Ночь уходит. Мои товарищи, также лишенные какой бы то ни было одежды, спят и видят сны. На несколько счастливых мгновений они вновь со своими семьями и друзьями; но с рассветом кошмар вернется, и вся радость исчезнет вместе с последними ночными сумерками.
Малыши же ждут не дождутся утра: завтрашний день принесет им столько веселья. Мамы и папы сейчас, должно быть, бесшумно возвращаются в постель, оставив под ёлкой подарки - сбывшиеся мечты своих детей.
Счастливые! Все их старания будут завтра вознаграждены: улыбающиеся лица, сияющие глаза - и не нужно никаких слов. Возгласы восторга согреют их сердца; мне же не суждено ни увидеть детских улыбок, ни услышать радостных восклицаний - лишь леденящие вопли окружающих меня изнуренных, обнаженных существ.
Нас не оставят в покое. Никогда. И эти мучения, которыми в нас пытаются убить людей, никогда не прекратятся. Кто же следующий?
Боже! Снова рассвет! Я все лежу на сырой подстилке, что служит мне постелью, прямо на бетонном полу. Хоть бы один сухой, теплый уголок! О настоящей постели, сухой и чистой, остается лишь мечтать... Или о том, как сидишь перед камином, в котором потрескивает огонь, и читаешь хорошую книгу. Прошли годы с тех пор, как я держал в руках книгу или газету.
Часто я спрашиваю себя, остался ли мир там, снаружи, прежним, и существует на свете что-либо, кроме мучений и унижений. Я замерз и голоден, а жизнь все идет своим чередом, и день этот будет наполнен теплом и счастьем. Господи, пожалуйста, пусть эта ночь продлится еще немного!
Светает. Я не вижу солнца, потому что окошко моей камеры забито [фанерой]. Но я слышу пение птиц, встречающих новый день. Вот напряжение и страх усиливаются, зло заполняет все пространство вокруг; в птичьих голосах звучит лишь печаль.
Громыхают решетки. Звук шагов разметывает последние мгновенья минувшей ночи. Звон ключей - этих проклятых ключей! - словно сигнал тревоги, словно предупреждение моим несчастным спящим соседям. Пришло время "расстаться с семьями" - наступил новый день, и тысячи снов покидают сотни измученных, обнаженных тел, терзаемых голодом и холодом, и готовящихся к очередному кошмару. Воздух сгустился, отяжелел, словно перед грозой, и отчетливо слышно, как в соседней камере кто-то тихонько напевает "Silent Night" (известная рождественская песня. - Примеч. перев.).
Ни одной улыбки, ни одного звука радости; одна лишь боль - моральная и физическая.
Вот и пришло Рождество...
Бобби Сэндс
И пришли они на рассвете...
Зачем? - Не знал никто в целом свете;
Меня схватили и потащили.
Куда? - И это они утаили.
Вот ванна, в ней - крутой кипяток.
И каждый удар их бьет, словно ток;
Сознание гаснет - кричу, вырываюсь,
Но криков не слышу - от боли спасаюсь.
Они же смеялись - и щетками драили
Сильнее, сильнее - до крови содрали,
Затем ледяная вода полилась...
"Все. Это смерть", - в мозгу пронеслось.
Но и это не все - лежу на полу:
Мне бороду бреют и темя стригут.
Потом же по этой грязи протащили,
И в камеру снова меня водворили.
Чтоб с пыткой покончить, должны мы страдать,
И буду, покуда живой, вспоминать
- эту ванну!
Я место это сердцем презираю,
И вырваться из ада этого мечтаю.
Живя среди грязи, и вони, и боли,
Живу лишь мечтою - мечтою о воле.
Нас каждый день ломают ежечасно -
Не думайте, что Мейсон и друзья здесь непричастны,
И вот нас морят голодом и избивают,
И деньги, видно, неплохие получают.
Нам окна забили - чтоб не было видно
На улице дождь, или солнце, иль тучи -
Не видно, а значит, и нам не обидно:
И вечная темень - что может быть лучше?
За ненависть мою осудите меня ли -
К тому, чему мы противостояли?
Но Мейсону и прочим я скажу лишь то,
Что против наших одеял они - ничто!
Я МЕСТО ЭТО СЕРДЦЕМ ПРЕЗИРАЮ...
Перевод Елены Дорошенко
Бобби Сэндс
ДНЕВНИК (МАРТ 1981)
1-е марта, воскресенье
Я стою на пороге иного, неизвестного мира - и да смилуется Господь над моей душой. Тяжело на сердце - ведь я знаю, что причинил нестерпимую боль своей несчастной матери, и принес в дом невыносимое горе.
Однако все аргументы и все средства исчерпаны: от неизбежного, того, что навязывалось мне и моим товарищам в течение четырех с половиной лет унижений, уклониться невозможно.
Я - политический заключенный, и в этом убежден, поскольку являюсь жертвой нескончаемой войны между угнетенным ирландским народом и иноземным игом незваных поработителей, не желающих уйти с нашей земли.
Я верю, что ирландскому народу Богом дано было право на независимость и суверенитет, как и право отстаивать свою свободу в вооруженной революционной борьбе; вот почему я нахожусь в камере, без одежды, вот почему меня пытают.
Главная мысль, обитающая в моем измученном разуме, такова: в Ирландии никогда не настанет мир, пока на ее территории сохраняется чуждый, подавляющий британский режим, пока ирландцы лишены возможности решать свою судьбу самостоятельно, как народ, свободный духовно и физически, культурно и экономически независимый.
Я - ирландец, потомок поколения повстанцев с глубокой, неистребимой жаждой свободы. Моя смерть - это не просто попытка положить конец страданиям в Н-блоке2, или же стремление получить принадлежащий мне по праву статус политзаключенного; то, чего я лишусь здесь, станет жертвой в борьбе за Республику и тех несчастных, угнетаемых, кого я с гордостью называю "повстанцами".
Сегодняшний день не стал сенсацией, не принес той новизны, как 27 октября [дата предшествующей голодовки].
Тюремщики сегодня не работают; эти грязные горе-диктаторы, впрочем, несомненно вернутся завтра с первыми лучами солнца.
Я кое-что написал девочкам в Арма3. Так много хочется сказать о них, об их смелости, решимости и несокрушимой воле к борьбе.
Для нас они - то же, что и графиня Маркевич, Анна Дэвлин, Мэри Энн МакКракен, Мэри МакСуини, Бетси Грей, и другие героини Ирландии.
И, конечно, я думаю об Энн Паркер, Лоре Кроуфорд, Розмари Бликли, но, к стыду своему, не могу вспомнить все их светлые имена.
Месса была великолепна, ребята, как всегда, чудесны.
Вчера вечером я съел полагающийся раз в неделю фрукт. Ирония судьбы заключается в том, что это оказался апельсин, и к тому же горький4.
Пищу оставили у дверей. Мои порции, как и предполагалось, гораздо больше обыкновенных, или же тех, что получает мой товарищ по камере Малахи.
2-е марта, понедельник
К неудовольствию тюремщиков, этим утром мы закончили "грязный" протест5. Нас перевели в крыло В, которое, якобы, было чистым.
Сегодня все мы проявили значительную выдержку. Наших обыскивали по возвращении из туалета. Кое-где людям приходилось дожидаться три часа, чтобы выйти из камеры в туалет, и только четверо или пятеро успели сегодня помыться; все это демонстрирует "рвение" тюремщиков поскорее снять нас с "грязного" протеста.
Они мстят из-за угла при каждом удобном случае.
Меня осматривал врач. Мой вес - 64 кг. Я здоров.
Приходил священник, отец Джон Мерфи. Мы немного поговорили.
Из разговора я узнал, что вчера мама выступала с речью на марше в Белфасте, и что Марселла плакала. Новости придали мне сил. Цифры собравшихся меня не интересуют.
Вчерашнее заявление епископа Дэли меня разозлило и расстроило [1-го марта епископ выступил с осуждением голодовки].
Он снова демонстрирует свой двойной стандарт морали.
Кажется, Дэли забыл, что убийцы невинных ирландцев-жертв Кровавого Воскресенья все еще среди нас, как и всегда; ему, возможно, лучше других известно, что происходило и происходит в Н-блоке.
Дэли понимает, что из нас здесь хотят сделать обыкновенных уголовников, потому и пытают.
Отвратительнее же всего то, что он сам с этим согласен, и лишь однажды упоминал об избиениях и бесчеловечном отношении, что в Н-блоке, на самом деле, в порядке вещей.
Где-то в конце 1978-го я прочитал большую статью в газете о "канализационных трубах Калькутты" - заявлении архиепископа О'Фиаха. То, что архиепископ должен был взывать к совести и морали народа, говоря об Н-блоке, - позор для ирландцев (так, приблизительно, было написано в статье). С тех пор прошло много лет, полных пыток, и худшим для нас оказался последующий год6.
Интересно, кто же теперь станет взывать к совести кардинала... Просто встань и скажи - и о плохом, и о хорошем.
Но разве мы не знаем, что все, что говорится, обязательно воспринимается как "политика"? Хотя и дело-то вовсе не в том, что все эти люди так уж стремятся ей заниматься, а в том, что их политические взгляды - то есть, британские - расходятся с нашими.
Сегодня умер отец моего очень близкого друга Томбоя. Я был раздражен, а это известие меня очень опечалило.
Получил несколько писем от семьи и друзей, прочитал только одно - от матери, что было мне особенно необходимо. Она снова обрела волю к борьбе, и теперь я счастлив.
Мне написал и старый друг Шoнна [Уолш, принимавший участие вместе с Бобби в "протесте одеял"].
Когда падаю духом, думаю об Арма и Джеймсе Коннолли. Эти мысли им никогда у меня не отнять.
3-е марта, вторник
Сегодня я чувствую себя исключительно хорошо. (Конечно, это всего лишь третий день, знаю, но все равно - самочувствие прекрасное.)
Утром приходили два репортера, Дэвид Бересфорд из "Гардиан" и Брендан О'Кахарь из "Айриш Таймс". Я не смог как следует собраться с мыслями, хотя нужно было бы сказать больше и выразиться лучше.
Вес - 63 кг, ну и что?
Был священник. Я почувствовал, что он психологически оценивает меня на будущее. Сожалею, если ошибаюсь, но, кажется, это действительно так. Поэтому я старался не показывать этих своих мыслей.
Возможно, он меня понял, но вот примет ли он мою точку зрения?
Увидим. По крайней мере, он даже не пытался развенчать мою беспощадную критику епископа Дэли.
Написал письмо матери и Мэри Дойл в Арма, и еще напишу завтра. Ребята уже все помылись, а я - нет. Тюремщики все еще пытаются сами нас мыть7.
Сегодня я выкурил одну из "сигар-самокруток" - роскошь в Н-блоке!
В камере поставили стол и теперь выставляют на него еду прямо у меня на глазах. Пусть хоть на колени кладут - мне все равно, честное слово! Задают глупые вопросы, вроде: "Все еще ничего не ешь?"
Сегодня я так и не написал стихотворение, но, может быть, сделаю это завтра. Дело в том, что у меня возникло больше мыслей.
Мне принесли бумаги и книгу, "Короткие рассказы" Киплинга с довольно длинным предисловием Сомерсета Моэма, к которому я мгновенно испытал неприязнь, прочитав его слова об ирландцах.
Описывая начало творческой деятельности Киплинга-писателя, он говорит: "Правда, что ирландцы сами вели себя плохо".
Ужас какой, подумал я, надо же, как нас, бедных, жалеют!
О Киплинге и его отношении к Ольстеру я знаю8. Начну читать его рассказы завтра.
Ребята дважды в день читают молитвы по четкам. На сегодня - все. Вот так.
4-е марта, среда
Отец Мерфи навестил меня сегодня вечером. Сегодня я чувствую себя не так плохо, хотя и замечаю, что силы начинают меня покидать. Но сейчас еще только начало. Сегодня я принял душ и постригся, от этого стало приятней. На десять лет помолодел, как шутят ребятa, но, кажется, на самом деле постарел на двадцать - неизбежные последствия восьми лет тюрьмы и пыток.
Я слежу за новостями и с отвращением и злостью наблюдаю за развитием заговора Рейгана-Тэтчер. Ясно, что они собираются противодействовать русскому экспанисонизму с помощью экспансионизма империалистического, чтобы защитить свои жизненные интересы, как они выражаются.
Фактически это означает, что они протягивают руку к природным богатствам других народов. Эти люди стремятся любой ценой получить то, чего им не достает, и для этого (как будущее неопровержимо докажет) - они станут убивать угнетенных и лишать независимости страны и народы.
Без сомнения, мистер Хоги9 побежит со всех ног, стоит только Тэтчер ему свистнуть.
Сегодня случилось кое-что из ряда вон - к чаю подали джем, и я заметил, что тюремщики жадно смотрят на еду. Кажется, им она нужнее, чем мне самому!
5-е марта, четверг
Сегодня я получил извещение, что мой отец болен и его положили в больницу. Думали, я буду выпрашивать у них разрешение пойти навестить его вместе с семьей! Болезнь отца меня очень расстроила, но, когда я узнал, что его выписали, почувствовал облегчение.
Что бы ни случилось, я не могу отступать.
У меня сегодня болели зубы, я даже забеспокоился, но боль прошла.
Прочитал заявления Аткинса в Палате Общин. Mar dhea!10
[Аткинс клянется, что британское правительство не отступит ни на шаг].
Я спокоен, поскольку мысленно уже был готов к этому и знаю, что впереди еще не раз придется столкнуться с подобным, и так вплоть до самого моего нерадостного конца.
В рассказах Киплинга встречаются и стихи; стихотворные же эпиграфы к рассказам совсем недурны.
Вот те строчки, что произвели на меня впечатление:
Наш павший друг однажды был
Нам небом возвращен.
Его речами, как огнем,
Наш дух воспламенен:
Держите палец на курке -
И да свершится месть!
Господь сравняет счет побед,
И мертвых защитит Он честь.
"Надеюсь, что нет", - сказал я себе. Но здесь "надежда" - скорее, просто выражение. И тем не менее, я действительно надеюсь. Вообще все должны надеяться и никогда не отчаиваться. Сам я надеюсь на окончательную победу моего несчастного народа. Можно ли представить себе более великую надежду?
Я молюсь - подхалим! (и, как иные сказали бы, хватающийся за соломинку в самый последний момент). Но я верю в Бога и наберусь нахальства заявить, что мы с ним недурно ладим.
Я могу не обращать внимание на еду, все время стоящую у меня под носом. Но мне хочется грубого черного хлеба, сливочного масла, голландского сыра и меда. Ха! Это для меня не помеха, потому что, как я считаю, "не хлебом единым", и утешаюсь, что меня как следует накормят там, наверху (если я того заслуживаю).
И вдруг меня поражает мысль: что, там не едят? Все же, если наверху есть нечто лучшее, чем грубый черный хлеб, сливочное масло, голландский сыр и мед, то все не так уж плохо.
Мартовский ветер так и завывает сегодня вечером, напоминает, что в понедельник мне двадцать семь. Я должен идти, путь мой только начинается, и завтра - еще один день. Я теперь вешу 62 килограмма, и в целом, физически и умственно, чувствую себя хорошо.
6-е марта, пятница.
Вчера священник не приходил, и сегодня его тоже не было. Они не позволили мне сегодня увидеться с адвокатом - еще одна деталь изоляции, которая, в конце концов, станет безжалостно-абсолютной.
Рано или поздно, думаю, меня переведут в пустующее крыло, и это случиться скорее, чем ожидалось. Будет грустно покинуть ребят, но я знаю, что мой путь труден и за все надо бороться.
Дважды сегодня я чувствовал упадок сил и, вообще, ощущаю небольшую слабость.
Они (тюремщики) не смущаются тем огромным количеством еды, которой набивают мою камеру, и я знаю, что они считают и взвешивают каждую фасолинку и каждый ломтик. Эти придурки не понимают, что врач проверяет, нет ли следов еды.
В любом случае я не собираюсь пробовать их соблазнительные деликатесы.
Я хорошо сплю ночью и стараюсь не спать днем. Я даже вижу приятные сны и до сих пор не страдаю от головных болей. Что это - показатель здоровья моей психики? И скоро ли мне придется за это заплатить: может быть, уже завтра? Интересно, сколько еще времени я смогу продолжать царапать эти каракули?
Мой друг Дженнифер приговорена к 20 годам. Я глубоко oгорчен.
[Дженнифер МакКенн, двадцати одного года, приговорена к 20 годам тюремного заключения за выстрел в полицейского RUC11].
Я не сомневаюсь в том, что делаю и не сожалею об этом, потому что знаю - то, что я вынес за эти восемь лет, и особенно за последние четыре с половиной года, ожидает и других - девчонок и мальчишек, еще школьников, или Джеральда и Кевина [сын и племянник Бобби] и тысячи других.
Им не удасться превратить нас в уголовниов, лишить нас нашей подлинной цели, украсть нашу личность, деполитизировать нас, превратить в законопослушных роботов, приведенных к общему знаменателю. Никогда их клевета не сделает нашу освободительную борьбу преступлением.
Я (даже после всех этих мучений) поражаюсь английской логике. Ни разу за восемь веков не удалось им сломить тех, кто отказывался быть сломленным.Они не лишили силы духа, не покорили, не деморализировали мой народ, и никогда этого не добьются.
Я, возможно, грешник, но я по-прежнему счастлив - и если придется, с тем и умру - сознавая, что мне не придется отвечать за то, что эти люди творят с нашим древним народом.
Я вспоминаю Томаса Кларка, Мак-Суини, Стaгга, Гохена, Томаса Эша, МакКохи12... Боже мой, их у нас так много, что еще один не значит ничего для этих негодяев, но, как говорится, настанет день - и они за все заплатят.
Думая о Кларке, я вспоминал также и о времени, провeденном в крыле В тюрьмы Крoмлин (Crumlin) Роуд в сентябре-октябре 1977 года. Именно тогда я понял, что меня ожидает. Нет смысла это здесь описывать, так как моим товарищам через это тоже пришлось пройти, поэтому они знают: я думал, что некоторые люди - а, может быть, и многие - осудят меня за голодовку. Однако все прочие средства - кроме капитуляции - уже мною испробованы.
Я жалею тех, кто говорит, что лучше было бы сдаться, потому что они не знают англичан, и я еще больше жалею их, потому что они и себя-то не знают, бедняги. Но разве не было тех, кто так же пытался обвинять Тона, Эммета, Пирса, Коннолли, Меллоуза13: и этот удручающий подход возник не вчера.
Я слышу, как кроншнеп пролетает в вышине. В этой камере мне одиноко, и борьба моя также пропитана одиночеством.
Но, друг мой, дорога эта исхожена и тот, кто первым прошел этим путем - кто бы он ни был - заслуживает поклона от нашей страны. Я - всего лишь последователь и теперь должен попрощаться: Oiche Mhaith14 .
________________________
1. Первые 17 дней голодовки Бобби Сэндс тайно вел дневник, где высказывал свои взгляды и мысли.
2. Н-блок (в оригинале - H-block): корпуса тюрьмы Лонг Кеш, в которой находился Бобби Сэндс, выстроены в форме буквы "Н" - прим. перев.
3. Имеются в виду заключенные женской тюрьмы в графстве Арма, также объявившие голодовку в знак солидарности с заключенными Н-блоков.
4. Аллюзия на оранжистов - в оригинале употреблено слово orange - апельсин - прим. перев.
5. Борясь за предоставление статуса политических, заключенные отказались мыться, стричься, бриться и убирать камеры. Одновременно с этим проводился и "протест одеял": заключенные, отказываясь носить тюремную одежду, заворачивались в одеяла. Реакция тюремщиков на эти формы протеста заключалась в том, что узников перестали выпускать в туалет, и им приходилось размазывать собственные экскременты по стенам камер - прим. перев.
6. То есть, 1979-й - прим. перев.
7. Во время "грязного" протеста тюремщики насильно мыли заключенных: опускали в воду с кипящей водой, терли до крови и избивали. - прим. перев.
8. Р. Киплинг пожертвовал большую сумму денег на "наведение порядка" в Ольстере - прим. перев.
9. Премьер-министр Ирландской Республики - прим. перев.
10. Господи! Ну надо же! (ирл.)
11. Название полиции в Северной Ирландии - букв. "Королевские Ольстерские Констебли" - прим. перев.
12. Бобби перечисляет героев ирландской национально-освободительной борьбы - прим. перев.
13. То же.
14. Спокойной ночи (ирл.) - прим. перев.
Перевод выполнили Елена Дорошенко и Лидиа Волгина
Использованы материалы Left.ru
И в заключение мне хочется назвать имена всех погибших в этой ужасной голодовке.
Бобби Сэндз (26 лет) Боец ИРА и член Парламента. начал голодовку 1 марта 1981 года, погиб 5 мая 1981 года, проведя 66 дней без пищи.
Фрэнсис Хьюз (25 лет) Боец ИРА. Начал голодовку 15 марта 1981 года, погиб 12 мая 1981 года, проведя 59 дней без пищи.
Рэймонд МакКриш (24 года) Боец ИРА. Начал голодовку 22 марта 1981 года, погиб 21 мая 1981 года, проведя 61 день без пищи.
Пэтси О'Хара (23 года) Боец Ирландской Национальной Освободительной Армии (INLA). Начал голодовку 22 марта 1981 года, погиб 21 мая 1981 года, проведя 61 день без пищи.
Джо МакДоннелл (30 лет) Боец ИРА. Начал голодовку 8 мая 1981 года, погиб 8 июля 1981 года, проведя 61 день без пищи.
Мартин Харсон (29 лет) Боец ИРА. Начал голодовку 28 мая 1981 года, погиб 13 июля 1981 года, проведя 46 дней без пищи.
Кевен Линч (25 лет) Боец Ирландской Национальной Освободительной Армии (INLA). Начал голодовку мая 1981 года, погиб 1 августа 1981 года, проведя 71 день без пищи.
Киеран Доэрти (25 лет) Боец ИРА и Teachta Dail (член парламента Ирландии). Начал голодовку 22 мая 1981 года, погиб 2 августа 1981 года, проведя 73 дня без пищи.
Томас МакЭлви (23 года) Боец ИРА. Начал голодовку 8 июня 1981 года, погиб 8 августа 1981 года, проведя 62 дня без пищи.
Майкл Девайн (27 лет)Боец Ирландской Национальной Освободительной Армии (INLA) Начал голодовку 22 июня 1981 года, погиб 20 августа 1981 года, проведя 60 дней без пищи.
Да будет вам земля пухом!
Если бы это случилось в мрачном средневековье, или в фашистских застенках, или же в сталинских концлагерях, - то в это можно было бы поверить. Но поверить в то, что эта страшная история случилось в наше время, с нашими современниками, - невозможно. Но это БЫЛО. В 1981 году десять молодых ирландцев добровольно ушли из жизни во время голодовки в тюрьме Лонг-Кеш, в нескольких милях от Белфаста. Первым погиб этот улыбающийся парень - Бобби Сэндз. В 1977 году ему было выдвинуто обвинение об участии в террористическом акте в Белфасте. И хотя никаких свидетельств и улик о причастности к взрыву предъявлено не было, Бобби Сэндз был осужден на 14 лет лишения свободы, т.к. в автомобиле, в котором он был задержан с тремя товарищами был найден револьвер. В тюрьмах Северной Ирландии в это время находилось много заключенных - членов ИРА, которые считали себя политзаключенными - борцами за свободу Ирландии. Когда британское правительство приняло закон, упраздняющий статус политзаключенных и приравняло их к уголовникам - заключенные начали требовать восстановления своих прав. Сперва это был "бунт одеял", - заключенные отказались носить тюремную робу уголовников, и в знак протеста их одеждой стали только одеяла. Тюремная администрация с ведома британского правительства ужесточила режим. Одиночные камеры, пытки, избиения, лишение книг, газет, переписки, свиданий с родными - но ребята стойко держались. Уступок не было никаких. Тогда было решено пойти на крайнюю меру.
1 марта 1981 года в день пятой годовщины упразднения политического статуса 96 заключенных объявили о своем намерении начать голодовку. Первым отказался от принятия пищи Бобби Сэндз - лидер республиканских заключенных. Было сделано следующее заявление."Только громкий голос ирландского народа и общественное мнение может привести в чувство Британское правительство, и только голодовка, где в доказательство силы и крепости наших политических убеждений мы жертвуем своими жизнями - только это может послужить формированию общественного мнения. Британия, наконец, поймёт, что не попытки свести общее дело Ирландии до уровня уголовщины, а само её непримиримое отношение привлечёт массовое внимание к происходящему.... Мы утверждаем, что всё, касающееся нашей страны, наших арестов, допросов, судебных процессов и условий содержания в тюрьме - всё это показывает, что мы руководствуемся своими политическими убеждениями, и не исходим из эгоистических соображений. И, в доказательство нашей самоотверженности и справедливости нашего дела, все мы, начиная с Бобби Сэндза, будем продолжать голодовку - до смерти, если Британское правительство не откажется от проводимой им политики криминализации, и не пойдёт навстречу нашим требованиям о восстановлении статуса политических заключённых". Бобби Сэндс тайно вел свой дневник на листках туалетной бумаги. Писать он мог только в первые 17 дней. 5 мая, не дожив 4 дня до своего 27 - го дня рождения, на 66 день голодовки он умер в тюремной больнице Лонг-Кеш. В последующие месяцы умерло еще девять его товарищей.
Предлагаю вашему вниманию рассказ, стихотворение и дневник Бобби Сэндза, который он вел в тюрьме, в начале своей голодовки.
Bobby Sands
НОЧЬ ПЕРЕД РОЖДЕСТВОМ
Меня разбудил звук - неясный, подкравшийся в темноте и стихший еще до того, как рассеялись последние грезы.
Я лежал неподвижно на мокром матрасе, служившем мне постелью, в своей черной пещере-камере и вслушивался в легкие вздохи ночного ветерка.
Стояла тишина - давящая, абсолютная, не нарушаемая ничем, кроме моего собственного едва слышного дыхания и движения воздуха.
Холод пробрался под тоненькие, выношенные одеяла и принялся за мою обнаженную плоть. Все надежды найти спасение во сне испарились, оставив меня наедине с собственными мыслями в ночной тиши.
Я здесь давно, уже целую вечность. Иногда кажется, что все это сон, что стоит только проснуться - и весь этот нескончаемый кошмар исчезнет. Но этого не происходит. Боль реальна, она никуда не уходит, а страх и напряжение все не ослабляют своей жесткой хватки.
Я размышляю о жизни, которая течет там, снаружи, в далеких странах и дома, о людях, занимающимися повседневными делами.
Тьма этой одинокой гробницы отрицает сам факт моего существования; кажется, что тело появилось на свет лишь для пыток.
Перед мысленным взором проносятся картины воспоминаний: улыбающиеся девушки, смеющиеся дети, солнечные дни, летние вечера - и, клянусь Богом, мне нужна свобода, мне нужна моя семья! Я мечтаю избавиться от того зла, которому каждый день приходится противостоять.
Тело умирает, так и не состарившись, в постоянной боли - в том числе и от того, что все атрофируется от постоянного бездействия.
Как хотелось бы мне пройтись по какой-нибудь загородной тропинке, прикоснуться к сочной, зеленой траве, послушать пение птиц и подышать свежим, чистым воздухом. То есть просто - снова жить. Снова жить!
Сейчас я не живу; мое существование - это каждодневные смертные муки, здесь в этой страшной могиле, где нет ничего, кроме наготы и боли, ужасной боли.
Ночь уходит. Мои товарищи, также лишенные какой бы то ни было одежды, спят и видят сны. На несколько счастливых мгновений они вновь со своими семьями и друзьями; но с рассветом кошмар вернется, и вся радость исчезнет вместе с последними ночными сумерками.
Малыши же ждут не дождутся утра: завтрашний день принесет им столько веселья. Мамы и папы сейчас, должно быть, бесшумно возвращаются в постель, оставив под ёлкой подарки - сбывшиеся мечты своих детей.
Счастливые! Все их старания будут завтра вознаграждены: улыбающиеся лица, сияющие глаза - и не нужно никаких слов. Возгласы восторга согреют их сердца; мне же не суждено ни увидеть детских улыбок, ни услышать радостных восклицаний - лишь леденящие вопли окружающих меня изнуренных, обнаженных существ.
Нас не оставят в покое. Никогда. И эти мучения, которыми в нас пытаются убить людей, никогда не прекратятся. Кто же следующий?
Боже! Снова рассвет! Я все лежу на сырой подстилке, что служит мне постелью, прямо на бетонном полу. Хоть бы один сухой, теплый уголок! О настоящей постели, сухой и чистой, остается лишь мечтать... Или о том, как сидишь перед камином, в котором потрескивает огонь, и читаешь хорошую книгу. Прошли годы с тех пор, как я держал в руках книгу или газету.
Часто я спрашиваю себя, остался ли мир там, снаружи, прежним, и существует на свете что-либо, кроме мучений и унижений. Я замерз и голоден, а жизнь все идет своим чередом, и день этот будет наполнен теплом и счастьем. Господи, пожалуйста, пусть эта ночь продлится еще немного!
Светает. Я не вижу солнца, потому что окошко моей камеры забито [фанерой]. Но я слышу пение птиц, встречающих новый день. Вот напряжение и страх усиливаются, зло заполняет все пространство вокруг; в птичьих голосах звучит лишь печаль.
Громыхают решетки. Звук шагов разметывает последние мгновенья минувшей ночи. Звон ключей - этих проклятых ключей! - словно сигнал тревоги, словно предупреждение моим несчастным спящим соседям. Пришло время "расстаться с семьями" - наступил новый день, и тысячи снов покидают сотни измученных, обнаженных тел, терзаемых голодом и холодом, и готовящихся к очередному кошмару. Воздух сгустился, отяжелел, словно перед грозой, и отчетливо слышно, как в соседней камере кто-то тихонько напевает "Silent Night" (известная рождественская песня. - Примеч. перев.).
Ни одной улыбки, ни одного звука радости; одна лишь боль - моральная и физическая.
Вот и пришло Рождество...
Бобби Сэндс
И пришли они на рассвете...
Зачем? - Не знал никто в целом свете;
Меня схватили и потащили.
Куда? - И это они утаили.
Вот ванна, в ней - крутой кипяток.
И каждый удар их бьет, словно ток;
Сознание гаснет - кричу, вырываюсь,
Но криков не слышу - от боли спасаюсь.
Они же смеялись - и щетками драили
Сильнее, сильнее - до крови содрали,
Затем ледяная вода полилась...
"Все. Это смерть", - в мозгу пронеслось.
Но и это не все - лежу на полу:
Мне бороду бреют и темя стригут.
Потом же по этой грязи протащили,
И в камеру снова меня водворили.
Чтоб с пыткой покончить, должны мы страдать,
И буду, покуда живой, вспоминать
- эту ванну!
Я место это сердцем презираю,
И вырваться из ада этого мечтаю.
Живя среди грязи, и вони, и боли,
Живу лишь мечтою - мечтою о воле.
Нас каждый день ломают ежечасно -
Не думайте, что Мейсон и друзья здесь непричастны,
И вот нас морят голодом и избивают,
И деньги, видно, неплохие получают.
Нам окна забили - чтоб не было видно
На улице дождь, или солнце, иль тучи -
Не видно, а значит, и нам не обидно:
И вечная темень - что может быть лучше?
За ненависть мою осудите меня ли -
К тому, чему мы противостояли?
Но Мейсону и прочим я скажу лишь то,
Что против наших одеял они - ничто!
Я МЕСТО ЭТО СЕРДЦЕМ ПРЕЗИРАЮ...
Перевод Елены Дорошенко
Бобби Сэндс
ДНЕВНИК (МАРТ 1981)
1-е марта, воскресенье
Я стою на пороге иного, неизвестного мира - и да смилуется Господь над моей душой. Тяжело на сердце - ведь я знаю, что причинил нестерпимую боль своей несчастной матери, и принес в дом невыносимое горе.
Однако все аргументы и все средства исчерпаны: от неизбежного, того, что навязывалось мне и моим товарищам в течение четырех с половиной лет унижений, уклониться невозможно.
Я - политический заключенный, и в этом убежден, поскольку являюсь жертвой нескончаемой войны между угнетенным ирландским народом и иноземным игом незваных поработителей, не желающих уйти с нашей земли.
Я верю, что ирландскому народу Богом дано было право на независимость и суверенитет, как и право отстаивать свою свободу в вооруженной революционной борьбе; вот почему я нахожусь в камере, без одежды, вот почему меня пытают.
Главная мысль, обитающая в моем измученном разуме, такова: в Ирландии никогда не настанет мир, пока на ее территории сохраняется чуждый, подавляющий британский режим, пока ирландцы лишены возможности решать свою судьбу самостоятельно, как народ, свободный духовно и физически, культурно и экономически независимый.
Я - ирландец, потомок поколения повстанцев с глубокой, неистребимой жаждой свободы. Моя смерть - это не просто попытка положить конец страданиям в Н-блоке2, или же стремление получить принадлежащий мне по праву статус политзаключенного; то, чего я лишусь здесь, станет жертвой в борьбе за Республику и тех несчастных, угнетаемых, кого я с гордостью называю "повстанцами".
Сегодняшний день не стал сенсацией, не принес той новизны, как 27 октября [дата предшествующей голодовки].
Тюремщики сегодня не работают; эти грязные горе-диктаторы, впрочем, несомненно вернутся завтра с первыми лучами солнца.
Я кое-что написал девочкам в Арма3. Так много хочется сказать о них, об их смелости, решимости и несокрушимой воле к борьбе.
Для нас они - то же, что и графиня Маркевич, Анна Дэвлин, Мэри Энн МакКракен, Мэри МакСуини, Бетси Грей, и другие героини Ирландии.
И, конечно, я думаю об Энн Паркер, Лоре Кроуфорд, Розмари Бликли, но, к стыду своему, не могу вспомнить все их светлые имена.
Месса была великолепна, ребята, как всегда, чудесны.
Вчера вечером я съел полагающийся раз в неделю фрукт. Ирония судьбы заключается в том, что это оказался апельсин, и к тому же горький4.
Пищу оставили у дверей. Мои порции, как и предполагалось, гораздо больше обыкновенных, или же тех, что получает мой товарищ по камере Малахи.
2-е марта, понедельник
К неудовольствию тюремщиков, этим утром мы закончили "грязный" протест5. Нас перевели в крыло В, которое, якобы, было чистым.
Сегодня все мы проявили значительную выдержку. Наших обыскивали по возвращении из туалета. Кое-где людям приходилось дожидаться три часа, чтобы выйти из камеры в туалет, и только четверо или пятеро успели сегодня помыться; все это демонстрирует "рвение" тюремщиков поскорее снять нас с "грязного" протеста.
Они мстят из-за угла при каждом удобном случае.
Меня осматривал врач. Мой вес - 64 кг. Я здоров.
Приходил священник, отец Джон Мерфи. Мы немного поговорили.
Из разговора я узнал, что вчера мама выступала с речью на марше в Белфасте, и что Марселла плакала. Новости придали мне сил. Цифры собравшихся меня не интересуют.
Вчерашнее заявление епископа Дэли меня разозлило и расстроило [1-го марта епископ выступил с осуждением голодовки].
Он снова демонстрирует свой двойной стандарт морали.
Кажется, Дэли забыл, что убийцы невинных ирландцев-жертв Кровавого Воскресенья все еще среди нас, как и всегда; ему, возможно, лучше других известно, что происходило и происходит в Н-блоке.
Дэли понимает, что из нас здесь хотят сделать обыкновенных уголовников, потому и пытают.
Отвратительнее же всего то, что он сам с этим согласен, и лишь однажды упоминал об избиениях и бесчеловечном отношении, что в Н-блоке, на самом деле, в порядке вещей.
Где-то в конце 1978-го я прочитал большую статью в газете о "канализационных трубах Калькутты" - заявлении архиепископа О'Фиаха. То, что архиепископ должен был взывать к совести и морали народа, говоря об Н-блоке, - позор для ирландцев (так, приблизительно, было написано в статье). С тех пор прошло много лет, полных пыток, и худшим для нас оказался последующий год6.
Интересно, кто же теперь станет взывать к совести кардинала... Просто встань и скажи - и о плохом, и о хорошем.
Но разве мы не знаем, что все, что говорится, обязательно воспринимается как "политика"? Хотя и дело-то вовсе не в том, что все эти люди так уж стремятся ей заниматься, а в том, что их политические взгляды - то есть, британские - расходятся с нашими.
Сегодня умер отец моего очень близкого друга Томбоя. Я был раздражен, а это известие меня очень опечалило.
Получил несколько писем от семьи и друзей, прочитал только одно - от матери, что было мне особенно необходимо. Она снова обрела волю к борьбе, и теперь я счастлив.
Мне написал и старый друг Шoнна [Уолш, принимавший участие вместе с Бобби в "протесте одеял"].
Когда падаю духом, думаю об Арма и Джеймсе Коннолли. Эти мысли им никогда у меня не отнять.
3-е марта, вторник
Сегодня я чувствую себя исключительно хорошо. (Конечно, это всего лишь третий день, знаю, но все равно - самочувствие прекрасное.)
Утром приходили два репортера, Дэвид Бересфорд из "Гардиан" и Брендан О'Кахарь из "Айриш Таймс". Я не смог как следует собраться с мыслями, хотя нужно было бы сказать больше и выразиться лучше.
Вес - 63 кг, ну и что?
Был священник. Я почувствовал, что он психологически оценивает меня на будущее. Сожалею, если ошибаюсь, но, кажется, это действительно так. Поэтому я старался не показывать этих своих мыслей.
Возможно, он меня понял, но вот примет ли он мою точку зрения?
Увидим. По крайней мере, он даже не пытался развенчать мою беспощадную критику епископа Дэли.
Написал письмо матери и Мэри Дойл в Арма, и еще напишу завтра. Ребята уже все помылись, а я - нет. Тюремщики все еще пытаются сами нас мыть7.
Сегодня я выкурил одну из "сигар-самокруток" - роскошь в Н-блоке!
В камере поставили стол и теперь выставляют на него еду прямо у меня на глазах. Пусть хоть на колени кладут - мне все равно, честное слово! Задают глупые вопросы, вроде: "Все еще ничего не ешь?"
Сегодня я так и не написал стихотворение, но, может быть, сделаю это завтра. Дело в том, что у меня возникло больше мыслей.
Мне принесли бумаги и книгу, "Короткие рассказы" Киплинга с довольно длинным предисловием Сомерсета Моэма, к которому я мгновенно испытал неприязнь, прочитав его слова об ирландцах.
Описывая начало творческой деятельности Киплинга-писателя, он говорит: "Правда, что ирландцы сами вели себя плохо".
Ужас какой, подумал я, надо же, как нас, бедных, жалеют!
О Киплинге и его отношении к Ольстеру я знаю8. Начну читать его рассказы завтра.
Ребята дважды в день читают молитвы по четкам. На сегодня - все. Вот так.
4-е марта, среда
Отец Мерфи навестил меня сегодня вечером. Сегодня я чувствую себя не так плохо, хотя и замечаю, что силы начинают меня покидать. Но сейчас еще только начало. Сегодня я принял душ и постригся, от этого стало приятней. На десять лет помолодел, как шутят ребятa, но, кажется, на самом деле постарел на двадцать - неизбежные последствия восьми лет тюрьмы и пыток.
Я слежу за новостями и с отвращением и злостью наблюдаю за развитием заговора Рейгана-Тэтчер. Ясно, что они собираются противодействовать русскому экспанисонизму с помощью экспансионизма империалистического, чтобы защитить свои жизненные интересы, как они выражаются.
Фактически это означает, что они протягивают руку к природным богатствам других народов. Эти люди стремятся любой ценой получить то, чего им не достает, и для этого (как будущее неопровержимо докажет) - они станут убивать угнетенных и лишать независимости страны и народы.
Без сомнения, мистер Хоги9 побежит со всех ног, стоит только Тэтчер ему свистнуть.
Сегодня случилось кое-что из ряда вон - к чаю подали джем, и я заметил, что тюремщики жадно смотрят на еду. Кажется, им она нужнее, чем мне самому!
5-е марта, четверг
Сегодня я получил извещение, что мой отец болен и его положили в больницу. Думали, я буду выпрашивать у них разрешение пойти навестить его вместе с семьей! Болезнь отца меня очень расстроила, но, когда я узнал, что его выписали, почувствовал облегчение.
Что бы ни случилось, я не могу отступать.
У меня сегодня болели зубы, я даже забеспокоился, но боль прошла.
Прочитал заявления Аткинса в Палате Общин. Mar dhea!10
[Аткинс клянется, что британское правительство не отступит ни на шаг].
Я спокоен, поскольку мысленно уже был готов к этому и знаю, что впереди еще не раз придется столкнуться с подобным, и так вплоть до самого моего нерадостного конца.
В рассказах Киплинга встречаются и стихи; стихотворные же эпиграфы к рассказам совсем недурны.
Вот те строчки, что произвели на меня впечатление:
Наш павший друг однажды был
Нам небом возвращен.
Его речами, как огнем,
Наш дух воспламенен:
Держите палец на курке -
И да свершится месть!
Господь сравняет счет побед,
И мертвых защитит Он честь.
"Надеюсь, что нет", - сказал я себе. Но здесь "надежда" - скорее, просто выражение. И тем не менее, я действительно надеюсь. Вообще все должны надеяться и никогда не отчаиваться. Сам я надеюсь на окончательную победу моего несчастного народа. Можно ли представить себе более великую надежду?
Я молюсь - подхалим! (и, как иные сказали бы, хватающийся за соломинку в самый последний момент). Но я верю в Бога и наберусь нахальства заявить, что мы с ним недурно ладим.
Я могу не обращать внимание на еду, все время стоящую у меня под носом. Но мне хочется грубого черного хлеба, сливочного масла, голландского сыра и меда. Ха! Это для меня не помеха, потому что, как я считаю, "не хлебом единым", и утешаюсь, что меня как следует накормят там, наверху (если я того заслуживаю).
И вдруг меня поражает мысль: что, там не едят? Все же, если наверху есть нечто лучшее, чем грубый черный хлеб, сливочное масло, голландский сыр и мед, то все не так уж плохо.
Мартовский ветер так и завывает сегодня вечером, напоминает, что в понедельник мне двадцать семь. Я должен идти, путь мой только начинается, и завтра - еще один день. Я теперь вешу 62 килограмма, и в целом, физически и умственно, чувствую себя хорошо.
6-е марта, пятница.
Вчера священник не приходил, и сегодня его тоже не было. Они не позволили мне сегодня увидеться с адвокатом - еще одна деталь изоляции, которая, в конце концов, станет безжалостно-абсолютной.
Рано или поздно, думаю, меня переведут в пустующее крыло, и это случиться скорее, чем ожидалось. Будет грустно покинуть ребят, но я знаю, что мой путь труден и за все надо бороться.
Дважды сегодня я чувствовал упадок сил и, вообще, ощущаю небольшую слабость.
Они (тюремщики) не смущаются тем огромным количеством еды, которой набивают мою камеру, и я знаю, что они считают и взвешивают каждую фасолинку и каждый ломтик. Эти придурки не понимают, что врач проверяет, нет ли следов еды.
В любом случае я не собираюсь пробовать их соблазнительные деликатесы.
Я хорошо сплю ночью и стараюсь не спать днем. Я даже вижу приятные сны и до сих пор не страдаю от головных болей. Что это - показатель здоровья моей психики? И скоро ли мне придется за это заплатить: может быть, уже завтра? Интересно, сколько еще времени я смогу продолжать царапать эти каракули?
Мой друг Дженнифер приговорена к 20 годам. Я глубоко oгорчен.
[Дженнифер МакКенн, двадцати одного года, приговорена к 20 годам тюремного заключения за выстрел в полицейского RUC11].
Я не сомневаюсь в том, что делаю и не сожалею об этом, потому что знаю - то, что я вынес за эти восемь лет, и особенно за последние четыре с половиной года, ожидает и других - девчонок и мальчишек, еще школьников, или Джеральда и Кевина [сын и племянник Бобби] и тысячи других.
Им не удасться превратить нас в уголовниов, лишить нас нашей подлинной цели, украсть нашу личность, деполитизировать нас, превратить в законопослушных роботов, приведенных к общему знаменателю. Никогда их клевета не сделает нашу освободительную борьбу преступлением.
Я (даже после всех этих мучений) поражаюсь английской логике. Ни разу за восемь веков не удалось им сломить тех, кто отказывался быть сломленным.Они не лишили силы духа, не покорили, не деморализировали мой народ, и никогда этого не добьются.
Я, возможно, грешник, но я по-прежнему счастлив - и если придется, с тем и умру - сознавая, что мне не придется отвечать за то, что эти люди творят с нашим древним народом.
Я вспоминаю Томаса Кларка, Мак-Суини, Стaгга, Гохена, Томаса Эша, МакКохи12... Боже мой, их у нас так много, что еще один не значит ничего для этих негодяев, но, как говорится, настанет день - и они за все заплатят.
Думая о Кларке, я вспоминал также и о времени, провeденном в крыле В тюрьмы Крoмлин (Crumlin) Роуд в сентябре-октябре 1977 года. Именно тогда я понял, что меня ожидает. Нет смысла это здесь описывать, так как моим товарищам через это тоже пришлось пройти, поэтому они знают: я думал, что некоторые люди - а, может быть, и многие - осудят меня за голодовку. Однако все прочие средства - кроме капитуляции - уже мною испробованы.
Я жалею тех, кто говорит, что лучше было бы сдаться, потому что они не знают англичан, и я еще больше жалею их, потому что они и себя-то не знают, бедняги. Но разве не было тех, кто так же пытался обвинять Тона, Эммета, Пирса, Коннолли, Меллоуза13: и этот удручающий подход возник не вчера.
Я слышу, как кроншнеп пролетает в вышине. В этой камере мне одиноко, и борьба моя также пропитана одиночеством.
Но, друг мой, дорога эта исхожена и тот, кто первым прошел этим путем - кто бы он ни был - заслуживает поклона от нашей страны. Я - всего лишь последователь и теперь должен попрощаться: Oiche Mhaith14 .
________________________
1. Первые 17 дней голодовки Бобби Сэндс тайно вел дневник, где высказывал свои взгляды и мысли.
2. Н-блок (в оригинале - H-block): корпуса тюрьмы Лонг Кеш, в которой находился Бобби Сэндс, выстроены в форме буквы "Н" - прим. перев.
3. Имеются в виду заключенные женской тюрьмы в графстве Арма, также объявившие голодовку в знак солидарности с заключенными Н-блоков.
4. Аллюзия на оранжистов - в оригинале употреблено слово orange - апельсин - прим. перев.
5. Борясь за предоставление статуса политических, заключенные отказались мыться, стричься, бриться и убирать камеры. Одновременно с этим проводился и "протест одеял": заключенные, отказываясь носить тюремную одежду, заворачивались в одеяла. Реакция тюремщиков на эти формы протеста заключалась в том, что узников перестали выпускать в туалет, и им приходилось размазывать собственные экскременты по стенам камер - прим. перев.
6. То есть, 1979-й - прим. перев.
7. Во время "грязного" протеста тюремщики насильно мыли заключенных: опускали в воду с кипящей водой, терли до крови и избивали. - прим. перев.
8. Р. Киплинг пожертвовал большую сумму денег на "наведение порядка" в Ольстере - прим. перев.
9. Премьер-министр Ирландской Республики - прим. перев.
10. Господи! Ну надо же! (ирл.)
11. Название полиции в Северной Ирландии - букв. "Королевские Ольстерские Констебли" - прим. перев.
12. Бобби перечисляет героев ирландской национально-освободительной борьбы - прим. перев.
13. То же.
14. Спокойной ночи (ирл.) - прим. перев.
Перевод выполнили Елена Дорошенко и Лидиа Волгина
Использованы материалы Left.ru
И в заключение мне хочется назвать имена всех погибших в этой ужасной голодовке.
Бобби Сэндз (26 лет) Боец ИРА и член Парламента. начал голодовку 1 марта 1981 года, погиб 5 мая 1981 года, проведя 66 дней без пищи.
Фрэнсис Хьюз (25 лет) Боец ИРА. Начал голодовку 15 марта 1981 года, погиб 12 мая 1981 года, проведя 59 дней без пищи.
Рэймонд МакКриш (24 года) Боец ИРА. Начал голодовку 22 марта 1981 года, погиб 21 мая 1981 года, проведя 61 день без пищи.
Пэтси О'Хара (23 года) Боец Ирландской Национальной Освободительной Армии (INLA). Начал голодовку 22 марта 1981 года, погиб 21 мая 1981 года, проведя 61 день без пищи.
Джо МакДоннелл (30 лет) Боец ИРА. Начал голодовку 8 мая 1981 года, погиб 8 июля 1981 года, проведя 61 день без пищи.
Мартин Харсон (29 лет) Боец ИРА. Начал голодовку 28 мая 1981 года, погиб 13 июля 1981 года, проведя 46 дней без пищи.
Кевен Линч (25 лет) Боец Ирландской Национальной Освободительной Армии (INLA). Начал голодовку мая 1981 года, погиб 1 августа 1981 года, проведя 71 день без пищи.
Киеран Доэрти (25 лет) Боец ИРА и Teachta Dail (член парламента Ирландии). Начал голодовку 22 мая 1981 года, погиб 2 августа 1981 года, проведя 73 дня без пищи.
Томас МакЭлви (23 года) Боец ИРА. Начал голодовку 8 июня 1981 года, погиб 8 августа 1981 года, проведя 62 дня без пищи.
Майкл Девайн (27 лет)Боец Ирландской Национальной Освободительной Армии (INLA) Начал голодовку 22 июня 1981 года, погиб 20 августа 1981 года, проведя 60 дней без пищи.
Да будет вам земля пухом!