Болшево. Марина Цветаева. 2 часть.
Дом, в котором расположился цветаевский мемориальный музей находился в глубине чистенького и ухоженного садика с аккуратными, вымощенными плиткой. дорожками. Много кустов, небольшие цветочные клумбы, подстриженная травка. И прямо у входа - огромные сосны. "Там - сосны, это единственное, что я знаю ..."- писала Цветаева до своего приезда своей приятельнице в Чехию . И вот теперь, 19 июня 1938 года эти, заочно знакомые ей сосны, встречали её у порога нового жилища. " В 1937 г. я возобновила советское гражданство, а в июне 1939 г. получила разрешение вернуться в Советский Союз. Вернулась я, вместе с 14-летним сыном Георгием, 18-го июня 1939 г., на пароходе «Мария Ульянова», везшем испанцев.Причины моего возвращения на родину - страстное устремление туда всей моей семьи: мужа - Сергея Эфрона, дочери - Ариадны Эфрон (уехала первая, в марте 1937 г.) и моего сына Георгия, родившегося за границей, но с ранних лет страстно мечтавшего о Советском Союзе. Желание дать ему родину и будущность. Желание работать у себя. И полное одиночество в эмиграции, с которой меня давным-давно уже не связывало ничто." Из письма Марины Цветаевой Берии Л.П.
В начале 30-х годов в Болшево было построено три бревенчатых дома для сотрудников Экспортлеса. Один из них, именно тот, где сейчас находится музей, занимала семья начальника этого самого Экспортлеса. Но жили они там недолго, так как в 1938 году глава семьи был расстрелян, а его жена отправлена в лагеря, как член семьи врага народа. Следующим жильцом дома стал начальник Иностранного отдела НКВД, который через полгода также был арестован и расстрелян. Вряд ли уже тогда за этим домом утвердилась слава "нехорошего" дома. Времена были такие, что каждый старался жить как можно незаметнее и держать язык за зубами. Тем более, что распоряжаться этим домом стал НКВД.
Сюда, на освободившуюся площадь, НКВД поселил мужа Цветаевой Сергея Эфрона, который был прописан под именем С.Я. Андреева и семью Клепининых, также сотрудников НКВД, спешно вывезенных из Парижа вместе с Эфроном после провала, так называемого, дела Рейса . Вряд ли новые жильцы знали о судьбе предыдущих . А если бы и знали, то что они могли сделать?
Удивительно то. что этот деревянный дом пережил войну, пережил всевозможные перестройки и переделки - в нем сделали коммунальные квартиры. Дом дожил до 1991 года, когда его передали на баланс отдела культуры с целью организации в нем музея Цветаевой, который был открыт к 100-летию со Дня рождения поэтессы. Но весь музей ютился в одной комнате. В 2011 году началась капитальная реставрация и реконструкция.
В 2013 году реконструкция была закончена и, как мне показалось, дом зареставрировали. Слишком уж идеальным и новеньким он мне показался. Хотя не мог же он остаться таким, каким его увидела Марина Цветаева, когда впервые переступила порог своего нового жилища. Думаю, что оно не понравилось ей с первого взгляда. Да и как ей могло что-то понравиться, если была встречена новостями о том, что её сестра Анастасия уже два года находится в ссылке, а муж болеет, так как у него обострился туберкулёз. Но всё-таки должно было радовать то. что вся семья теперь вместе , и муж - рядом. «Если Бог сделает это чудо - оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака. .... " писала она в 1922 году, а в 1938 году, перед отъездом из Парижа, рядом на полях сделала приписку: «Вот и пойду, как собака!"
Болшевский дом как бы был поделен на две половины. В центре находилась большая комната с камином, которая была общей. Мебель была казённая. В одной стороне жили Эфроны, в другой Клепнинины. У каждой семьи была собственная веранда и комната. Кухня была одна. Дом освещался керосиновыми лампами, а все удобства были в виде сбитой из досок кабинки во дворе.
Там же, во дворе находился бревенчатый домик, в котором был подвал. где хранились продукты. Его восстановили после реконструкции. Это о нём Цветаева писала: "Погреб: 100 раз в день. Когда - писать??"
Так выглядел вход в Цветаевскую сторону дома. Казалось бы, нормальное жилье. Но похоже. что ничего здесь её не радовало . Вот что писала Марина Ивановна в одной из свои записных книжек: "Возобновляю эту тетрадь 5-го сентября 1940 г. в Москве. 18-го июня приезд в Россию. 19-го в Болшево, свидание с больным С<ережей>. Неуют. За керосином. С<ережа> покупает яблоки. Постепенное щемление сердца. Мытарства по телефонам. .."
Заходим в дом. И оказываемся на цветаевской веранде-террасе.
Переступив порог, я вспомнила, что это, в первую очередь, музей, а не комнаты, где воссоздано всё так, как было при жизни Цветаевой. Картины современных художников на стенах, изображающие Болшево и Цветаеву, музейные витражи с поэзией и прозой Цветаевой, изданные в разные годы - всё это мне мешало окунуться в атмосферу того времени. Поэтому я поспешила пройти дальше и увидетьеё личную комнату, надеясь, что там я смогу почувствовать ожидаемое.
Прохожу через небольшой коридор. Справа - кухня. Дальше - большая обшая комната. Слева - дверь в комнату Марины Ивановны.
"Живу без бумаг, никому не показываюсь. Кошки. Мой любимый неласковый подросток - кот. (Всё это для моей памяти, и больше ничьей: Мур, если и прочтет, не узнает. Да и не прочтет, ибо бежит - такого.) Торты, ананасы, от этого - не легче. Прогулки с Милей. Мое одиночество. Посудная вода и слезы. Обертон - унтертон всего - жуть. Обещают перегородку - дни идут, Мурину школу - дни идут. И отвычный деревянный пейзаж, отсутствие камня: устоя. Болезнь С<ережи>. Страх его сердечного страха. Обрывки его жизни без меня, - не успеваю слушать: полны руки дела, слушаю на пружине. .." (из записной книжки М.Ц.) В этих строках, которые невозможно спокойно читать, есть такая фраза: "Обещают перегородку - дни идут" - побывав в болшевском доме я поняла. о чем шла речь. Первоначально, эта комната была большой.
По просьбе Марины Ивановны. комнату перегородили и сделали дверь в образовавшуюся комнатку для Сергея.
Здесь жил Сергей Эфрон до своего ареста. "Когда я 19-го июня 1939 г., после почти двухлетней разлуки, вошла на дачу в Болшево и его увидела - я увидела больного человека. О болезни его ни он, ни дочь мне не писали. Тяжелая сердечная болезнь, обнаружившаяся через полгода по приезде в Союз - вегетативный невроз. Я узнала, что он эти два года почти сплошь проболел - пролежал. Но с нашим приездом он ожил, - за два первых месяца ни одного припадка, что доказывает, что его сердечная болезнь в большой мере была вызвана тоской по нас и страхом, что могущая быть война разлучит навек… Он стал ходить, стал мечтать о работе, без которой изныл, стал уже с кем-то из своего начальства сговариваться и ездить в город… Всe говорили, что он, действительно воскрес…" ( Из письма Марины Цветаевой Берии Л.П.
1938 год. Сергей Яковлевич Эфрон в Одессе, в санатории. Фотография отсюда:
Вернемся в комнату Марины Ивановны. Многие фотографии - подлинники.
Одна из моих любимых фотографий. Дочери - Аля и Ирина. "Две руки, легко опущенные На младенческую голову!Были - по одной на каждую -Две головки мне дарованы.Но обеими - зажатыми -Яростными - как могла! -Старшую у тьмы выхватывая -Младшей не уберегла.Две руки - ласкать-разглаживать Нежные головки пышные.Две руки - и вот одна из них За ночь оказалась лишняя.Светлая - на шейке тоненькой -Одуванчик на стебле!Мной еще совсем не понято,Что дитя мое в земле." 1920 год
Её спартанское ложе...На одеяле - записка.
Записка, написанная рукой Анастасии Ивановны - сестры Марины. Подлинник! Как и одеяло..
На письменном столе - рабочая тетрадь Марины Ивановны. Хотя в своей записной книжке она сетовала на то, что писать некогда. Всё-таки она писала. Правда, это не были собственные стихи. Она занялась переводами на французский язык Лермонтова. Переводила в основном для себя. "Для себя и для Лермонтова"... Великий поэт был ее тайным собеседником; его же стихами Цветаева поверяла ему свою боль, которою была пронизана ее душа. Она строго соблюдала размер - в некоторый ущерб французскому переводу, - и порой переосмысляла на свой лад, еще больше приближая к себе.Лермонтовское "Я б хотел забыться и заснуть" она передает по-французски так:Ah, m'evanouir - mourir - dormir!("Ax, забыться, умереть - уснуть", - между тем как у Лермонтова нет слова "умереть"...) В "Казачьей колыбельной песне" строки "Богатырь ты будешь с виду И казак душой" она перевела:Par le cour et par la tailleVrai enfant du Don,(буквально: "Сердцем и станом - истинное дитя Дона"). Да, Дону и его сыновьям она осталась верна на всю жизнь. Но эта верность - она никого, никого не волновала, никому на белом свете не была нужна, а здесь - просто была опасна. Трудно представить, чтобы Марина Ивановна показывала эти строки мужу или сыну, - и тем более дочери... Как никогда (или как всегда?) она была одинока. Среди переводов лермонтовских стихов имеется драматическая (тоже французская) запись. О том, что решительно все вокруг заняты общественными проблемами, только о них и говорят, и что она, Марина Ивановна, словно бы кормится объедками чужих любовей и дружб, что за тридцать четыре длинных дня (запись сделана 22 июля), с утра и до ночи, она бесконечно моет посуду и выливает грязную воду в сад. Что у нее облезает кожа на руках, натруженных от работы, и этого никто не замечает, не ценит..." из книги Саакянц А.А."Марина Цветаева. Жизнь и творчество".
Прямо напротив комнаты Марины находилась общая кухня. Это о ней она писала: "Впервые - чувство чужой кухни. Безумная жара, которой не замечаю: ручьи пота и слез в посудный таз. Не за кого держаться. " Очевидно, она, как никто другой чувствовала печать обреченности, которая висела над этим домом. Когда я сказала экскурсоводу, что для меня Болшево, это почти как Елабуга, где Марина Цветаева ушла из жизни, он попытался меня переубедит, сказав. что были прекрасные вечера, когда из окон дома слышались звуки патефона, звучали смех и веселые голоса. Это означало. что в большой общей гостиной накрывали стол и устраивали застолье. Приезжали Аля со своим гражданским мужем Самуилом Гуревичем, которого все звали Муля (в 1952 году он был расстрелян за участие в контрреволюционной организации. В 1962 году - реабилитирован). Они привозили продукты и всякие вкусности. Тогда за общий стол приглашались соседи - супруги Клепинины (рассстреляны в 1941 году, как французские шпионы).
В такие вечера Марина Ивановна иногда соглашалась читать свои стихи. Вот что вписал Дмитрий Сеземан, сын Нины Николаевны Клепининой в своих воспоминаниях "Мать приложила немало усилий, чтобы заставить меня смотреть на Марину Ивановну не как на соседку с трудным характером, а как на поэта. «Она большой поэт. Кто знает, придется ли тебе когда-нибудь встретить такого». В этой сфере я матери вполне доверял, тем более что были моменты, когда даже не чрезмерно чуткому мальчишке открывалось в Марине Ивановне такое, что решительно отличало ее от каждого из нас. Это происходило, когда она читала стихи и на эти чтения нас не только допускала, но даже приглашала.Она сидела на краю тахты так прямо, как только умели сидеть бывшие воспитанницы пансионов и институтов благородных девиц. Вся она была как бы выполнена в серых тонах - коротко остриженные волосы, лицо, папиросный дым, платье и даже тяжелые серебряные запястья - все было серым. Сами стихи меня смущали, слишком были не похожи на те, которые мне нравились и которые мне так часто читала мать. А в верности своего поэтического вкуса я нисколько не сомневался. Но то, как она читала, с каким вызовом или даже отчаянием, производило на меня прямо магическое, завораживающее действие, никогда с тех пор мною не испытанное. Всем своим видом, ни на кого не глядя, она как бы утверждала, что за каждый стих она готова ответить жизнью, потому что каждый стих - во всяком случае, в эти мгновения - был единственным оправданием ее жизни. Цветаева читала, как на плахе, хоть это и не идеальная позиция для чтения стихов."
Когда я читаю эти строчки, я всегда представляю себе Марину Ивановну такой, как на этом портрете. который находится в гостиной музея. Копию прижизненного портрета Цветаевой подарил Лев Абрамович Мнухин, известный литературовед русского зарубежья. который тесно сотрудничает с музеем.
Мне кажется, что это самый удачный портрет Марины Ивановны. Об истории его создания вы можете прочитать здесь: Такой Марина Ивановна была в 1931 году.
И как же не верится. что в 1940 году она напишет: "Ο себе. Меня все считают мужественной. Я не знаю человека робче себя. Боюсь - всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего - себя, своей головы - если это голова - так преданно мне служившая в тетради и так убивающая меня - в жизни. Никто не видит - не знает, - что я год уже (приблизительно) ищу глазами - крюк, но его нет, п<отому> ч<то> везде электричество. Никаких "люстр"… Я год примеряю - смерть. Все - уродливо и - страшно. Проглотить - мерзость, прыгнуть - враждебность, исконная отвратительность воды. Я не хочу пугать (посмертно), мне кажется, что я себя уже - посмертно - боюсь. Я не хочу - умереть, я. хочу - не быть. Вздор. Пока я нужна… Но, Господи, как я мало, как я ничего не могу! Доживать - дожевывать Горькую полынь "
Шумят болшевские сосны. Уж они-то много могли бы рассказать нам того, что мы теперь никогда не узнаем.И хотя архивы раскрыты, многое в истории этого дома и его обитателей до сих пор остается тайной.
На сегодня - всё. Устала. Продолжение будет