Тайны новгородских крестов
Многим - и тем, кто побывал в Новгороде, и тем, кто просто читал о нем, листал альбомы - бросаются в глаза разнообразные кресты в круге, кельтские кресты. Они встречаются повсюду: на стенах храмов в виде барельефов, в самих храмах; например, каменный Алексеевский крест в Софийском соборе (1376), деревянный Людогощинский крест (1359) и другие. Крест такого типа был чуть ли не государственной эмблемой Новгородской республики, его - красным по белому - изображали на парусах новгородских ладей. Что стоит за этим? Ведь символ - вещь далеко не случайная.
Давно обращал внимание на новгородские кельтские кресты и я. Еще в начале 90-х я предложил в качестве символа Фронта национал-революционного действия кельтский крест именно в новгородской прорисовке. Но, разумеется, я был не первым, кого заинтересовал новгородский кельтский крест.
Историк Аполлон Кузьмин в книге «Падение Перуна» (М., 1988) высказывает весьма интересную гипотезу о связях домонгольской Руси и, в частности, Новгорода с ирландской церковью. Связи эти прослеживаются как на стадии христианизации Руси, так и позже (любопытно, что в сагах сохранились предания о происхождении ирландцев из «Скифии»). Напомню, ирландская церковь - это весьма интересное культурное и религиозное явление. Охват ее деятельности был огромен - вся Западная и Центральная Европа, а также славянские земли. Ирландская церковь, испытавшая сильное влияние веселого кельтского язычества, не знала мрачного аскетизма - так, ирландские монастыри имели свободный вход и выход, а монахи не отличались от мирян одеждой. Отметим, что сам кельтский крест имеет языческое происхождение, означая годовой солярный цикл. Примечателен ирландский обычай исполнять псалмы под арфу «ради веселия», явно унаследованный от язычества (вспоминаются новгородские гусляры, которые, как видно из былины о Садко, наделялись волшебными способностями). Как отмечает А. Кузьмин, ирландцев обвиняли «во всевозможных ересях, прежде всего в пелагианстве (ирландец Пелагий делал акцент на свободе воли - А.Ш.) и иудаизме». К последнему - весьма примечательному - обвинению мы еще вернемся.
Людогощинский крест
Алексеевский крест
В 1085 году ирландская церковь была запрещена Римом как еретическая (она не признала филиокве), и ее приверженцы устремились на восток, связи с которым, по мнению А. Кузьмина, у ирландцев были теснее, нежели с католическим миром. Отсюда, в частности, наличие кельтских имен у венетов Южной Балтики, давших исторический импульс и Новгороду (неспроста среди новгородцев бытовала поговорка «Мы от рода варяжска», указывавшая не на скандинавский, а на балто-венетский корень). Характерно, что «на южном берегу Балтики и в язычестве были представлены не только славянские, но и кельтские верования». (Подробнее о венетах см. в книге историка и филолога П.В. Тулаева "Венеты: предки славян", М., 2000)
Новгородская ладья
Тем, кто интересуется нашей темой, известно Житие Антония Римлянина, которое рассказывает, как этот святой в 1106 году был принесен в Новгород по волнам на скале, оторвавшейся от берега Средиземного моря. А. Кузьмин отмечает, что «плаванье на скале являлось “специальностью” кельтских святых». Нетрудно заметить, что житийное плаванье Антония состоялось всего лишь через 21 год после запрещения ирландской церкви Римом. В Новгороде Антоний в 1117 году строит собор Рождества Богородицы, а затем создает отличавшийся «невизантийскими порядками» монастырь, игуменом которого и становится. «Именно этот монастырь окажется в центре некоторых специфических толкований церковных преданий и архитектурных решений, аналогии которым будут открываться в Западной Европе».
Весьма интересны и связи Новгорода с бенедиктинским орденом, основанном в VI веке и отличавшимся известной широтой взглядов. Очень похоже, что новгородский князь Мстислав, в период княжения которого в Новгороде появился Антоний Римский, покровительствовал бенедиктинцам, которые выступили посредниками между ним и Антонием. Возможно также, что в бенедиктинском ордене нашли прибежище и представители гонимой ирландской церкви. Показательно, что «в одной из древнейших древнерусских рукописей - Мстиславовом евангелии - литургический календарь предусматривал поминовение основателя бенедиктинского ордена Бенедикта Нурсийского и 14 марта, как в православных календарях (и достаточно редко), и 21 марта - даты, отмечаемой только в латинском мире». Бросается в глаза, что вторая дата накладывается на весеннее равноденствие, весьма чтимое в язычестве.
А. Кузьмин считает, что «после призыва Григория VII окончательно сокрушить ирландскую церковь Новгород стал одним из главных прибежищ ее приверженцев».
На связи Новгорода не только с ирландско-британским миром, но и вообще с Северной Европой указывает и древняя молитва, в которой, «наряду с Кириллом и Мефодием, чешским святым Войтехом названы и скандинавские святые - Магнус, Канут, Албан, Олаф, Ватулф». Кстати, на новгородском Готском дворе стояла церковь Св. Олафа. По словам Н.И. Костомарова, в Новгороде уже в довольно ранние времена были и римско-католические попы, причем новгородцы порой их не различали с православными, принося им детей для крещения.
Бросается в глаза сходство древних норвежских деревянных церквей - в Боргунне (Боргунде) и церкви Фантофт в Бергене - с памятниками деревянного зодчества Русского Севера: и те, и другие строились без применения металлических деталей и, несомненно, следовали более ранним, языческим прототипам.
Церковь в Боргунде (Боргунне), Норвегия.
Отмечается, что церковь в Боргунде сочетала «языческие и новые, христианские, представления и образы. При внимательном осмотре на дверях западного портала возле железных ручек с многочисленными змеиными головами можно разглядеть рунические знаки-обереги, очевидно, вырезанные для защиты дверей от врагов». Что же касается упомянутых змеиных голов в декоре церкви, то стоит упомянуть о культе Ящера-коркодела (Крокодила), существовавшем в Новгороде в дохристианские времена, еще до эпохи Перуна. Академик Б.А. Рыбаков подчеркивает именно северный характер этого культа .
Яркой иллюстрацией к новгородскому двоеверию служит свадебный обычай, занесенный на Дон новгородцами-хлыновцами после разгрома Хлынова (Вятки) Иваном Третьим: «…когда собирались ехать в церковь, то впереди поезда шел, а с хутора мог и ехать, священник с крестом в руках, за ним жених в алой черкеске, с высокой шапкою в руках, рядом с колдуном…» - об этом сообщает дореволюционный исследователь Е.П. Савельев (см. «Казаки. История», Владикавказ, 1991). В самом Новгороде этот обычай запретили собором лишь в 1667 году. Кроме того, в Новгороде был распространен обычай венчаться «в церкви и около ракиты, как о том поется в былине о Дунае Ивановиче: “круг Ракитова куста венчалися”». Само же венчание в церкви считалось необязательным, что показательно. «Известно, - пишет Е.П. Савельев, - что Разин, отвергавший форму церковного брака, велел венчать молодых вокруг ракиты или вербы. Не удивительно, что Разин, как человек грамотный, читал и хорошо знал древние новгородские языческие предания. Это подтверждается и тем, что Разин часто выражался языком былин, подражая Ваське Буслаеву, новгородскому удальцу». Уместно предположить, что знаменитый атаман был посвящен в некую сокровенную традицию, из-за чего и заслужил у московских церковников репутацию «колдуна» (после ареста Разина держали в соборном притворе на «освященной» цепи). Кстати, еще об архитектурных соответствиях: Е.П. Савельев отмечает сходство древних новгородских и донских храмов, объясняя это тем, что строительное искусство на Дон принесли новгородцы-хлыновцы, влившись в казачье население. Он пишет: «План и фасад этих построек был свой, особенный, древне-славянский, ничего общего с византийским стилем не имеющий - это архитектура древне-славянских языческих капищ, близко напоминающая древне-персидскую… Окна в этих церквах до начала XIX века были круглые и маленькие, так что впечатление внутренности подобного храма было мрачно и напоминало скорее грозного языческого Сваргу прибалтийских славян, чем кроткого Иисуса».
Как было сказано выше, ирландскую церковь обвиняли, в частности, в иудаизме. Действительно, внимание ирландцев к Ветхому завету достаточно очевидно. Что стоит за этим? А. Кузьмин видит причину в том, «что Ветхий завет более детализировал разного рода конкретные отношения, нежели материалы Нового завета, часто попросту уходившего от реальных жизненных ситуаций». То есть, проще говоря, Ветхий завет в новых, христианских условиях стал заменителем языческого наследия, ушедшего в подполье. Новый завет - это отвлеченное хождение «по облакам», это антиисторизм и жизнеотрицание, а Ветхий завет твердо стоит на земле, весь укоренен в природном, в естестве. Жизнелюбы-кельты это прекрасно видели - так же, как потом Василий Розанов, у которого вполне языческая критика христианства органично уживалась с симпатиями к Ветхому завету.
Видели это и новгородцы с их позитивным чувством жизни и практической сметкой. Новгородцев, как и ирландцев, постоянно обвиняли в различных ересях. Скажем, в конце XIV века получила известность ересь стригольников - одна из предтеч европейской Реформации. Стригольники резко критиковали официозную церковную иерархию за мздоимство, жадность и корыстолюбие, по-своему толковали таинства, практиковали неформальную обрядность, восходящую к язычеству: так, они уединялись в «чистом поле» и каялись «матери-сырой-земле». Однако самым громким стало дело о «жидовствующих» в конце XV века. Его основателем считается иудей Заккария (Схария), прибывший в Новгород вместе с князем Киевским Михаилом Олельковичем (1470). Надо сказать, что иудеем Заккария являлся только по вере. Как рассказывает Вадим Кожинов в работе «Духовное величие Руси», дедом Заккарии был богатый генуэзец Симоне де Гизольфи, занимавшийся торговлей на Таманском полуострове, между Черным и Азовским морями. Он и устроил брак своего сына Винченцо с черкесской княжной (1419). Таким образом, их сын, «полуитальянец-получеркес, стал князем Таманским», т.е. главой маленького государства. «Это был, - пишет Кожинов, - как ясно из фактов, человек огромной энергии и обширнейших познаний, имевший самые широкие международные связи и в Европе, и в Азии». Имел он связь и с иудейской общиной в Матреге (ныне - Тамань). Очевидно, это обстоятельство сильно повлияло на формирование взглядов Заккарии. Отметим, что в те времена иудеи были чуть ли не единственным источником дохристианских знаний и воззрений, спрос на которые возник именно тогда, в эпоху Возрождения.
Как подчеркивает Кожинов, несмотря на то, что впоследствии к ереси Заккарии Гизольфи присоединились пришедшие из Литвы ортодоксальные иудеи Иосиф Шмоло Скаравей и Мосей Хануш, ересь «все же не являлась иудейством в прямом смысле этого слова». Кожинов делает вывод, что в случае с «жидовствующими» речь не идет об иудаизме как таковом, а скорее об оккультно-эзотерической системе, включавшей в себя «мистику и рационализм, элементы язычества и лжетолкований Христианства, отголоски религий античной Европы и Древнего Востока и т.п.». Короче, ересь т.н. «жидовствующих» надо рассматривать в контексте духовных процессов европейского Возрождения, частью которого она являлась (именно так трактовал феномен «жидовствующих» известный историк Я.С. Лурье). Для новгородских еретиков, как ранее для ирландцев, условный иудаизм был формой обращения к языческому позитивизму и здравому смыслу. «Жидовствующие» - это всего лишь ярлык, наиболее удобный и выгодный для московской церковно-политической реакции, которой требовались простые и понятные народу объяснения расправ над инакомыслящими. Однако этот ярлык оказался живуч: он и сегодня активно используется «православно-патриотической общественностью» для создания конспирологических страшилок.
Резюмирую пассажем из эссе Вадима Штепы: «Святая София была осмыслена новгородцами как “берегиня” города, таким образом произошел уникальный религиозно-творческий синтез. Ольга Кузьмина справедливо указывает: “Языческое и христианское миропонимание постепенно сливались в культуре Новгорода, и к XV веку религиозное творчество достигло расцвета, породив яркую и самобытную религию. Лишь насильственное включение Новгорода в единое Московское государство прервало этот процесс...”. Новгородцам вновь стали навязываться унитарные стандарты - в вероисповедании, культуре, даже быту... В 1507 году Василий III прислал в захваченный Новгород свое посольство с распоряжением “ряды и улицы размерити по-московскы”. С этого момента и можно отсчитывать процесс превращения некогда самобытных русских земель в одинаково серую “провинцию”...».
Давно уже очевидно, что Новгород и Москва совершенно различны в плане государственно-политического генезиса. Москва - не как просто город, а как культурно-государственный феномен, как центр авторитарной политической силы - обязана своим становлением Степи, Орде (неспроста на первых московских монетах времен Димитрия Донского чеканились имя и титул хана Тохтамыша). Новгород же, если вкратце, имеет иллиро-венетский генезис, находясь в одном ряду с Рагузой (Дубровницкая республика), Венецией и Арконой на южно-балтийском острове Рюген (Руян) с ее вольным ушкуйницким духом. Уже не вызывает сомнений очевидное сходство топонимики северо-западной Адриатики и южной Балтики. Дело этим, конечно, не исчерпывается. Скажем, высший орган власти и в Дубровнике, и в Новгороде именовался одинаково - вече. Известен древнерусский (и, в частности, новгородский) денежный термин «куна», который, как пишет академик В.Л. Янин, «бытовал не только в Восточной Европе, но и на Балканах, в частности у хорват. По-хорватски “куна” также имеет значение “куница”. Интересно отметить, что в средневековой Хорватии воспоминание об этом термине проявляется в изображении на монетах куницы, ставшей геральдической эмблемой, а в период Второй мировой войны термин “куна” был возрожден националистическим правительством Хорватии для обозначения выпущенных им кредиток». Ходят куны и в современной Хорватии. В Новгороде счет на куны сохранялся до 1410 г. Слово же «деньги», ныне распространенное - московского происхождения (от тюкского «тенге» или «денге»).
Однако наряду с глубокими различиями в социально-политическом и государственном плане пора признать, что Новгород и Москва - два совершенно разных религиозных феномена. Москва, кстати, это хорошо понимала, идя на новгородцев, по словам летописца, «как на язычников». К сожалению, новгородцы инерционно продолжали рассматривать москвичей как единоверцев, что существенно подрывало дух сопротивления московской экспансии и мешало Новгороду сделать радикальный цивилизационный выбор в пользу Запада. Новгород и Москва - это две разные цивилизации и два разных этноса. Неспроста Л.Н. Гумилев называл новгородцев «реликтовым этносом» по сравнению с которым московиты были уже чем-то иным, новым. Тем смешнее попытки официозных историков, выполняющих заказ Кремля, представить Новгород в качестве колыбели российской государственности. Вадим Штепа пишет об откровенной абсурдности слогана «Великий Новгород - родина России»: «Вероятно, его авторы желали подчеркнуть новгородские истоки русской культуры, однако в эпоху Новгородской республики слова “Россия” еще не существовало. Тогдашней “родиной России” (прототипом империи) уместнее назвать Московское царство (ставшее в свою очередь продолжением Орды - А.Ш.), которое как раз и уничтожило Новгородскую республику. А “Великий Новгород - родина России” звучит примерно как “Константинополь - родина Османской империи”» («INTERREGNUM», Петрозаводск, 2012).
Н.И. Костомаров делает важное обобщение: «Нельзя приписывать новгородцам такую же народность, каковую имели известные нам, по источникам домашним и иностранным, московитяне. Во-первых, русская жизнь повсюду изменялась с XV века, и в XVII явилась выработанною уже под влиянием единодержавного уклада; во-вторых, Новгород представлял и прежде, издавна, своеобразный склад народности. Все принадлежности быта и обращения были иные: другие монеты, другие весы, меры, другие понятия, отличные общественные нравы».
И другой тип духовности, добавим мы, который, несмотря ни на что, никогда не умирал окончательно.
Не он ли снова воскрес в дерзостной, по-скоморошьи яркой акции Pussy Riot, бросившей столь громкий и разящий вызов московскому церковному официозу?