От Китежа до «Трансваля»
Фильм Андрея Смирнова «Жила-была одна баба», прошедший в «Закрытом показе» Гордона на 1-ом канале, теперь широко представлен обществу. Не могу не внести свою лепту в весьма бурную полемику по поводу этого кино, который, к тому же, на последней «Нике» объявлен лучшим российским фильмом года.
Андрей Смирнов, конечно, очень талантливый человек и фильм у него получился талантливый, точно и жизненно воспроизводящий прежний крестьянский быт, человеческие типы и даже региональный тамбовский говор. Три часа смотришь, не отрываясь. Великолепна в своей правде работа Дарьи Екамасовой, исполнившей главную роль. Однако оставим разбор несомненных художественных достоинств киноведам. Поговорим о концепции.
Она сфокусирована в легенде о Китеже, рефреном проходящей через весь фильм. Причем, и это особо важно, Китежская легенда дана во вполне определенном варианте, говорящем о нечестивом, «антихристовом» характере Московского государства. Даже такой ярый евразиец и москвоцентрист как Л.Н. Гумилев, рассказывая об эпохе «собирания земель», был вынужден признать: «Оппозиция Москве четко зафиксирована и в литературных памятниках. Так, В.Л. Комарович, рассматривая Китежскую легенду, показал, что слово “татары” использовалось в ней в качестве цензурной зашифровки. Под “татарами” в легенде подразумевалась… Москва, которая, захватывая город за городом, устанавливала в них новые порядки, очень неприятные для ревнителей старины». Именно этой подпольной, глубоко народной, освободительной традиции, позднее питаемой расколом и сектами, следовал Николай Клюев, когда писал: «Под скрип иудиной осины сидит на гноище Москва…».
Таким образом, концепция фильма не может нравиться ни красным патриотам, ни апологетам бело-патриотического мифа о благостном патриархальном крестьянском ладе, разрушенном большевиками-экспериментаторами. Первая часть фильма, повествующая о деревне при «старом режиме», и вторая часть - о приходе в деревню «власти народа» - почти равновесны в своей депрессивности и безысходности. Вторая, кульминационная часть прямо проистекает из первой части-прелюдии и во многом ею обусловлена. Фильм Андрея Смирнова - это очень внятное послание о русском народе, пребывающем в пятивековой проклятой истории, заданной Москвой (Петербург - всего лишь частность этой истории). Причем во второй части фильма, повествующей о разгуле красных опричников, присланных на Тамбовщину ленинским кремлем, смысл Китежской легенды еще более высвечен: Москва снова официальный центр государства, а шлемовидные буденовки и стрелецкие разгуляи на красноармейских шинелях прямо отсылают к временам пресловутого «собирания земель»…
Практически впервые на нашем экране по-настоящему показано Антоновское народное восстание 1920-21 гг. Сцены расстрелов заложников потрясают: первые попавшиеся люди схвачены на улице, причем они даже не понимают, что их сейчас будут убивать. «Куда ведут-то?» - спрашивает слепой сельский поп у сопровождающих его старушек. «Убивать нас ведут, батюшка». Механизм красного террора, показанный в фильме, страшен прежде всего простотой и обыденностью. Конечно, Андрей Смирнов, связанный логикой замысла, рассказал далеко не о всем. Не показано, как Тухачевский травил повстанцев газами и сносил орудийным огнем целые села. Не показаны концлагеря, представлявшие собой просто луга, обнесенные колючей проволокой, за которой под открытым небом заживо гнили женщины, дети, старики, расплачивавшиеся за своих мужей, отцов, сыновей, сражавшихся с коммунистами. Никто не знает, сколько заложников, включая малых детей, погибло в тамбовских концлагерях от голода и нечеловеческих условий. Там происходили сцены, перед которыми бледнеют все триллеры разом: «В лагере была молодая крестьянка с грудным ребенком. Звали ее Паша, или Даша, она всегда находилась на одном месте и оставалась долго живой потому, что жители кидали ей вареную картошку в мундире, початок вареной кукурузы, иногда корку хлеба, стараясь ее поддержать. Но вскоре у нее умер младенец, и она сошла с ума. Она его баюкала на руках, кутая в теплый платок, как живого. Жители близлежащих домов жалели ее, говоря: "Умер ребенок, сама тронулась головой, а ребенка мертвого не бросает - мать". Прошла неделя, как у Даши умер ее младенец, и вот однажды кинули что-то поесть, она наклонилась, чтобы это поднять с земли, но у мертвого ее ребенка отвалился кусок мяса. Бедная мать схватила его и со слезами на глазах стала прикладывать его на место, а потом с криком кинулась бежать в середину лагеря, больше ее никто не видел, по всей видимости, там и умерла» (Б.В. Сенников. «Тамбовское восстание 1918-1921 гг. и раскрестьянивание России 1929-1933 гг.»). Перед просмотром фильма мне почему-то казалось, что эту страшную историю Смирнов сделает финалом жизненного пути главной героини…
А кто придумал знаменитые «душегубки»? Гитлер? Как бы не так, это сделали сотрудники организации, вскормившей позже т. Путина: «Тамбовская губчека трудилась в две смены. Две газогенераторные машины-душегубки возили из уездов на берег реки Цны задохнувшихся в них людей, где их закапывали вместе с расстрелянными под стеной монастыря. Ночью, в вечер, привезенные трупы, вываленные из душегубок, раздевали, рискуя своей жизнью, беспризорники, чтобы на другой день променять их одежду на еду. Всех расстрелянных в ЧК к ямам подносили голыми - их раздевали еще перед расстрелом, а задохнувшихся в душегубках привозили не раздетыми. Так председатель ВЧК Феликс Дзержинский проявлял свою заботу о беспризорниках и их пропитании, так как беспризорниками он их сделал сам. Сколько было привезенных спецмашинами, задохнувшихся в них от газа людей, никто не знал» (Б.В. Сенников, «Тамбовское восстание...»).
Впору ставить вопрос о геноциде: в результате действий оккупационно-карательной армии и ЧК на Тамбовщине лишь по советским данным было уничтожено как минимум 110 тысяч человек. Серьезные аналитики называют цифру в 240 тысяч человек - таковы «потери населения Тамбовской губернии в 1920-1922 гг.» (С. Балмасов). Сколько «антоновцев» было уничтожено позже, во время коллективизации и чисток, сосчитать невозможно. Тамбовщина и после подавления восстания долго оставалась объектом особого внимания советской власти.
И неспроста. Ведь Антоновское восстание, названное так по имени его легендарного вождя, эсера Александра Антонова, поражает не только своим размахом и мощью, но и удивительной степенью самоорганизации, на которую при всей своей отсталости оказался способен наш народ. Простые русские крестьяне на Тамбовщине живо подхватили инициативу эсеров по воссозданию т.н. «крестьянских братств», известных в этих краях еще с начала ХХ века. К концу лета 1920 года в трех уездах было уже порядка десяти «братств». На их основе, что называется, «снизу», с деревни создавался знаменитый Союз трудового крестьянства, вскоре охвативший многие волости Тамбовского, Кирсановского, Борисоглебского и Усманского уездов. Зимой 1921 года повстанческая «зеленая» армия, насчитывавшая до 70 тысяч бойцов, организованных в 18 полков, освободила от большевиков всю Тамбовскую губернию. Коммунисты засели в городах, боясь высунуть из них нос. Фактически власть в губернии перешла в руки крестьянской демократии, провозгласившей Временную демократическую республику Тамбовского партизанского края. Целью восстания было свержение «комиссародержавия» и ликвидация большевистской системы, созыв Учредительного собрания, политические, гражданские и экономические свободы. «В борьбе обретешь ты право свое» - этот эсеровский лозунг стал боевым девизом повстанцев. Положение сложилось настолько серьезное, что Москва в панике бросила на «зеленых» более чем 100-тысячную карательную армию, включавшую знаменитую кавбригаду Котовского. Надеюсь, что еще появится панорамный фильм, который расскажет и обо всем этом, и о братьях Антоновых, которые лишь спустя год после разгрома восстания были выслежены, но так и не взяты живыми, поскольку отстреливались до последнего. Из имущества при них нашли только маузеры да вещмешки с патронами, не считая одежды - обычной русской полевой униформы.
Но многое - главное - нам смог сказать и фильм Андрея Смирнова. В отличие от тех, кто считает кульминацией фильма потоп, заливающий народную Русь в финале, я полагаю, что смысловой центр - уже ставшая знаменитой сцена с песней. В деревню вступает колонна конных «партизантов» с зелеными нашивками («Нацеплю зеленый бант, мой миленок партизант»), и едущий впереди бородатый командир в лихо заломленной папахе (Юрий Шевчук) затягивает: «Трансваль, Трансваль, страна моя, ты вся горишь в огне…». Некоторые критиканы из советских писали, что антоновцы вряд ли могли петь такое. Однако ничего невероятного в этом нет: песня «Трансваль» пользовалась огромной популярностью в России начала прошлого века, в том числе и в годы гражданской войны. Достаточно сказать, что ее цитирует Маяковский в поэме «Хорошо» в качестве одной из ярких примет времени. Так вот, эта сцена будто взрывает общее безысходное течение фильма; она как синий просвет в грязных тяжелых тучах. Такое ощущение, будто с этой песней русская жизнь ненадолго вырывается из кольца российского безвременья на вольный простор, обретает разумность и силу. Слово «Трансваль» звучит как пароль новой истории, как формула алхимической трансформации народа - и это на фоне столь знакомой и привычной среднерусской природы, ставшей сегодня чуть ли не символом социально-политической беспробудности. Особо будоражит факт, что еще совсем недавно были живы многие участники и очевидцы этой крестьянской войны: мой дед Петр рассказывал мне, что добравшийся до их рязанского села антоновский агитатор, «толкавший речь» перед народом с колокольни, был расстрелян красными карателями: «Как дали из винтовок по колокольне, он вниз и полетел…». Дед намекал, что красные спешили заткнуть рот антоновскому посланцу, которому толпа явно сочувствовала.
Слушая обсуждение фильма в программе Гордона, я в очередной раз убедился, что гражданская война все еще не окончена. Практически все ее позиции живы. Но Андрей Смирнов рассказывает нам не просто о гражданской войне по расхожей схеме красные-белые. Борис Савинков - боевик, политик и литератор, будучи выразителем и защитником интересов «зеленого» повстанчества (см. повесть «Конь Вороной»), писал: «Россия ни в коем случае не исчерпывается двумя враждующими лагерями (“красные”, большевики - с одной стороны, “белые”, “реставраторы” - с другой). Огромное большинство России - крестьянская демократия…». Это и была та третья сила, которая в отличие от комиссаров и генералов, действовавших, по сути, в одной и той же ордынско-византийской, имперской парадигме, имела истинно народную суть. В «зеленых» стихийно воплотилась историческая воля Русского Мужика, которому были равно враждебны и коммунисты с их казарменными догмами, и белогвардейцы, неспособные понять, что народная Русь никогда не была ни «святой», ни «имперской». «Зеленые» - это вечная русская разинщина, вечный бунт неукротимых почвенных энергий против Системы: царской, советской, постсоветской - безразлично. Размах «зеленой» борьбы был таков, что в 1920-21 гг. встал вопрос о самом существовании диктатуры Красной Москвы. «В Сибири, на Украине, в Саратовской, Казанской, Тамбовской, Воронежской и Курской губерниях катится волна крестьянской революции…», - читаем в эсеровской листовке того времени. Именно эсеры стали политическими лидерами и вдохновителями русского повстанческого движения, поскольку являлись наиболее последовательные представители национально-демократического дискурса (именно это вызывало интерес к ним со стороны таких людей как Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский). Не случайно, что в 1922 году совдеп устроил показательное судилище над эсеровским руководством, завершившееся вынесением расстрельного приговора.
Ленин признавал, что крестьянские восстания были опаснее для Советской власти много более, чем все деникины и колчаки вместе взятые: ордынско-византистская Система новой, большевистской генерации хорошо понимала, что ее подлинный противник не белые, не монархисты, а именно крестьянская демократия, которая - и это весьма красноречивый факт! - создала даже свою поэзию, ставшую классикой. Тут надо вспомнить, прежде всего, Сергея Есенина и поэтов его круга, многие из которых были связаны с эсерами, выступали в эсеровских газетах. Как и все они, Есенин по-своему, по-мужицки воспринял Революцию, увидев в ней вселенское продолжение сектантско-языческих мистерий русской Деревни, огненные знаки нового Золотого Века, валом сметающего вековую мегамашину Отчуждения и государственно-церковного гнета:
«Сойди, явись нам, красный конь.
Впрягись в земли оглобли.
Нам горьким стало молоко
Под этой ветхой кровлей…»
Но вскоре поэт с горечью признал, что «идет совсем не тот социализм, о котором я думал». Под «социализмом» Есенин понимал, разумеется, те самые «мелкобуржуазные», «анархические» идеалы, носителем которых и была основная масса русского народа в лице крестьянства. С энтропийной неотвратимостью вновь надвигалась Система, мертвящий неорганический квазипорядок, загоняя «в подполье» почвенную, народную, стихийно-мистическую Русь.
«Так охотники травят волка,
Зажимая в тиски облав», - писал поэт в 1921 году. Это год подавления крестьянской революции.
На смену заревому Красному Коню в поэзии Есенина пришел Ненавидящий Волк, как символ вольности, силы и заповедной, древней «лесной» тайны, недоступной и непроницаемой для системной «исторической России» в любых ее ипостасях - белых и красных. Именно ненависть к наступавшей Системе продиктовала Есенину «Пугачева», наполненного гулом Антоновщины. И вряд ли случайно, что фамилия одного из главных персонажей «Страны негодяев» - повстанческого атамана Номаха - читается навыворот как Махно…
Подобный путь прошел и другой великий русский поэт - Николай Клюев, поначалу восторженно вступивший в большевистскую партию, но вскоре исключенный из нее за свою верность «мужичьему Спасу» и «Белой Индии», сокровенной дороге «с Соловков на Тибет». Схожий смысл имеет и судьба Алексея Ганина, друга Есенина, расстрелянного в 1925 году по обвинению в создании «ордена русских фашистов» (за этой «страшной» вывеской скрывалась вполне взвешенная национально-демократическая программа). В том же году в Лубянской тюрьме оборвалась жизнь Бориса Савинкова. 1925 год стал последним и для Сергея Есенина…
Массовый размах «зеленого» движения вынудил Систему временно отказаться от откровенно антинародной политики - но лишь для того, чтобы спустя десятилетие обрушить на Мужика геноцидный молот голода и коллективизации. И, кажется, сегодня уже невозможно представить, что вот эта наша среднерусская даль всего-то девять десятилетий назад была окрашена радостным огнем восстания, оглашена гулом копыт, ором и звоном беспощадных рубок. И песней про «Трансваль», которая столь странно накладывается на Китежскую легенду…