О мере «огрубления»
Оригинал взят у salery в О мере «огрубления»
Я мало общаюсь с людьми, но зато общение часто становится поводом для очередной реплики в ЖЖ. Недавно вот имел небольшую дискуссию со знакомым о допустимой степени «огрубления» при подаче материала (он склонен был допускать бОльшую). Разумеется, определенное «огрубление» и упрощение при некотором общем изложении неизбежно (разговор с приведением по каждому поводу всех деталей требует совершенно невозможных времени и места), и я это прекрасно понимаю (чтобы изложить свои наблюдения и соображения по весьма узкой теме, но в широком временном и пространственном диапазоне, мне потребовалось все-таки более 15 а.л.). Но не до полных же абстракций.
Потому что абстракция высокой степени, когда ничего, кроме схем и терминов не остается, может исказить реальную картину до противоположности. Я это к чему: надо все-таки смотреть, что там конкретно было, а не руководствоваться стереотипами и умозрительными схемами, которыми привыкли мыслить, но в которые жизнь не укладывается, потому что они либо вовсе неверны, либо слишком абстрактны. Поэтому когда оказывается, что это не так, люди либо очень удивляются, либо не верят. Ну, напр., люди, привыкшие думать, что народолюбство это хорошо, а русификация - плохо, бывают сконфужены, когда узнают, что в реальности в России конца ХIХ в. за русификацию выступал как раз демофильский лагерь (что на самом деле и естественно, потому что нет ничего более «народного» и «демократического», чем национализм).
Или вот словосочетание «Английская буржуазная революция» порождает представление, что восставший против короля парламент - это «буржуазия», тогда как она-то была как раз совершенно лояльна и поглощена своим бизнесом; вызов исходил не от нее, а от землевладельческой элиты, органом которой и был парламент (список его руководителей и активных членов - перечень самых видных сельских семей, да и в любом случае всех горожан там никогда не было более 10%); движение было ни в коем случае не «антифеодальным», а антиабсолютистским, если там какой-то приступ к «буржуазной революции» и был, так только в 1832 г.
Бывает также изрядным потрясением узнавать, что вся цена великого и ужасного «аграрного вопроса» в России, порожденного, якобы, сохранением крупного землевладения, - всего-то 15% прибавки, полученной крестьянами после его «решения» (потому что да, на 1 десятину дворянской земли приходилось 8 крестьянских); а вот в той же Англии, где вообще вся земля принадлежала помещикам, причем крупнейшим, «аграрного вопроса»… не было (потому что давно не было того, что у нас называлось «крестьянством»).
Вообще априорные представления о характере учреждений, группировок, партий, движений и т.п. порождают немало сюрпризов при обращении к их реальному составу: то в «буржуазных» не обнаруживается буржуазии, то в «пролетарских» недостает пролетариев, то «сословное представительство» оказывается представительством на самом деле одного сословия и т.д. Что, в свою очередь порождает самые нелепые представления о мотивах тех или иных решений (меня, напр., всегда забавляли суждения, что белое руководство не признавало революционного передела земли не потому, что не считало возможным нарушать базовые принципы права собственности, а из-за боязни «оттолкнуть» помещиков (коих в движении насчитывалось едва 0,1%).
Кроме того, огрубление часто приводит к тому, что некоторый постулат становится «общим местом» и предполагает перенесение некоторых реалий на период, когда они уже не прослеживаются. Привычны, например, рассуждения о «сословности» в предреволюционной РИ между тем, как она уже полвека не существовала. Значение имели служебное положение, образовательный и имущественный ценз, но не сословная принадлежность как таковая, оставшаяся после 1874 г. лишь «почетным отличием» и не дававшая никаких существенных преимуществ (если взять двух представителей одного занятия или выпускников учебного заведения одного уровня, один из которых писал в анкете «из дворян», а другой «из мещан» или «из крестьян», то невозможно придумать ничего такого, что мог бы один, но не мог другой).
Наконец, стремление огрубить провоцирует приводить пример не самый типичный (это еще надо разбираться и доказывать, насколько он типичен), а самый известный или яркий, который обычно как раз является исключением. Ну и вообще оно предполагает стремление к эффектной фразе, которая чаще всего находится с фактами в весьма отдаленной связи, но воспринимается и запоминается гораздо лучше скучных цифр. Поэтому огрублять предпочтительно что-то такое, что все-таки поддается какому-то измерению (2,687 вполне можно «огрубить» не только до 2,7, но и до 3, вместо 55% сказать «абсолютное большинство» и т.д.). Но не сущностные вещи, которые при огрублении и превращаются в стереотипы.
Полагаю даже, что если нет возможности донести адекватное представление о предмете без чреватого искажением смысла радикального «огрубления», лучше вообще о нем не говорить. По тем же соображениям, по каким во многих случаях полуграмотность хуже, чем полное невежество.
Я мало общаюсь с людьми, но зато общение часто становится поводом для очередной реплики в ЖЖ. Недавно вот имел небольшую дискуссию со знакомым о допустимой степени «огрубления» при подаче материала (он склонен был допускать бОльшую). Разумеется, определенное «огрубление» и упрощение при некотором общем изложении неизбежно (разговор с приведением по каждому поводу всех деталей требует совершенно невозможных времени и места), и я это прекрасно понимаю (чтобы изложить свои наблюдения и соображения по весьма узкой теме, но в широком временном и пространственном диапазоне, мне потребовалось все-таки более 15 а.л.). Но не до полных же абстракций.
Потому что абстракция высокой степени, когда ничего, кроме схем и терминов не остается, может исказить реальную картину до противоположности. Я это к чему: надо все-таки смотреть, что там конкретно было, а не руководствоваться стереотипами и умозрительными схемами, которыми привыкли мыслить, но в которые жизнь не укладывается, потому что они либо вовсе неверны, либо слишком абстрактны. Поэтому когда оказывается, что это не так, люди либо очень удивляются, либо не верят. Ну, напр., люди, привыкшие думать, что народолюбство это хорошо, а русификация - плохо, бывают сконфужены, когда узнают, что в реальности в России конца ХIХ в. за русификацию выступал как раз демофильский лагерь (что на самом деле и естественно, потому что нет ничего более «народного» и «демократического», чем национализм).
Или вот словосочетание «Английская буржуазная революция» порождает представление, что восставший против короля парламент - это «буржуазия», тогда как она-то была как раз совершенно лояльна и поглощена своим бизнесом; вызов исходил не от нее, а от землевладельческой элиты, органом которой и был парламент (список его руководителей и активных членов - перечень самых видных сельских семей, да и в любом случае всех горожан там никогда не было более 10%); движение было ни в коем случае не «антифеодальным», а антиабсолютистским, если там какой-то приступ к «буржуазной революции» и был, так только в 1832 г.
Бывает также изрядным потрясением узнавать, что вся цена великого и ужасного «аграрного вопроса» в России, порожденного, якобы, сохранением крупного землевладения, - всего-то 15% прибавки, полученной крестьянами после его «решения» (потому что да, на 1 десятину дворянской земли приходилось 8 крестьянских); а вот в той же Англии, где вообще вся земля принадлежала помещикам, причем крупнейшим, «аграрного вопроса»… не было (потому что давно не было того, что у нас называлось «крестьянством»).
Вообще априорные представления о характере учреждений, группировок, партий, движений и т.п. порождают немало сюрпризов при обращении к их реальному составу: то в «буржуазных» не обнаруживается буржуазии, то в «пролетарских» недостает пролетариев, то «сословное представительство» оказывается представительством на самом деле одного сословия и т.д. Что, в свою очередь порождает самые нелепые представления о мотивах тех или иных решений (меня, напр., всегда забавляли суждения, что белое руководство не признавало революционного передела земли не потому, что не считало возможным нарушать базовые принципы права собственности, а из-за боязни «оттолкнуть» помещиков (коих в движении насчитывалось едва 0,1%).
Кроме того, огрубление часто приводит к тому, что некоторый постулат становится «общим местом» и предполагает перенесение некоторых реалий на период, когда они уже не прослеживаются. Привычны, например, рассуждения о «сословности» в предреволюционной РИ между тем, как она уже полвека не существовала. Значение имели служебное положение, образовательный и имущественный ценз, но не сословная принадлежность как таковая, оставшаяся после 1874 г. лишь «почетным отличием» и не дававшая никаких существенных преимуществ (если взять двух представителей одного занятия или выпускников учебного заведения одного уровня, один из которых писал в анкете «из дворян», а другой «из мещан» или «из крестьян», то невозможно придумать ничего такого, что мог бы один, но не мог другой).
Наконец, стремление огрубить провоцирует приводить пример не самый типичный (это еще надо разбираться и доказывать, насколько он типичен), а самый известный или яркий, который обычно как раз является исключением. Ну и вообще оно предполагает стремление к эффектной фразе, которая чаще всего находится с фактами в весьма отдаленной связи, но воспринимается и запоминается гораздо лучше скучных цифр. Поэтому огрублять предпочтительно что-то такое, что все-таки поддается какому-то измерению (2,687 вполне можно «огрубить» не только до 2,7, но и до 3, вместо 55% сказать «абсолютное большинство» и т.д.). Но не сущностные вещи, которые при огрублении и превращаются в стереотипы.
Полагаю даже, что если нет возможности донести адекватное представление о предмете без чреватого искажением смысла радикального «огрубления», лучше вообще о нем не говорить. По тем же соображениям, по каким во многих случаях полуграмотность хуже, чем полное невежество.