Борис Акунин. Комедия и трагедия
Новое издание с новыми иллюстрациями!
«Комедия/Трагедия» - литературный эксперимент, книга-перевертыш Бориса Акунина.
В книгу входят две пьесы: «Зеркало Сен-Жермена» («Комедия») и «Гамлет. Версия» («Трагедия»).
Комедия написана в прозе, трагедия - в стихах.
Новое издание книги-перевертыша выходит с иллюстрациями художницы Александры Николаенко.
Доносятся звуки романса «Ямщик, не гони лошадей», сопровождаемые граммофонным поскрипыванием. Потом, приглушенным фоном, «Вечерний звон». На письменном столе бутылка шампанского и бокал. Томский (щеголь
с подкрученными усами а-ля Бисмарк, с набриллиантиненным пробо¬ром посреди головы) и Солодовников (пухлый господин купеческой наружности, с бородой веником) стоят перед письменным столом.
Солодовников: Да-с, Константин Львович! А вы думали, Солодовников шутит? Нет, время шутки шутить кончилось. И если я в канун Нового года (тычет пальцем на часы, стрел¬ки которых недалеки от полуночи), да не какого-нибудь, а особенного, 1901-го, вместо того чтоб пребывать в кругу любящего семейства, нахожусь здесь, на то имеется одна-единственная причина. Чаша моего терпения переполнилась, я жажду отмщения. Вы растратили из кассы «Самарянина» сто тысяч. Сто тысяч! Вот постановление об аресте вашего имущества! (Машет бумагой с печатями.) Не скрою, я намеренно распорядился вывезти из вашего дома мебель именно в этот день и час. Вы отравили мне своим мотовством, своей безответственностью долгие месяцы, а я испорчу вам встречу Нового года! Шампанское приготовили? Дудки-с! Сидючи на полу выпьете! Будь проклят день, когда мне пришло в голову пригласить пустоголового лейб-гусара на должность управляющего ссудно-кредитным товариществом!
Томский: Будь проклят день, когда я поддался на ваши посулы! Две тысячи жалованья! Выезд четверкой! Служебный особняк! Тьфу, презренная Мамона! Если б не вы, я б уже в полковники вышел, эскадрон получил!
Входят двое мастеровых, выносят секретер. Возвращаются за креслами.
Солодовников: И не думайте, сударь мой, что вы отделаетесь от меня этими деревяшками! Я получу с вас все положенные репарации, до последней копейки-с! А нет, так извольте в тюрьму! На каторгу! В Сибири вам усишки-то нафабрят! Воротнички-то накрахмалят! А не хотите - извольте репарацию, да-с!
Томский: Помилуйте, Солодовников, где я вам возьму сто тысяч? Я же вам честно-откровенно, как мужчина мужчине! Вы должны меня понять! Тут вопрос страсти - лютой, нерассуждающей, африканской!
Солодовников: Где возьмете? У супруги вашей, Зинаиды Аркадьевны. Пусть драгоценности свои заложит. Или у папеньки попросит.
Томский: Никогда! Это бесчестно! Лучше на ка¬торгу!
Рабочие выносят письменный стол, предвари¬тельно сняв с него и поставив на пол бутылку с бокалом. Со стола падает увесистый адрес в кожаном переплете.
Солодовников: А растрата - честно? На денежки пайщиков цыганок в Отрадное возить честно? Так порядочные коммерсанты не поступают. Выбирайте: Сибирь или полная репарация.
Томский: Ре-па-ра-ция. Словечко-то какое мер¬зкое. Так и несет двадцатым веком. (Тоже тычет пальцем на часы.) В нашем, девятнадцатом, в ходу всё больше было слово «сатисфакция». Ну хорошо: я, Констан¬тин Томский, чересчур вольно обошелся с кассой, вы, председатель совета пайщи¬ков ссудно-кредитного общества «Добрый самарянин» почитаете себя оскорблен¬ным и жаждете отмщения. Отлично! Вы¬зовите обидчика на дуэль, как это принято у благородных людей. Так нет же - судебным постановлением размахиваете, каторгой грозите! Купчишка, жалкий арифмометр!
Мастеровые подходят к зеркалу, берутся за раму.
Томский: Не сметь! (Отталкивает мастеровых.) Хамскими руками! Не позволю! Это зеркало Сен-Жермена! Подарок графа моей прапрабабке Анне Федотовне! Оно волшебное! У нас в роду верят, что если в Новый год на шестом ударе часов чокнуться с зеркалом бокалом шампанского...
Солодовников (беря бутылку): Пожалуй, шампан¬ское тоже заберу. Ишь, «Клико», двадцати¬летнее. Четвертной за бутылку. Мой, заметьте, четвертной.
Томский (бросается на него, отбирает бутылку): Не сметь! Пока еще мой век! До вашего, двадцатого (мельком оглядывается на часы), - три минуты! Вон отсюда, человек будуще¬го!
Выталкивает за дверь Солодовникова и мастеровых, запирается.
Голос Солодовникова (из-за двери): Немедленно откройте! Иначе я спущусь к Зинаиде Аркадьевне и всё ей расскажу! Да, всё-с. Слышите? И про цыганку Любу, и про Отрадное!
Томский: Вы злоупотребите моей откровенностью? Негодяй! Бедная Зизи и без того страдает!
Голос Солодовникова: Так отоприте.
Томский: Нет!
Голос Солодовникова: Ну как угодно-с. Вы, двое, ждите здесь.
Томский наливает в бокал шампанского, подходит к зеркалу, смотрит на себя.
Томский: Кажется, всё. В новом столетии нам с тобой, мон ами, места нет. Там будут распоряжаться их степенства господа Солодовниковы, хозяева жизни. Пусть их распоряжаются. А меня увольте, противно... У благородного человека всегда есть выход. (Достает из кармана револьвер.) Что ж, Констан, в Бога мы с тобой не веруем, адского пламени не страшимся... Последний бокал шампанского, и прости-прощай. (Начинают бить часы. Томский подпевает граммофону.) «Вечерний звон, бом-бом». Господи, которого нет, я не хочу жить в гнусном, плебейском столетии, что начинается с сей минуты.
Подносит револьвер к виску. Левой рукой чо¬кается со своим отражением - аккурат на шестом ударе часов. Раздается громкий звон, словно хрусталь ударился о хрусталь. Свет гаснет.
«Комедия/Трагедия» - литературный эксперимент, книга-перевертыш Бориса Акунина.
В книгу входят две пьесы: «Зеркало Сен-Жермена» («Комедия») и «Гамлет. Версия» («Трагедия»).
Комедия написана в прозе, трагедия - в стихах.
Новое издание книги-перевертыша выходит с иллюстрациями художницы Александры Николаенко.
Доносятся звуки романса «Ямщик, не гони лошадей», сопровождаемые граммофонным поскрипыванием. Потом, приглушенным фоном, «Вечерний звон». На письменном столе бутылка шампанского и бокал. Томский (щеголь
с подкрученными усами а-ля Бисмарк, с набриллиантиненным пробо¬ром посреди головы) и Солодовников (пухлый господин купеческой наружности, с бородой веником) стоят перед письменным столом.
Солодовников: Да-с, Константин Львович! А вы думали, Солодовников шутит? Нет, время шутки шутить кончилось. И если я в канун Нового года (тычет пальцем на часы, стрел¬ки которых недалеки от полуночи), да не какого-нибудь, а особенного, 1901-го, вместо того чтоб пребывать в кругу любящего семейства, нахожусь здесь, на то имеется одна-единственная причина. Чаша моего терпения переполнилась, я жажду отмщения. Вы растратили из кассы «Самарянина» сто тысяч. Сто тысяч! Вот постановление об аресте вашего имущества! (Машет бумагой с печатями.) Не скрою, я намеренно распорядился вывезти из вашего дома мебель именно в этот день и час. Вы отравили мне своим мотовством, своей безответственностью долгие месяцы, а я испорчу вам встречу Нового года! Шампанское приготовили? Дудки-с! Сидючи на полу выпьете! Будь проклят день, когда мне пришло в голову пригласить пустоголового лейб-гусара на должность управляющего ссудно-кредитным товариществом!
Томский: Будь проклят день, когда я поддался на ваши посулы! Две тысячи жалованья! Выезд четверкой! Служебный особняк! Тьфу, презренная Мамона! Если б не вы, я б уже в полковники вышел, эскадрон получил!
Входят двое мастеровых, выносят секретер. Возвращаются за креслами.
Солодовников: И не думайте, сударь мой, что вы отделаетесь от меня этими деревяшками! Я получу с вас все положенные репарации, до последней копейки-с! А нет, так извольте в тюрьму! На каторгу! В Сибири вам усишки-то нафабрят! Воротнички-то накрахмалят! А не хотите - извольте репарацию, да-с!
Томский: Помилуйте, Солодовников, где я вам возьму сто тысяч? Я же вам честно-откровенно, как мужчина мужчине! Вы должны меня понять! Тут вопрос страсти - лютой, нерассуждающей, африканской!
Солодовников: Где возьмете? У супруги вашей, Зинаиды Аркадьевны. Пусть драгоценности свои заложит. Или у папеньки попросит.
Томский: Никогда! Это бесчестно! Лучше на ка¬торгу!
Рабочие выносят письменный стол, предвари¬тельно сняв с него и поставив на пол бутылку с бокалом. Со стола падает увесистый адрес в кожаном переплете.
Солодовников: А растрата - честно? На денежки пайщиков цыганок в Отрадное возить честно? Так порядочные коммерсанты не поступают. Выбирайте: Сибирь или полная репарация.
Томский: Ре-па-ра-ция. Словечко-то какое мер¬зкое. Так и несет двадцатым веком. (Тоже тычет пальцем на часы.) В нашем, девятнадцатом, в ходу всё больше было слово «сатисфакция». Ну хорошо: я, Констан¬тин Томский, чересчур вольно обошелся с кассой, вы, председатель совета пайщи¬ков ссудно-кредитного общества «Добрый самарянин» почитаете себя оскорблен¬ным и жаждете отмщения. Отлично! Вы¬зовите обидчика на дуэль, как это принято у благородных людей. Так нет же - судебным постановлением размахиваете, каторгой грозите! Купчишка, жалкий арифмометр!
Мастеровые подходят к зеркалу, берутся за раму.
Томский: Не сметь! (Отталкивает мастеровых.) Хамскими руками! Не позволю! Это зеркало Сен-Жермена! Подарок графа моей прапрабабке Анне Федотовне! Оно волшебное! У нас в роду верят, что если в Новый год на шестом ударе часов чокнуться с зеркалом бокалом шампанского...
Солодовников (беря бутылку): Пожалуй, шампан¬ское тоже заберу. Ишь, «Клико», двадцати¬летнее. Четвертной за бутылку. Мой, заметьте, четвертной.
Томский (бросается на него, отбирает бутылку): Не сметь! Пока еще мой век! До вашего, двадцатого (мельком оглядывается на часы), - три минуты! Вон отсюда, человек будуще¬го!
Выталкивает за дверь Солодовникова и мастеровых, запирается.
Голос Солодовникова (из-за двери): Немедленно откройте! Иначе я спущусь к Зинаиде Аркадьевне и всё ей расскажу! Да, всё-с. Слышите? И про цыганку Любу, и про Отрадное!
Томский: Вы злоупотребите моей откровенностью? Негодяй! Бедная Зизи и без того страдает!
Голос Солодовникова: Так отоприте.
Томский: Нет!
Голос Солодовникова: Ну как угодно-с. Вы, двое, ждите здесь.
Томский наливает в бокал шампанского, подходит к зеркалу, смотрит на себя.
Томский: Кажется, всё. В новом столетии нам с тобой, мон ами, места нет. Там будут распоряжаться их степенства господа Солодовниковы, хозяева жизни. Пусть их распоряжаются. А меня увольте, противно... У благородного человека всегда есть выход. (Достает из кармана револьвер.) Что ж, Констан, в Бога мы с тобой не веруем, адского пламени не страшимся... Последний бокал шампанского, и прости-прощай. (Начинают бить часы. Томский подпевает граммофону.) «Вечерний звон, бом-бом». Господи, которого нет, я не хочу жить в гнусном, плебейском столетии, что начинается с сей минуты.
Подносит револьвер к виску. Левой рукой чо¬кается со своим отражением - аккурат на шестом ударе часов. Раздается громкий звон, словно хрусталь ударился о хрусталь. Свет гаснет.