Катерина Гордеева. Победить рак
Cегодня предлагаем вашему вниманию, дорогие читатели, отрывок из книги журналистки Катерины Гордеевой "Победить рак".
"Я спрашивала всех: самых знающих из тех, кто лечит. Самых смелых, но не всегда побеждающих, - из тех, кто болеет. Потому что вы имеете право знать. Потому что вы должнs знать. Потому что, когда знаешь, - не так страшно.
Лайма Вайкуле, Людмила Улицкая, Михаил Горбачев, Эммануил Виторган<...>"
Катя Гордеева
Из дневника Людмилы Улицкой
«Когда речь заходит о раке, возникает еще большая тема - страдания. Я об этом всё время думаю, еще до конца не додумала. Но направление мысли таково, что ни один православный священник не одобрил бы: страдание - то, чего не должно быть. А то, что из страдания может родиться доблесть терпения и мужества, - так это побочный продукт. Потом к этому вернусь…»
Она до сих пор об этом думает. И говорит, еще до конца не додумала. «Страдание - то, чего не должно быть» - это аксиома
в израильской медицине. С этого Людмила Улицкая начинает для нас свою экскурсию по огромной израильской государственной клинике Хадасса: в этом здании онкологические, хирургические отделения, а также отделения лучевой и общей терапии.
Она рассказывает о Хадассе и показывает Хадассу так, будто сама тут работает главным врачом, будто эта система медицины - ее личное достижение. Вот - на пять этажей вверх - вертолетная площадка, чтобы могли доставлять экстренных больных. А на пять этажей вниз - специальная реанимация и операционные, чтобы операции можно было вести даже во время бомбежек, это всё-таки Израиль. Вот - вход. «Пойдемте, здесь целый удивительный город», - говорит Люся, и мы с Димой и Сережей переглядываемся. (Недавно мы снимали на Каширке, в Российском онкологическим научном центре имени академика Блохина, в огромном, мрачном, двадцати с лишним этажном городе, который даже врачи между собой называют Блохенвальдом. Поэтому идти еще в один онкологический город нам, честно говоря, не очень хочется.)
В вестибюле Хадассы играет музыка. Джаз, если я правильно помню. Больные с посетителями прогуливаются сквозь ряды огромной праздничной ярмарки (мы снимали накануне Хануки). Кто-то пьет кофе в сетевой кофейне, кто-то сидит у фонтана с пончиками, некоторые обедают в симпатичном ресторане. Открыты супермаркет, магазин игрушек, цветочный салон, магазины женской и мужской одежды. А еще - парикмахерская и салон красоты. В общем, настоящий торговый молл в нашем понимании. Только без кинотеатра.
Довольная произведенным эффектом, Улицкая ведет нас дальше, по длинному коридору, стены которого залеплены небольшими плитками с надписями на иврите. «Это благотворители. Их имена и фамилии. И даты пожертвований, - поясняет она, остановившись. - Те, кто лечился, их родственники, просто случайные люди. Кто-то богат, а кто-то не очень, кто-то дал много денег, а кто-то - десять шекелей. И это всё равно много».
«Но больница-то государственная, - недоумеваю я, вспоминая, как она еще в Москве с восторгом мне рассказывала, что ее соседкой по палате оказалась обыкновенная школьная учительница из Иерусалима, которой делали те же, что и Люсе, процедуры, обеспечивали тот же уход и уровень медицинского обслуживания, только совершенно бесплатно, просто потому, что она гражданка Израиля. - Лечение для израильтян здесь совершенно бесплатное, а на таких, как вы, Люся, коммерческих пациентах, по идее, Хадасса зарабатывает деньги, и их должно хватать на всё остальное».
Она качает головой: «Не хватает. Больница, конечно, государственная, коммерческих пациентов, конечно, много, но денег на то, чтобы поддерживать на должном уровне медицинское оснащение, вести научные разработки и на многое еще, не хватает.
И львиную долю всего того, что здесь есть, купили благотворители. Рак - это очень дорого, и в одиночку не справиться даже самым богатым клиникам мира. Здесь, в Израиле, это прекрасно понимают и те, кто уже встретился с раком. И те, кому еще только предстоит».
Как сквозь строй, проходим через коридор с табличками. Поворот, арка, огромная деревянная дверь: «Там, наверное, нельзя будет ни снимать, ни разговаривать. Давайте тогда зайдем и просто помолчим».
Дверь скрипит. Затаив дыхание, заходим. Я еле сдерживаюсь, чтобы не охнуть в голос. В Молельном доме клиники Хадасса витражи Шагала. Через них, делаясь синим, алым, желтым
и голубым, солнце смотрит на молящихся всех конфессий. Дверь поскрипывает, люди заходят, молчат стоя или сидя, или даже уперевшись лбом в стену с витражами, уходят, дверь опять скрипит. Сколько историй знает эта дверь? С надеждой она скрипит или, наоборот, в печали? Ее щербатое дерево, ее тяжелую кованую ручку хочется гладить, расспрашивать, но времени нет. За нами дверь, кажется, скрипит каким-то обычным, невыразительным скрипом. Мы идем дальше, рассматривая, как музей, эту вроде бы обыкновенную государственную клинику.
От Шагала - в Зал славы Хадассы, несколько бронзовых досок с именами лучших врачей и самых видных благотворителей, потом - просторный вестибюль, в центре которого - белоснежный макет клиники: даже вертолетная площадка видна. Потом - на лифте - сразу в отделение диагностики. Мы теснимся в лифте с женщинами-волонтерами, что в свободное от своей основной работы время развозят по Хадассе бесплатную еду и напитки. Улицкая здоровается с ними, гладит одну из них по плечу. Они узнают, вспоминают друг друга: когда-то из рук этой женщины-волонтера чашку горячего чая получала и Люся, привязанная к капельнице. Теперь пытается ей благодарно объяснить - это ТАК согревало: «Здесь меня все время не покидало чувство нужности, неброшенности, незабытости, такое важное во время химии и вообще лечения». Лифт приехал.
Идем по коридору. Она со всеми здоровается, а глаза - отсутствующие. Для нее это возвращение в Хадассу тоже ведь своего рода эксперимент. Необходимое усилие для того, чтобы понять, что же в связи с этой болезнью и этим лечением произошло
с ней, с ее мировоззрением, с ее жизненной философией, в конце концов.
Из дневника Людмилы Улицкой
«На меня наседает Ляля - там, у Блохина (РОНЦ им. Н.Н.Блохина. - К.Г.), есть какой-то двоюродный родственник, он там иммунитетом заведует. Он меня отведет, пусть сделают там биопсию. Я не хочу. Категорически не хочу в институт Блохина. Но я покладиста и сговорчива. Еду. Двоюродный иммунолог ведет меня к своему знакомому хирургу, тот тискает мою грудь, говорит, что сделает мне сейчас биопсию. Немедленно. Достает иглу толщиной чуть не в палец и колет. Больно. Но дело не в этом. Потом иерусалимские врачи еще три недели не могли сделать биопсию, потому что внутри был один сплошной кровоподтек во всю грудь. Зато всё быстренько - через два часа лаборантка дает мне мятую бумажку размером в трамвайный билет, на котором написано: РАК. Надо отдать должное, это была чистая правда. Потом евреи подтвердили. Единственная отечественная деталь - после слова “рак” стоят цифры. Что, я спрашиваю, эти цифры означают? Это, говорит лаборантка, сделавшая свое заключение за более чем скромные две тысячи рублей, шифр клетки. “Так какая же клетка?” - я спрашиваю. Она жмурит свои глупые глаза и сообщает: “А это секрет. Это только врачу могу сказать”.
Еду в Израиль. Анализов там - тьма тьмущая. Денег перевела - не знаю сколько. Много. Один анализ даже в Америку посылают, за четыре половиной тысячи долларов сообщают, что вероятность возврата после лечения - 11,5 %».
Мы перебираемся в отделение химиотерапии, Улицкая обнимается с бывшим лечащим врачом. Врач гордо ее осматривает, как собственное творение, и говорит: «Люся, вы прекрасно выглядите, вы даже похорошели!» Сбегаются медсестры. В общем, такая теплая встреча, на которой неуместными выглядим, кажется, только мы: Сережа, Дима и я, полностью ошарашенные происходящим. Все эти объятия, хохот и теплота в онкологическом отделении до сих пор нам представляются немыслимыми.
На выходе бывший пациент Хадассы Людмила Улицкая сообщит: «Я специально задумала давать вам интервью и рассказывать о своей болезни здесь, чтобы всё было наглядно. Принципиально разный подход во всем, что касается зависимости человека от врачей, от больницы, чувства достоинства пациента и его перспектив жить после болезни. Вот, например, они здесь вообще не задерживают людей в больнице. Можно, конечно, сказать, что это потому, что очень дорого. Но можно и по-другому сказать: всё необходимое сделано - иди на волю. Я пролежала здесь два дня после онкологической операции, после которой
в России держат две недели. Я вышла в таком состоянии, что могла уже существовать нормально, хотя у меня висели трубочки
и я раз в два-три дня ходила в отделение на некоторые процедуры. И пока я лежала, и пока я ходила, день за днем разрушались мои представления о том, что есть взаимоотношения медицины и человека».
И, по-прежнему испытывая неловкость перед теми своими подругами, кто не смог себе позволить лечение за границей, она сокрушается даже не о качестве лечения «здесь» и «там». А о страданиях. Которые в одной стране - обычны. А в другой - неприемлемы. О том же она беседует на иерусалимской кухне со своей подругой Ликой Нуткевич.
ЛЮДМИЛА УЛИЦКАЯ: «Мы у себя на родине привыкли, что, когда человек болен, он должен страдать. И мы выращены в знании, что это страдание - неизбежное свойство болезни. Установка здешней медицины совершенно не такова. Тебя всё время спрашивают: “Больно? Больно? Вам больно?” Потому что больно не должно быть. И вот эта вот установка, что больной страдать не должен, она мне очень напомнила древнюю установку Гиппократа, который писал две с половиной тысячи лет тому назад о том, что страдания от лечения не должны превышать страдания от заболевания. Это то, о чем мы совершенно забыли в России. Наша современная медицина очень жестокая. А здесь жестокость этой медицины по возможности смягчается».
Лика понимающе качает головой. В Израиле она как раз работает в сфере, которая, если так можно выразиться, «амортизирует» жестокость медицины: центр реабилитации онкологических больных с выездной службой. В самом центре (он носит имя умершего от рака известного израильского политика Юрия Штерна
и был основан в память о нем его женой Еленой) горят ароматические свечи, звучит музыка, ежедневно в четыре часа дня - чаепития. Бывшие и нынешние онкологические больные могут пообщаться, рассказать друг другу о ходе лечения, о победах
и поражениях, просто поболтать на не связанные с онкологией темы. Из гостиной три двери ведут в крошечные комнаты: массажный кабинет, психолог, фитнес.
Волонтеры центра, в числе которых Лика Нуткевич, принимают здесь людей во второй половине дня. В первой - они в больнице. Потому что в больницах по утрам химиотерапия…
Вместе с Ликой и другими волонтерами на следующее утро мы едем в частную клинику Шарей Цедек. Сотни пациентов сидят вдоль коридора в ожидании вызова на капельницу с химиотерапией. Их глаза - усталые, грустные, полные болезни. Они почти не разговаривают между собой.
Но вот в дальнем конце коридора появляется тележка с блестящим флюгером. Это волонтер Рахель привезла косметику для бесплатного макияжа всем желающим. Следом Лика и Ноах развозят бесплатные напитки: кофе, чай, сок, вода. Пациенты оживляются. Кое к кому подходят волонтеры-массажисты, приглашают на расслабляющий массаж шеи или ног (это тоже бесплатно). Завотделением выделил для расслабления пациентов отдельную палату. Там можно курить благовония, зажигать свечи, тихонько включать музыку. Самого заведующего отделением я замечаю не сразу: улыбчивый мужчина в оранжевой футболке, шортах
и шлепках совсем не похож на врача, скорее, он похож на артиста Дастина Хоффмана. Я думаю: наверное, это кто-то из не погруженных в депрессию родственников, а может, какой-то бывший пациент - жертва госпитального синдрома. В общем, я еще не успеваю себе придумать, что этот Дастин Хоффман здесь делает, как он тянет меня за руку: «Смотри, смотри, вот моя любовь! Наше солнце, больничный клоун».
Сейчас не могу восстановить в памяти эту сцену во всех деталях, но, по-моему, вся наша съемочная группа превратилась в соляной столб (даром что мы находимся в нескольких сотнях километров от оригинального соляного столба, которым стала жена Лота). В общем, помню, что Дима и Сережа и так всё утро воодушевленно охали, ахали и вздыхали: «Ох, ни фига ж себе»,
а здесь просто встали и опустили руки: «Ты уверена, что мы будем показывать ЭТО российским пациентам?»
Я уверена. Пускай это до боли обидно. Пускай, по крайней мере сейчас, недостижимо и даже слабо представимо у нас на родине. Но я считаю, что точно так же, как пациенты имеют право знать правду о своем диагнозе, они имеют право знать, как в других, более развитых и гуманных, странах подходят к вопросу лечения онкологических больных. Они имеют право знать, что страх
и пустота, на самом деле, - не обязательные спутники «ракового корпуса». Что это просто один из предрассудков, свойственных нам, родившимся и выросшим в СССР.
Доктор Шимон перебивает мои размышления: «Ты чем-то расстроена?» Как могу, объясняю, как обстоит дело с онкологией
у нас на родине, показываю какие-то фотографии онкологических отделений в телефоне, поясняю, вот так в России выглядит традиционная борьба против рака. Доктор качает головой. А потом пытается культурно отмежеваться от амплуа «врача со стражем», сгладить углы, объяснить всё, не впадая в риторику и не давая советов, которыми всё равно невозможно воспользоваться: «Понимаешь, мне кажется, хотя я могу ошибаться и может найтись миллион врачей, которые считают иначе, но вот эта возможность для пациентов расслабиться, улыбнуться, почувствовать тепло руки, делающей массаж или просто держащей за руку, - это помогает иногда лучше всякой химии. Это лучше, чем бесконечно крутить у себя в голове это слово: РАК. Я никогда не надеваю в отделении белый халат, так и хожу в шортах и майке - у людей и так куча всяких проблем, зачем лишний раз напоминать. Никто из пациентов не знает, но тридцать лет назад я сам был пациентом. Рак яичек с метастазами в легкое… В общем, я был в их шкуре и я понимаю, что им нужно. И, на самом деле, поддержать пациента так просто: рассмешить, удивить, пококетничать - это уже значит отобрать очко у рака. Неужели еще есть люди, которые этого не понимают? Нельзя пичкать человека, не желающего жить, лекарствами и думать, что это и есть помощь. Помощь - это когда ты держишь за руку. Впрочем, в другой руке вполне может быть капельница».
Видимо, вот это непривычное нам, да что там, совершенно ошеломляющее советского человека стремление сделать болезнь комфортной Людмилу Улицкую в Израиле и поразило. Согласно этой формуле мягких и уважительных взаимоотношений врача, пациента и болезни, страх и боль не отнимают у страдающего раком все силы. А значит, на борьбу с самой болезнью сил остается больше.
"Я спрашивала всех: самых знающих из тех, кто лечит. Самых смелых, но не всегда побеждающих, - из тех, кто болеет. Потому что вы имеете право знать. Потому что вы должнs знать. Потому что, когда знаешь, - не так страшно.
Лайма Вайкуле, Людмила Улицкая, Михаил Горбачев, Эммануил Виторган<...>"
Катя Гордеева
Из дневника Людмилы Улицкой
«Когда речь заходит о раке, возникает еще большая тема - страдания. Я об этом всё время думаю, еще до конца не додумала. Но направление мысли таково, что ни один православный священник не одобрил бы: страдание - то, чего не должно быть. А то, что из страдания может родиться доблесть терпения и мужества, - так это побочный продукт. Потом к этому вернусь…»
Она до сих пор об этом думает. И говорит, еще до конца не додумала. «Страдание - то, чего не должно быть» - это аксиома
в израильской медицине. С этого Людмила Улицкая начинает для нас свою экскурсию по огромной израильской государственной клинике Хадасса: в этом здании онкологические, хирургические отделения, а также отделения лучевой и общей терапии.
Она рассказывает о Хадассе и показывает Хадассу так, будто сама тут работает главным врачом, будто эта система медицины - ее личное достижение. Вот - на пять этажей вверх - вертолетная площадка, чтобы могли доставлять экстренных больных. А на пять этажей вниз - специальная реанимация и операционные, чтобы операции можно было вести даже во время бомбежек, это всё-таки Израиль. Вот - вход. «Пойдемте, здесь целый удивительный город», - говорит Люся, и мы с Димой и Сережей переглядываемся. (Недавно мы снимали на Каширке, в Российском онкологическим научном центре имени академика Блохина, в огромном, мрачном, двадцати с лишним этажном городе, который даже врачи между собой называют Блохенвальдом. Поэтому идти еще в один онкологический город нам, честно говоря, не очень хочется.)
В вестибюле Хадассы играет музыка. Джаз, если я правильно помню. Больные с посетителями прогуливаются сквозь ряды огромной праздничной ярмарки (мы снимали накануне Хануки). Кто-то пьет кофе в сетевой кофейне, кто-то сидит у фонтана с пончиками, некоторые обедают в симпатичном ресторане. Открыты супермаркет, магазин игрушек, цветочный салон, магазины женской и мужской одежды. А еще - парикмахерская и салон красоты. В общем, настоящий торговый молл в нашем понимании. Только без кинотеатра.
Довольная произведенным эффектом, Улицкая ведет нас дальше, по длинному коридору, стены которого залеплены небольшими плитками с надписями на иврите. «Это благотворители. Их имена и фамилии. И даты пожертвований, - поясняет она, остановившись. - Те, кто лечился, их родственники, просто случайные люди. Кто-то богат, а кто-то не очень, кто-то дал много денег, а кто-то - десять шекелей. И это всё равно много».
«Но больница-то государственная, - недоумеваю я, вспоминая, как она еще в Москве с восторгом мне рассказывала, что ее соседкой по палате оказалась обыкновенная школьная учительница из Иерусалима, которой делали те же, что и Люсе, процедуры, обеспечивали тот же уход и уровень медицинского обслуживания, только совершенно бесплатно, просто потому, что она гражданка Израиля. - Лечение для израильтян здесь совершенно бесплатное, а на таких, как вы, Люся, коммерческих пациентах, по идее, Хадасса зарабатывает деньги, и их должно хватать на всё остальное».
Она качает головой: «Не хватает. Больница, конечно, государственная, коммерческих пациентов, конечно, много, но денег на то, чтобы поддерживать на должном уровне медицинское оснащение, вести научные разработки и на многое еще, не хватает.
И львиную долю всего того, что здесь есть, купили благотворители. Рак - это очень дорого, и в одиночку не справиться даже самым богатым клиникам мира. Здесь, в Израиле, это прекрасно понимают и те, кто уже встретился с раком. И те, кому еще только предстоит».
Как сквозь строй, проходим через коридор с табличками. Поворот, арка, огромная деревянная дверь: «Там, наверное, нельзя будет ни снимать, ни разговаривать. Давайте тогда зайдем и просто помолчим».
Дверь скрипит. Затаив дыхание, заходим. Я еле сдерживаюсь, чтобы не охнуть в голос. В Молельном доме клиники Хадасса витражи Шагала. Через них, делаясь синим, алым, желтым
и голубым, солнце смотрит на молящихся всех конфессий. Дверь поскрипывает, люди заходят, молчат стоя или сидя, или даже уперевшись лбом в стену с витражами, уходят, дверь опять скрипит. Сколько историй знает эта дверь? С надеждой она скрипит или, наоборот, в печали? Ее щербатое дерево, ее тяжелую кованую ручку хочется гладить, расспрашивать, но времени нет. За нами дверь, кажется, скрипит каким-то обычным, невыразительным скрипом. Мы идем дальше, рассматривая, как музей, эту вроде бы обыкновенную государственную клинику.
От Шагала - в Зал славы Хадассы, несколько бронзовых досок с именами лучших врачей и самых видных благотворителей, потом - просторный вестибюль, в центре которого - белоснежный макет клиники: даже вертолетная площадка видна. Потом - на лифте - сразу в отделение диагностики. Мы теснимся в лифте с женщинами-волонтерами, что в свободное от своей основной работы время развозят по Хадассе бесплатную еду и напитки. Улицкая здоровается с ними, гладит одну из них по плечу. Они узнают, вспоминают друг друга: когда-то из рук этой женщины-волонтера чашку горячего чая получала и Люся, привязанная к капельнице. Теперь пытается ей благодарно объяснить - это ТАК согревало: «Здесь меня все время не покидало чувство нужности, неброшенности, незабытости, такое важное во время химии и вообще лечения». Лифт приехал.
Идем по коридору. Она со всеми здоровается, а глаза - отсутствующие. Для нее это возвращение в Хадассу тоже ведь своего рода эксперимент. Необходимое усилие для того, чтобы понять, что же в связи с этой болезнью и этим лечением произошло
с ней, с ее мировоззрением, с ее жизненной философией, в конце концов.
Из дневника Людмилы Улицкой
«На меня наседает Ляля - там, у Блохина (РОНЦ им. Н.Н.Блохина. - К.Г.), есть какой-то двоюродный родственник, он там иммунитетом заведует. Он меня отведет, пусть сделают там биопсию. Я не хочу. Категорически не хочу в институт Блохина. Но я покладиста и сговорчива. Еду. Двоюродный иммунолог ведет меня к своему знакомому хирургу, тот тискает мою грудь, говорит, что сделает мне сейчас биопсию. Немедленно. Достает иглу толщиной чуть не в палец и колет. Больно. Но дело не в этом. Потом иерусалимские врачи еще три недели не могли сделать биопсию, потому что внутри был один сплошной кровоподтек во всю грудь. Зато всё быстренько - через два часа лаборантка дает мне мятую бумажку размером в трамвайный билет, на котором написано: РАК. Надо отдать должное, это была чистая правда. Потом евреи подтвердили. Единственная отечественная деталь - после слова “рак” стоят цифры. Что, я спрашиваю, эти цифры означают? Это, говорит лаборантка, сделавшая свое заключение за более чем скромные две тысячи рублей, шифр клетки. “Так какая же клетка?” - я спрашиваю. Она жмурит свои глупые глаза и сообщает: “А это секрет. Это только врачу могу сказать”.
Еду в Израиль. Анализов там - тьма тьмущая. Денег перевела - не знаю сколько. Много. Один анализ даже в Америку посылают, за четыре половиной тысячи долларов сообщают, что вероятность возврата после лечения - 11,5 %».
Мы перебираемся в отделение химиотерапии, Улицкая обнимается с бывшим лечащим врачом. Врач гордо ее осматривает, как собственное творение, и говорит: «Люся, вы прекрасно выглядите, вы даже похорошели!» Сбегаются медсестры. В общем, такая теплая встреча, на которой неуместными выглядим, кажется, только мы: Сережа, Дима и я, полностью ошарашенные происходящим. Все эти объятия, хохот и теплота в онкологическом отделении до сих пор нам представляются немыслимыми.
На выходе бывший пациент Хадассы Людмила Улицкая сообщит: «Я специально задумала давать вам интервью и рассказывать о своей болезни здесь, чтобы всё было наглядно. Принципиально разный подход во всем, что касается зависимости человека от врачей, от больницы, чувства достоинства пациента и его перспектив жить после болезни. Вот, например, они здесь вообще не задерживают людей в больнице. Можно, конечно, сказать, что это потому, что очень дорого. Но можно и по-другому сказать: всё необходимое сделано - иди на волю. Я пролежала здесь два дня после онкологической операции, после которой
в России держат две недели. Я вышла в таком состоянии, что могла уже существовать нормально, хотя у меня висели трубочки
и я раз в два-три дня ходила в отделение на некоторые процедуры. И пока я лежала, и пока я ходила, день за днем разрушались мои представления о том, что есть взаимоотношения медицины и человека».
И, по-прежнему испытывая неловкость перед теми своими подругами, кто не смог себе позволить лечение за границей, она сокрушается даже не о качестве лечения «здесь» и «там». А о страданиях. Которые в одной стране - обычны. А в другой - неприемлемы. О том же она беседует на иерусалимской кухне со своей подругой Ликой Нуткевич.
ЛЮДМИЛА УЛИЦКАЯ: «Мы у себя на родине привыкли, что, когда человек болен, он должен страдать. И мы выращены в знании, что это страдание - неизбежное свойство болезни. Установка здешней медицины совершенно не такова. Тебя всё время спрашивают: “Больно? Больно? Вам больно?” Потому что больно не должно быть. И вот эта вот установка, что больной страдать не должен, она мне очень напомнила древнюю установку Гиппократа, который писал две с половиной тысячи лет тому назад о том, что страдания от лечения не должны превышать страдания от заболевания. Это то, о чем мы совершенно забыли в России. Наша современная медицина очень жестокая. А здесь жестокость этой медицины по возможности смягчается».
Лика понимающе качает головой. В Израиле она как раз работает в сфере, которая, если так можно выразиться, «амортизирует» жестокость медицины: центр реабилитации онкологических больных с выездной службой. В самом центре (он носит имя умершего от рака известного израильского политика Юрия Штерна
и был основан в память о нем его женой Еленой) горят ароматические свечи, звучит музыка, ежедневно в четыре часа дня - чаепития. Бывшие и нынешние онкологические больные могут пообщаться, рассказать друг другу о ходе лечения, о победах
и поражениях, просто поболтать на не связанные с онкологией темы. Из гостиной три двери ведут в крошечные комнаты: массажный кабинет, психолог, фитнес.
Волонтеры центра, в числе которых Лика Нуткевич, принимают здесь людей во второй половине дня. В первой - они в больнице. Потому что в больницах по утрам химиотерапия…
Вместе с Ликой и другими волонтерами на следующее утро мы едем в частную клинику Шарей Цедек. Сотни пациентов сидят вдоль коридора в ожидании вызова на капельницу с химиотерапией. Их глаза - усталые, грустные, полные болезни. Они почти не разговаривают между собой.
Но вот в дальнем конце коридора появляется тележка с блестящим флюгером. Это волонтер Рахель привезла косметику для бесплатного макияжа всем желающим. Следом Лика и Ноах развозят бесплатные напитки: кофе, чай, сок, вода. Пациенты оживляются. Кое к кому подходят волонтеры-массажисты, приглашают на расслабляющий массаж шеи или ног (это тоже бесплатно). Завотделением выделил для расслабления пациентов отдельную палату. Там можно курить благовония, зажигать свечи, тихонько включать музыку. Самого заведующего отделением я замечаю не сразу: улыбчивый мужчина в оранжевой футболке, шортах
и шлепках совсем не похож на врача, скорее, он похож на артиста Дастина Хоффмана. Я думаю: наверное, это кто-то из не погруженных в депрессию родственников, а может, какой-то бывший пациент - жертва госпитального синдрома. В общем, я еще не успеваю себе придумать, что этот Дастин Хоффман здесь делает, как он тянет меня за руку: «Смотри, смотри, вот моя любовь! Наше солнце, больничный клоун».
Сейчас не могу восстановить в памяти эту сцену во всех деталях, но, по-моему, вся наша съемочная группа превратилась в соляной столб (даром что мы находимся в нескольких сотнях километров от оригинального соляного столба, которым стала жена Лота). В общем, помню, что Дима и Сережа и так всё утро воодушевленно охали, ахали и вздыхали: «Ох, ни фига ж себе»,
а здесь просто встали и опустили руки: «Ты уверена, что мы будем показывать ЭТО российским пациентам?»
Я уверена. Пускай это до боли обидно. Пускай, по крайней мере сейчас, недостижимо и даже слабо представимо у нас на родине. Но я считаю, что точно так же, как пациенты имеют право знать правду о своем диагнозе, они имеют право знать, как в других, более развитых и гуманных, странах подходят к вопросу лечения онкологических больных. Они имеют право знать, что страх
и пустота, на самом деле, - не обязательные спутники «ракового корпуса». Что это просто один из предрассудков, свойственных нам, родившимся и выросшим в СССР.
Доктор Шимон перебивает мои размышления: «Ты чем-то расстроена?» Как могу, объясняю, как обстоит дело с онкологией
у нас на родине, показываю какие-то фотографии онкологических отделений в телефоне, поясняю, вот так в России выглядит традиционная борьба против рака. Доктор качает головой. А потом пытается культурно отмежеваться от амплуа «врача со стражем», сгладить углы, объяснить всё, не впадая в риторику и не давая советов, которыми всё равно невозможно воспользоваться: «Понимаешь, мне кажется, хотя я могу ошибаться и может найтись миллион врачей, которые считают иначе, но вот эта возможность для пациентов расслабиться, улыбнуться, почувствовать тепло руки, делающей массаж или просто держащей за руку, - это помогает иногда лучше всякой химии. Это лучше, чем бесконечно крутить у себя в голове это слово: РАК. Я никогда не надеваю в отделении белый халат, так и хожу в шортах и майке - у людей и так куча всяких проблем, зачем лишний раз напоминать. Никто из пациентов не знает, но тридцать лет назад я сам был пациентом. Рак яичек с метастазами в легкое… В общем, я был в их шкуре и я понимаю, что им нужно. И, на самом деле, поддержать пациента так просто: рассмешить, удивить, пококетничать - это уже значит отобрать очко у рака. Неужели еще есть люди, которые этого не понимают? Нельзя пичкать человека, не желающего жить, лекарствами и думать, что это и есть помощь. Помощь - это когда ты держишь за руку. Впрочем, в другой руке вполне может быть капельница».
Видимо, вот это непривычное нам, да что там, совершенно ошеломляющее советского человека стремление сделать болезнь комфортной Людмилу Улицкую в Израиле и поразило. Согласно этой формуле мягких и уважительных взаимоотношений врача, пациента и болезни, страх и боль не отнимают у страдающего раком все силы. А значит, на борьбу с самой болезнью сил остается больше.