Актёры Снов. Полный формат: ОХОТА НА РАВНИНЕ ПРЕДКОВ
=== Актёры Снов. Полный формат ===
Я тебя познакомлю с актёрами снов.
"И хотя у любви мы совсем не в плену…"
Зэев Гуфельд
*** ОХОТА НА РАВНИНЕ ПРЕДКОВ ***
Хутч растерялся. Всё один к одному…
Сперва этот чёртов шаман со своим «Эййа-эййа!», или как оно там, чуть не полночи долбил в свой долбаный бубен. И грохот от бубна взлетал над заснеженным лесом, долетал до полного бубна Луны, бил по нему и возвращался обратно, чтобы с силой ударить по ушам и натянутым нервам несчастного Хутча. Пришлось разбудить Петерсона, чтобы тот подменил у костра, а после искать старого ряженого пердуна, мечтая засунуть ему этот бубен в его выхлопную трубу.
К слову, Петерсон был настолько же Петерсоном, насколько и Хутч звался Хутчем. Ни своих настоящих имён, ни гражданства они предпочитали не афишировать. И даже клиентов своих называли Важными Шишками, чтобы никто не услышал лишнего. Просто, род их занятий, даже, когда всё было легально, возмущал обывателей, а порой доводил и до бешенства. Они занимались охотой. Водили клиентов на всякую крупную дичь. Чаще на ту, что их самих почитала объектом охоты. И славно. Было у них какое-то сверхчутьё, знание свыше: как в разных краях, в разных ландшафтах, разных природных условиях, на суше и на воде, выследить, заманить и умертвить желанную их нанимателем тварь. Это был дар. И оба считали его лицензией на убийство.
А вот шамана на месте не оказалось. Лишь полупогасший костёр, чадящий сизым густым и настолько вонючим дымом, что у Хутча вмиг пересохло во рту, и так запершило в горле, что возвращаясь, он то и дело ел снег, а после, отправив Петерсона досыпать, выпил три кружки кофе.
И вскоре приспичило.
Петерсона решил не будить. Просто выскочил к ближайшим кустам, даже оставил ружьё, и долго покрякивал от удовольствия.
А после… и чёрт его знает, как получилось… задумался, что ли… даже, скорее, смешно, нежели стыдно… в общем, он заплутал.
Что за чёрт? Ведь кусты у самого лагеря. Но Хутч шёл и шёл, а прохода всё не было. А когда он надумал вернуться, оказалось, следы так петляют, словно заяц удирал от лисы.
Хутч растерялся. Задумался. И вдруг с изумлением понял, что мозг его пуст. Нет, он помнил, кто же он и зачем, помнил и Петерсона, и Важную Шишку. Но все его знания о лесе, о зиме, об охоте куда-то исчезли. Он словно маленький мальчик стоял и впервые не знал, а что теперь делать?
Хутч попытался взять себя в руки. Припомнить (в крайнем случае, просчитать), как он вышел к этой поляне… Куда?!… А и вправду. И как не заметил этого сразу? Но возле их лагеря нет никаких полян! А настолько бескрайних не было даже на карте. Бескрайних, да-да. Лес на той стороне, скорее, угадывался, чем виднелся. А кроме того, Хутч увидел нечто настолько непостижимое, что удивился тому, что вовсе не удивлён, а не тому, что вообще видит это.
Вся необъятность поляны была покрыта курганами из мёртвых животных. Курганы из бездыханных медведей: бурых, белых и гризли. Курганы из мёртвых волков. Кабанов, некогда диких, а сейчас присмиревших навеки. Курганы из львов, леопардов, слонов, крокодилов, носорогов, акул… А там, вдалеке, силуэты трёх туш, напоминающих синих китов.
Хутч оглянулся: пора возвращаться. Нет, он не хочет. Потом. А пока что - вперёд. Мимо курганов. Мимо некогда грозных, а ныне покорных врагов. Он понял: всё это - трофеи. Это все те, кого они с Петерсоном выследили - и победили. И гордость, горящая в нём, казалось, искрится в кристалликах свежего снега.
Как странно, величие смерти, нависшей над Хутчем, вовсе не принижало его, не давило. Наоборот, окрыляло, возносило его над поляной, над лесом, над миром. Он ощущал себя древнеегипетским архитектором, глядящим на громаду бессмысленной пирамиды. Хутч шагал и шагал. И ему было радостно. Эта радость не помещалась в человеческом теле, вырывалась наружу паром дыхания и растворялась в мареве лунной декабрьской ночи.
И внезапно заиндевела. Даже вспыхнула болью в горле. Сдавила сердце ледяным кулаком. Хутч осознал, что курганы - зашевелились…
Задышали боками убитых медведей. Засверкали глазами пантер. Словно черви на трупе, извивались хоботы у слонов. Хутч заметил, как время от времени с какого-нибудь из курганов сползает оживающий труп. Не зомби. Но зверь.
Хутч ускорил шаги, в то же время, делая вид, что не видит происходящего. Чтобы не привлекать внимания? Чтобы не сознаваться в себе в том, что это действительно происходит? Первое, кажется, получилось. Но себя не обманешь. Хутч шагал всё быстрей. И, в конце концов, побежал. Пока они все не проснулись. Пока они все всё не вспомнили. Пока ещё можно сбежать.
Тот край леса никак не хотел приближаться. Мелькали курганы. Громче грома петард сминался снег под ногами. Но лес оставался на месте. Даже звёзды бежали навстречу, но только не лес.
Хутч уже чувствовал чьё-то дыхание. Прямо в шею. А ещё у правой щеки. У левой щеки. Словно желудочный сок, оно жгло, растворяло отчаявшегося беглеца. И вдруг… прервалось!
Хутч в лесу…
Он свалился на снег. И долго смотрел на звёзды. Которых никак не мог видеть из-за деревьев. Но он видел. Или почувствовал? Или вспомнил? Или…
Это были глаза взрослых и очень голодных гризли. Хутч стоял. Его окружали не звёзды. Его окружали медведи.
А он не помнил, что надо делать. Не помнил и не понимал. Притвориться мёртвым? Бежать? Не смотреть в глаза? Или смотреть и показать, кто тут главный? Не шуметь? Заорать?
И вдруг, совершенно не думая, Хутч метнулся на дерево. Что за дерево? Да наплевать. Главное, оно было очень высоким. Сучья сменялись ветвями, а ветви сучьями. А Хутч карабкался и карабкался, не позволяя себе ни передышки, ни даже случайного взгляда вниз, чтобы проверить, не лезет ли кто-то за ним.
Остановился лишь только тогда, когда долез до развилки ствола, наверно, повреждённого молнией. Хутч просунул руку, обнял один из стволов и лишь после этого оглянулся. Прямо под ним (Хутч сглотнул) вокруг его дерева месили снег с десяток гигантских медведей.
Надо же, надо же… Одновременно… Хутч всё видел одновременно: и то, насколько они далеко, и каждый лоснящийся волос на чёрных боках. Медведи ходили кругами. Ходили… ходили… Не заметили? Не унюхали? Может, забыли? Ведь так бывает? Правда же? Так бывает? Словно маленький Хутч дёргал за палец большого в надежде - даже не уцелеть: в надежде на проблеск надежды. Господи, господи - наконец-то он вспомнил о том, кто сыграл с ним такую жестокую шутку: дал авантюрный и прибыльный дар, а затем отобрал.
Почему я, дурак, без ружья! Как же Петерсон удивится. И возможно, что он с Большой Шишкой… невозможно. Жизнь клиента превыше всего. Да и что они - с двумя ружьями - смогут там, где нужен полк с пулемётами? Лишь бы сами успели удрать… Неужели я обречён?.. Я подвёл их?.. Я так подвёл их! Хутч в отчаянии сплюнул.
В этот миг самый крупный медведь поднял голову - и встретился с Хутчем кроваво-бешеным взглядом. Встал на задние лапы. Опёрся о ствол. И полез. Неуклюже, но очень решительно.
Хутч полез, было, вверх, но упёрся макушкою в небо. Хутч нажал посильней. Ничего. Хутч упрямо рванулся. Но небо ударило в темя. Хутч забился в истерике: подвывая и всхлипывая, вновь и вновь он пытался пробить головой небеса. Небеса не пускали. Пружинили, сыпали снегом за шиворот, ворчливо скрипели, но не давали спастись.
Хутч застыл. Поднял голову: это были две ветки. Всего лишь. Но он так успел напугаться, что ноги совсем отнялись. Всё, что смог - вновь вцепиться в один из стволов и безвольно смотреть, как карабкается медведь.
Обожгло. Стало стыдно, как будто огнём обожгло: от груди до ушей. Хутч с трудом сунул руку под куртку - и вытащил нож, свой матёрый пууко. Вот теперь мы посмотрим, на кого тут охотятся. Вот теперь поглядим. Но пууко вдруг предал. Впервые. Как змея. Как змея он скользнул из руки обомлевшего Хутча. Словно сердце его, словно гордость его, ухнул вниз.
Жить. Пожалуйста, жить. Хоть в тюрьме, хоть в дерьме. Отцепись от меня. Уходи, уходи, уходи. Не работали мантры. Но так не хотелось подохнуть, что оставшиеся секунды растянулись до бесконечности. И жизнь напоследок неожиданно стала длинной-предлинной. Да, Хутч прожил больше, чем Сиф. Чем Адам, и чем Ной. Иаред и Мафусаил. И чем ближе подбиралась голодная тварь, тем дольше тянулись мгновения. Пролетали века, тысячелетия, геологические эпохи. Рассыпались планеты, гасли звёзды, сгорали Галактики. Боги дряхлели, забывались Вселенные. А слившийся с деревом Хутч всё смотрел, и смотрел, и смотрел, и смотрел, как к нему приближается смерть. То, что его убивало, подарило ему бессмертие. То, что дало ему вечность, лишало её вкуса жизни.
Неимоверным усилием воли Хутч заставил вечность закончиться. Он полез на другой ствол, но тотчас острая боль вцепилась в правую икру. Гризли?!!! Судорога. Не сейчас! Хватит, Господи, хватит. Как больно! Хутч оскалился. Резко вздохнул. И заревел диким зверем.
Дикий зверь, спешащий к нему, оторопел, замотал головой и рыкнул в ответ. В Хутча словно вселился бес. Он вновь зарычал на медведя. И гризли немедля ответил, не желая проигрывать. Но и Хутч не желал. В нём проснулся кураж. Он вдохнул стылый воздух чуть не насквозь и так заревел, что замерли даже медведи под деревом.
Гризли понял, что проиграл. Вот только проигрывать он не умел. И мстительно не спеша он продолжил подъём.
Хутча скрутило от злости - ни выдохнуть, ни вздохнуть. Нет. Нет времени злиться.
Ногу свело - так что, выше уже не вскарабкаться. Хутч опять посмотрел на ветки, которые ранее принял за небо. Параллельные, словно рельсы. Длинные, но ненадёжные. Нет, не выдержат. Или выдержат? Нет, не выдержат. Ни одна, ни другая.
Хутч опять задышал, но частыми мощными вздохами, как на станции паровоз: он схватился правой рукой за одну, а второй за другую ветку - и дал задний ход.
Видно, гризли тоже хотел покататься: он в два счёта достиг развилки стволов. Но увидев, что поезд ушёл, протянул бесконечно длинную лапу, махнул - и чуть не сорвал Хутчу лицо. Тот не смел отодвинуться больше: ветви опасно пружинили - обломаются, прямо сейчас обломаются!
Гризли безумствовал так, что всё дерево содрогалось. А вот бы немного ума, он бы махом одним перебил обе ветви, на которых спасается Хутч. Вместо этого он тянулся, тянулся, рычал и тянулся, но немного не доставал. А слюна доставала, покрывая Хутчу лицо. До чего же противно, противно, противно… Эта мысль - на задворках сознания, сам же Хутч впился взглядом… тут сразу не скажешь, во что. Одновременно он видел и лапу, и пасть, и неистовые глаза. И он видел - одновременно - обе ветви на которых висел: от своих кулаков до ствола. Одновременно молил: уходи, уходи, не ломайтесь, не надо, не надо, не надо, боже, боже, за что…
А сорваться он не боялся: его руки одеревенели, пустили ростки и смешались с ветвями в одно. И лицо стало деревом. И плечи. И позвоночник. Вот и весь он стал деревянным. Не плотью. Не плотью. Не плотью…
И медведь удивился. Свирепость пропала. Лишь одно изумление: куда подевалась добыча? Повертел головой. Гордо рыкнул. И начал спускаться.
Не ломайтесь… о, господи, не ломайтесь… Хутч молился ветвям.
А потом умолял кулаки хоть немного разжаться. Уговаривал руки поднести его к дереву. Уверял свои ноги, что надо его подтолкнуть. Он просил своё тело спастись, словно был уже вне его. Упросил. Он забрался так высоко, что заглядывал за Луну. Лишь тогда он остановился. И понял, что жив: было страшно и холодно. Холодно и одиноко. Нет, он не обхватывал ствол руками, он обвил их вокруг ствола, чтобы спрятать за пазуху и немного согреть.
Сколько раз я слышал, про найденных мертвецов. Утонувших, замёрзших, убитых, обглоданных. Эти новости всегда щекотали жутью, привлекали мистерией, добавляли перчинки. И я как-то не думал, то есть думал, но не всерьёз, что, возможно, я как-нибудь сам окажусь этой новостью.
А ведь завтра этой новостью буду я сам.
Вы слышали, скажут они, всё, что осталось от Хутча - это нож и медвежье дерьмо. И Хутч засмеялся. А может заплакал.
А над ним проплывал синий кит. Не пытаясь убить, он косился на Хутча, сардонически ухмыляясь.
Не дожить. До утра не дожить… Ну и ладно. Пусть я сдохну, зато не сожрут.
Но звери внизу считали иначе. Монополия гризли нарушилась: сквозь их стаю вальяжной походкой прямо к дереву двигался лев.
Хутч дрожал и от холода, и от страха и пытался припомнить, а как высоко львы взбираются по деревьям? Нет, не вспомнил. Но этот не стал: встал на задние лапы, опёрся о ствол (как недавно медведь), изогнулся дугой и садистки уставился Хутчу в глаза. А из тьмы невесомым прыжком, но весомо брутальный неожиданно выпрыгнул тигр. Лев уступил ему путь, словно отдал приказ. Тигр полез. Грациозно, легко, беспощадно.
Хутч смотрел не на тигра. Хутч смотрел под собой: он пытался понять, что с ним будет, когда он сорвётся? Да, он будет уже изуродован этой дьявольской кошкой. Но множество веток, снег внизу и чёрные туши… Он умрёт, но, возможно, не сразу. И он будет смотреть, как его пожирают. Руки. Ноги. Кишки. Как смыкаются челюсти, и его голова сквозь вонючую пасть катится в мерзкий желудок с недоваренным содержимым. Без возможности даже прикрыться руками. А желудочный сок разъедает глаза. И язык в горькой жиже. Весь рот. Растворяются щёки. И мозг.
Никогда!!! Никогда!!! Пусть съедают, но только не заживо! Слышишь, Господи, только не заживо!!!
Признаю, убивал. Убивал. Но клянусь, не разделывал, не освежёвывал! Никого, никогда, пока в том ещё теплилась жизнь. Умоляю!!! Не заживо!!!
Хутч орал и орал.
Тигр был равнодушен, как бог.
Отломать, что ли, сук и как пикой… Не выйдет… Не выйдет… Или, словно Тарзан… На кита… Как Иона… Нет-нет…
И вдруг успокоился: как в забытом вчера, когда он всё знал об охоте, он почувствовал озарение. Хутч на поясе вечно таскал паракорд в десять метров и парочку карабинов. Если честно, для форсу… Оказалось, что нет.
Не иначе, как чудо: закоченевшими пальцами, сквозь отчаяние и тоску, он не только успел подготовиться, но даже подумал о Петерсоне. Правда, всё, что мог сделать - это выудить из кармана блокнотик и огрызком карандаша что-то в нём накарябать.
Ничего… ничего не припоминалось, ни хорошего, ни плохого. Не пролетала перед глазами вся жизнь. И не было… и не было никаких сожалений.
Только бы сук не сломался. Только не заживо.
Это всё, что подумалось Хутчу, в тот миг, когда тигр оказался прямо под ним. И Хутч, отцепившись от дерева, прыгнул в бездну.
…
Рассвело.
Петерсон был очень встревожен. Его напарник не только не разбудил его в полвторого, как договаривались, но дал погаснуть костру, оставил ружьё и исчез.
Помимо волнения за компаньона, Петерсон волновался о репутации их совместного бизнеса, где доверие и ответственность играли немалую роль. Но ничего не поделаешь, пришлось разбудить клиента - и без завтрака, даже без кофе выйти на поиски.
Поиски длились недолго.
Следы подвели к ближайшим кустам. Там всё было ясно. От кустов - зачем-то вглубь леса, опять же, недалеко. Где много петляли по кругу, что вообще непонятно. От круга, ещё метров сто - и заканчивались у сосны посредине лесной проплешины.
Между корнями валялся охотничий нож.
Петерсон огляделся. Помимо следов Хутча, девственный некогда снег портили только жёлтые пятна: словно кто-то мочился сверху, помахивая своим черенком.
Так, примерно, оно и случилось: высоко на сосне, свесив голову на бок, на оливковом паракорде висел Хутч. Под левой штаниной поблёскивала сосулька.
Было тихо. Лишь иногда потрескивали ветки, да напевала какая-то птица. Петерсон, почему-то, никак не мог вспомнить, какая. Неважно.
А важно, что было в этом спокойствии что-то не то. Слишком спокойным было это спокойствие. Слишком естественным выглядел в этом спокойствии заиндевевший труп Хутча. Слишком своим. Нет же, этот покой не был покоем живых. Петерсон видел зимний утренний лес, но ощущал себя в склепе.
Тем временем, мистер Большая Шишка нагнулся и вытащил что-то из снега. Петерсон сразу это узнал. Он отобрал блокнот и уставился на каракули на последней странице. И хотя они больше походили на попытку ребёнка изобразить штормовые волны (Большая Шишка только пожал плечами), Петерсон сразу всё понял.
Последним посланием Хутча было слово: «БЕГИ».
И Петерсон побежал.
То подталкивая клиента, то таща за собой, он вернулся с ним в лагерь. Они собрали только самое нужное и побежали опять. Лишь когда мистер Большая Шишка валился без сил, Петерсон допускал передышку и вновь заставлял бежать. Они бежали, бежали, бежали. Полуденный перерыв на шоколад и пару глотков коньяку. И снова вперёд. Они бежали, бежали, бежали, бежали. А Петерсон всё прикидывал и прикидывал, успеют ли они к наступлению сумерек добежать до машины. И с холодным отчаянием, понимал: не успеют.
Ещё когда они собирались, если бы Петерсон огляделся, он бы заметил сидящего на ветке шамана. Шаман, в виде ворона, внимательно наблюдал за копошащимися людьми. Птица-шаман подождал, пока они скроются в чаще, и полетел вслед за ними. Догнав беглецов, он опять уселся на ветку, а через какое-то время вспорхнул и снова отравился следом. Так он вёл их до самого вечера. А затем терпеливо ждал, сидя на дереве, пока они разжигали костёр, открывали консервы, молча и жадно их ели и пили обжигающий чай. Лишь когда один из них задремал, птица-шаман неспешно расправил чёрные крылья и наконец-то исчез в темноте.
По лесу, над лесом, до самой Луны прокатились удары бубна.
(c)Зэев Гуфельд 2016/04/02 02:37