Jul 08, 2009 04:35
Читаю Тан-Богораза - человека, вызубрившего чукотский фольклор и консультировавшего даже шаманов, когда те забывали, каким заклинанием лечить весеннюю слепоту. Попал он туда в ссылку, с формулировкой: «О Средне-Колымске мы ничего не знаем, кроме того, что там жить нельзя. Поэтому мы туда и отправляем вас»; жизнь в поселении описывает как «цветную и веселую», поскольку всеми ссыльными двигал задор - вернуться и «додраться». Этнографом, а тем более беллетристом, стал как бы от той же жажды деятельности, от задора, в кризисе и истощении. Читать его сейчас мне даже полезней, чем простецкие изложения теории катастроф: в первом же рассказе, допустим, чукчей с преуспевающего стойбища очень настораживает растущее поголовье важенок и отсутствие оводов. И когда по округе начинает кататься на красных оленях Дух Заразы, все с нескрываемым облегчением раскладываются по чумам помирать: значит, Хозяин, двадцать лет гостивший на дальнем западе, наконец взимает долг. Упивается слезами осиротевших старух, похищает девушек (чтоб выколачивали снег из пологов - sic!), уводит беспризорные стада - в общем, чистит свою плоскую тундру от гостей.
Язык тут такой же непредумышленный, как и вся северная затея автора, каждое слово - твердая мерзлая ягода, дробинка. «Зачем ты лезешь к живым, ты, неубитая? Иди назад, беглая тварь! Удавись, заколись!». «К горлу подкатывалось что-то большое, колючее, как клуб мышиной шерсти, отрыгнутый отравленной лисицей». «Я лежал шесть ночей, как гнилая колода, рядом с мертвецами, потом уполз оттуда, как подбитая куропатка» и т.п.
И всё было бы замечательно, когда б я этим довольствовался. Но нет же: точно так же бьюсь над кельтскими календарными песнями и виновато, как кормленый волк, смотрю карнавалы из «Плетеного человека». И на каждый завет оленного народа: рысь два раза не атакует, теплой крови много пить нельзя, - мне нужна ответная чернокожая служанка, которая, пока работодатели-креольцы отвернулись, перекрестится при виде сойки, так как эта птица - шпионка ада. Дисперсная, маловерная моя душонка тоскует повсюду: по Люксембургу и Югре, Беловодью и Миннесоте, по саванне и бушу, по горам и долам. Я томлюсь до слез своей стоглазой, зряшной любовью ко всем недосягаемым местам, прошедшим временам и незнакомым животным. Заряди меня, кажется, в пушку - и запорошил бы всё на свете.
Смешно, кстати, с каким дословным пониманием своих образов умирали некоторые люди. Мата Хари послала расстрельной бригаде воздушный поцелуй и сказала: «Мальчики, я готова». Огюст Люмьер пробормотал: «Похоже, у меня кончается пленка». А Лев Николаевич Толстой залихватски крякнул: «Люблю истину!».