Заметки до востребования. Отрывок 219
Стихи Людвига Ашкенази представлялись мне чёрно-белыми, как фотографии в его сборнике "Черная шкатулка". Я люблю черно-белые фото. Особенно нравилось стихотворение, где в одной школе и в одном классе учились Шекспир и Гитлер, Леонардо и Савонарола. Фактически эта вымышленная школа реально находилась в любой земной школе, в любом ее классе, спасибо Коменскому и Песталоцци.
Когда мне было 15 лет, "Школа" Ашкенази меня позабавила, в 25 - заставила задуматься, в 40 - насторожила. Вилли, говорит учитель, опять ты на уроке играешь под партой своими куклами! Посмотри, как смирно сидит Адольф и как внимательно он слушает!
Черно-белых Уильяма и Адольфа я видел, как наяву, с того места, где над доской в советских школах висел портрет Ленина. Потом я спускался своим мысленным трансфокатором к самой парте, где сидел Шекспир, и заглядывал в неё. Это были не куклы. Это были люди, и там шла настоящая жизнь. От меня Шекспир кукол не закрывал, я входил к ним, становился одной из них, продолжая наблюдать себя как человек. Я понимал Уильяма, и вот почему.
Через 15-20 минут от начала урока мне нестерпимо начиналось хотеться играть на клавишах, это была непреодолимая жажда, почти паническое желание, главная и высшая потребность. Учительница математики в 346-й Марья Ивановна знала про эту мою слабость и никогда не ругала меня за то, что я опять выдрал из тетрадки двойной листок, наспех расчертил на нем клавиатуру и, засунув листок в парту, упоенно топал по нему пальцами - не глядя, как всегда, но знаю, что попадал. Марья Ивановна угадывала мою музыку по моему лицу и по спрятанным в парту рукам. По математике я имел круглые пятерки, и вся эта музыка мне прощалась, Марья Ивановна только покачивала головой и отворачивалась от меня, мельком улыбнувшись, а я продолжал топать и выделывать что хотел - то один, то с оркестром, то с басистом и ударником. Клавиши были черно-белые, я чувствовал это пальцами в темном чреве парты, но звучал мой инструмент во всех цветах и оттенках и на все лады.
Иногда, упарившись от исполнения очередной импровизации, я доставал руки на свет, клал их на парту, и тогда Марья Ивановна говорила:
- А теперь Юра решит нам в уме вот этот пример, который написан на доске.
Пример по инерции казался мне музыкой, и я легко и мгновенно решал его, зарабатывая очередную красивую пятерку в дневник: Марья Ивановна очень красиво рисовала цифру 5.
Искры опять сыпались из-под пальцев, из-под них рождались океаны и небеса, и я снова засовывал руки в парту и топал по нарисованным клавишам, а Галка Щипунова хихикала, намекая, что я занят под партой чем-то неприличным. Класс Галку не поддерживал, за бесконечную тягу к клавишам ребята звали меня Шапен. На школьном заборе кто-то вывел мелом "Шапен + Аристова = любовь". С Наташкой Аристовой мы встречались в вестибюле метро "Бауманская" и ездили кататься по кольцевой линии, а то и в Измайлово, если было время. Я так и сфотографировал Наташку на свою новенькую "Смену-2" на "Бауманской", она улыбалась, но фотографию я напечатал одну и оставил себе. Фотобумага называлась "Бромпортрет", я пробовал ее впервые, и мне понравилось - ее цвета имели теплый коричневатый оттенок. Наташке этот оттенок очень шел, она была на фото как живая и собиралась прыснуть от смеха, но не успела, и я щелкнул. Потом мы ржали и катались в первых вагонах. Фотобумагой с черными в синеву оттенками я больше не пользовался, но в "Черной шкатулке" Людвига Ашкенази они были кстати. У нас с Наташкой было по жизнь, а у Ашкенази - про жизнь и смерть, про неуловимый переход между ними, про линию, разъединяющую и соединяющую их.
Еще мы с Наташкой любили кататься на сорок пятом трамвае, и она звала меня не Шапен, а Юрка. Я придумал ей песенку, которая начиналась словами "Пускай дома сутулятся и небо хмурит брови". Я спел ей всё это в трамвае, и она смеялась, мы ржали на весь вагон, и глаза у нее были как две большие ромашки, а лицо как у девушки, которая что-то шьёт на старинной картине, которую я видел в журнале "Огонёк".
По чёрно-белому скучается и сейчас, поэтому я люблю зимний лес и клавиши рояля. Между жизнью и смертью - всего лишь полутон, как между Шекспиром и Гитлером, любовью и ненавистью, бегом и падением.
Потом мне подарили прозрачную пластмассовую линейку-угольник, она была неплохим зеркалом, и на Наташку можно было смотреть не поворачивая головы. Линейка жёлтая, и Наташкино лицо было как на "Бромпортрете".
"А может быть придется
По березовому лету
Под песенку кузнечика
Тропинками шагать…".
Это из той же песенки Наташке, спетой в 45-м трамвае. Мелодию помню, а слова забыл, шел 1956-й год, много времени с тех пор. Людвиг Ашкенази пришел мне в руки в 1961. Это был "самиздат", но с картинками. Чёрно-белыми.
(2018)
© Юрий Устинов
Часть текстов утрачена при пересылке. Не редактировано и не вычитано автором. Нумерация отрывков не является авторской. Все тексты написаны автором в тюрьме.
Цитирование и воспроизведение текста разрешено с указанием на его источник: za-togo-parnya.livejournal.com
Когда мне было 15 лет, "Школа" Ашкенази меня позабавила, в 25 - заставила задуматься, в 40 - насторожила. Вилли, говорит учитель, опять ты на уроке играешь под партой своими куклами! Посмотри, как смирно сидит Адольф и как внимательно он слушает!
Черно-белых Уильяма и Адольфа я видел, как наяву, с того места, где над доской в советских школах висел портрет Ленина. Потом я спускался своим мысленным трансфокатором к самой парте, где сидел Шекспир, и заглядывал в неё. Это были не куклы. Это были люди, и там шла настоящая жизнь. От меня Шекспир кукол не закрывал, я входил к ним, становился одной из них, продолжая наблюдать себя как человек. Я понимал Уильяма, и вот почему.
Через 15-20 минут от начала урока мне нестерпимо начиналось хотеться играть на клавишах, это была непреодолимая жажда, почти паническое желание, главная и высшая потребность. Учительница математики в 346-й Марья Ивановна знала про эту мою слабость и никогда не ругала меня за то, что я опять выдрал из тетрадки двойной листок, наспех расчертил на нем клавиатуру и, засунув листок в парту, упоенно топал по нему пальцами - не глядя, как всегда, но знаю, что попадал. Марья Ивановна угадывала мою музыку по моему лицу и по спрятанным в парту рукам. По математике я имел круглые пятерки, и вся эта музыка мне прощалась, Марья Ивановна только покачивала головой и отворачивалась от меня, мельком улыбнувшись, а я продолжал топать и выделывать что хотел - то один, то с оркестром, то с басистом и ударником. Клавиши были черно-белые, я чувствовал это пальцами в темном чреве парты, но звучал мой инструмент во всех цветах и оттенках и на все лады.
Иногда, упарившись от исполнения очередной импровизации, я доставал руки на свет, клал их на парту, и тогда Марья Ивановна говорила:
- А теперь Юра решит нам в уме вот этот пример, который написан на доске.
Пример по инерции казался мне музыкой, и я легко и мгновенно решал его, зарабатывая очередную красивую пятерку в дневник: Марья Ивановна очень красиво рисовала цифру 5.
Искры опять сыпались из-под пальцев, из-под них рождались океаны и небеса, и я снова засовывал руки в парту и топал по нарисованным клавишам, а Галка Щипунова хихикала, намекая, что я занят под партой чем-то неприличным. Класс Галку не поддерживал, за бесконечную тягу к клавишам ребята звали меня Шапен. На школьном заборе кто-то вывел мелом "Шапен + Аристова = любовь". С Наташкой Аристовой мы встречались в вестибюле метро "Бауманская" и ездили кататься по кольцевой линии, а то и в Измайлово, если было время. Я так и сфотографировал Наташку на свою новенькую "Смену-2" на "Бауманской", она улыбалась, но фотографию я напечатал одну и оставил себе. Фотобумага называлась "Бромпортрет", я пробовал ее впервые, и мне понравилось - ее цвета имели теплый коричневатый оттенок. Наташке этот оттенок очень шел, она была на фото как живая и собиралась прыснуть от смеха, но не успела, и я щелкнул. Потом мы ржали и катались в первых вагонах. Фотобумагой с черными в синеву оттенками я больше не пользовался, но в "Черной шкатулке" Людвига Ашкенази они были кстати. У нас с Наташкой было по жизнь, а у Ашкенази - про жизнь и смерть, про неуловимый переход между ними, про линию, разъединяющую и соединяющую их.
Еще мы с Наташкой любили кататься на сорок пятом трамвае, и она звала меня не Шапен, а Юрка. Я придумал ей песенку, которая начиналась словами "Пускай дома сутулятся и небо хмурит брови". Я спел ей всё это в трамвае, и она смеялась, мы ржали на весь вагон, и глаза у нее были как две большие ромашки, а лицо как у девушки, которая что-то шьёт на старинной картине, которую я видел в журнале "Огонёк".
По чёрно-белому скучается и сейчас, поэтому я люблю зимний лес и клавиши рояля. Между жизнью и смертью - всего лишь полутон, как между Шекспиром и Гитлером, любовью и ненавистью, бегом и падением.
Потом мне подарили прозрачную пластмассовую линейку-угольник, она была неплохим зеркалом, и на Наташку можно было смотреть не поворачивая головы. Линейка жёлтая, и Наташкино лицо было как на "Бромпортрете".
"А может быть придется
По березовому лету
Под песенку кузнечика
Тропинками шагать…".
Это из той же песенки Наташке, спетой в 45-м трамвае. Мелодию помню, а слова забыл, шел 1956-й год, много времени с тех пор. Людвиг Ашкенази пришел мне в руки в 1961. Это был "самиздат", но с картинками. Чёрно-белыми.
(2018)
© Юрий Устинов
Часть текстов утрачена при пересылке. Не редактировано и не вычитано автором. Нумерация отрывков не является авторской. Все тексты написаны автором в тюрьме.
Цитирование и воспроизведение текста разрешено с указанием на его источник: za-togo-parnya.livejournal.com