Заметки до востребования. Отрывок 62
Социальная попса по советским калькам смешна в XXI веке, но она же и удручает. Основа её - лицемерие, показное благополучие, но телевизионный экран при этом полон пустыми глазами, хотя звук с брехливыми обертонами - часть показного. Попробуйте выключить звук и поймете что происходит на самом деле. Пропагандоны не стесняются своей работы - им хорошо платят. Вперед, в прошлое, давно изжившее себя и с презрением отторгнутое обществом, а иногда и государством? Маленький серый человечек с профессиональной памятью и рассудительной словесностью открывает памятник своему тёзке, но вряд ли он выше пьедестала этого памятника. Нравственная реабилитация страны после очередного серенького великанчика будет болезненной и долгой, придет и уйдет несколько поколений. Если их снова завоюет социальная попса - пиши "пропало".Гламурно-административное бодрячество на фоне скудеющей страны отвратительно, это верхние пики шубной шизофрении государственного масштаба. Забираясь в самые мелкие поры общества, она лишает людей адекватного критического отношения к себе и к миру, готовит их к новым порциям пропагандистской лжи, для которой не существует уже никаких преград на пути к сердцам и мозгам населения.
Поросячий визг и нравоучительные всхрюкивания пропагандонов настолько отравляют поле смыслов, что уже настоящее, неподдельное выскакивает в свет в тех же аляповатых, безвкусных коробочках, почти неотличимое от серийных сосок-пустышек в форме материнской груди Великой Родины. Культура и образование, ставшие сферой обслуживания, перестают быть кровеносной и кроветворящей системой общества, превращаясь в его парфюмерию и косметику. Еще не поздно остановиться, одуматься и дать системам общественного организма работать как им должно. Надо остановить сбычу мечты силовиков о подконтрольности им и управляемости ими каждой клеткой человеческого, гражданского и общественного организма. Такое развитие событий смертельно для страны.
Конечно, путь к самым низменным инстинктам народонаселения лежит через попсу, попсу любую, включая политическую. Возбудить низменное в человеке и манипулировать им - путь простой и известный. Но что будет делать в таком бульоне дряхлеющий альфа-самец? Вряд ли - царствовать вечно. Маскулинно-брутальные парады наскучат людям, они захотят чего-нибудь свеженького, не сильно пахнущего кирзой и казармой, и что же им будет предложено?
Может быть, моё искомое слово - стереотип? Не помню, не могу примерить, не ставится в строку. Туда же опять - обертон, алгоритм, всякая хиромантия и пальцевые узоры и прочее, прочее. Нет, не помню, жаль.
В Питере или Самаре, помню, бывалча, едешь по городу на трамвае и за полторы улицы прочитываешь весь город - его характер, состояние, морфологию, стиль, душу… А заглянешь на городской базар - там прочтешь область и угадаешь приехавших издалека, у них другой стиль, другие цветосочетания, другой цимес, а цимес - суть фон, который всегда с тобой, если это твой цимес. Ах, какой густой, многозвучный и многоцветный цимес на базаре в Одессе! Восторг. И какая чистота и первозданность была на микрорыночке в Мезмае, где одна бабушка продавала трехлитровую банку молока и больше никого не было…
Черная кровь подземелья сочится наружу там, где случилась беда. Этой кровью питается двудомная крапива, она всегда растет в тех местах на старых лесных проселках, где переворачивалась телега, или кто-то умер. На длинной, узкой и извилистой лесной дороге, ведущей к Волговерховью, я понял все эти места и, поскольку там странная сдвижка во времени и пространстве, побывал на нескольких событиях последних веков на этой дороге (ребята, это не психиатрия). Группу к Волговерховью пришлось вести непомерно долго. Путь сопротивлялся, юлил и вилял, отбрасывая назад. Все это напоминало сизифов труд, шесть километров лесной дороги мы шли восемь часов и даже заночевали у небольшого идеально круглого озера. Стрелки компасов вертелись и все время показывали разное, разведка, которую я затеял, закрутилась и могла не вернуться к лагерю ночлега, если бы не Гадёныш. В какой-то момент, когда мы с пятеркой разведчиков уже переставали смотреть друг другу в глаза и напрочь зачехлили наши жидкостные компаса, Гаденыш вдруг остановился и сказал:
- Лагерь - там.
И показал в немыслимую, неправильную сторону. Я увидел его глаза и понял, что нужно идти именно туда, в противоположную от логики, Солнца и внутреннего компаса сторону. Через десять минут мы были в лагере, дежурные заканчивали приготовление завтрака. Больше я ни разу в жизни не заблудился, хотя очень хотел и многажды пробовал. Не получалось. Не получается и сейчас: я четко вижу путь.
У Гаденыша, прямого потомка персидского султана, было и второе лесное имя: Коряжка. Когда я потом рисковал с чужой помощью заблудиться в самом себе, я написал "Рондо для Коряжки", и Гаденыш снова вывел меня к тропяной стоянке. Гаденыш был Гаденышем потому, что называл свою мамку не иначе, как "гадина". Загадочный мой Восток…
В небольшой часовенке, стоящей на сваях, сочился из болотца тонкий стебелек родниковой воды. Это было начало Волги. Куры перешагивали Волгу беззастенчиво и фамильярно, как могут только куры.
Бабушка Гаденыша провела свою молодость в гареме султана, почти не говорила по-русски и называла магазин "Дары Природы" - "дарах". Внука она звала "Ондри", Андрюшка-Коряжка-Гаденыш всегда откликался с улыбкой, их диалоги были похожи на дружескую задиристую возню, в их деревянном домишке вечно не было дров зимой, вода на столе за ночь замерзала, невдалеке над домом ворчала МКАД, а электрички, проходившие мимо дома, уже жужжали тормозами, чтобы остановиться на платформе "Перловская". В 1979 мать Гаденыша попыталась склонить его к оговору Тропы и меня, в ответ Андрюшка ушел из дома и стал учиться в далеком интернате в селе с красноречивым названием Спас-Угол. По воскресеньям он проделывал путь через всю область, чтобы пробиться ко мне на свидание в спецотделении психушки, куда меня заперли на время московской Олимпиады. К тому времени Коряжка очень интересно фотографировал и готовился поступать во ВГИК. Час в неделю, ради этого часа он бросил дом, обычную дневную школу, привычный с детства мир. Там, в подвалах психушки я и написал ему "Рондо", и было оно, разумеется "для Коряжки". Потом судьба раскидала нас, но навсегда осталось ощущение крепкой, надежной мужской дружбы, почти родства, да что там, конечно же, родства, в котором я вытащил его из-под спуда невзрачного пригородного поселка, а он меня - из-под ядовитых сульфазинов, галоперидолов и модитенов. По воскресеньям наши руки встречались, и рукопожатие длилось час - всё время свидания.
Легкий, тонкий, подвижный как котенок, Андрюшка шутя брал сложные маршруты на скалодроме, а когда носил воду от родника к костру - всегда пританцовывал. Из моих песенок больше всего любил "На меня ползет козявка". Из других - "Осень" Розенбаума, на слова Светланы Соложенкиной. Или Соложенцевой. Простите, Светлана, я забыл фамилию автора этого чудного стихотворения:
"Ляжет ветер, - усталый лось.
Дождик брызнет.
Ничего, ничего не сбылось,
Кроме жизни".
В середине 70-х эту песню прекрасно пели Наташа Левант и Володя Волков-Китаин, дуэт из Питера.
Гаденыш всем своим существом падал в эту песню, пел, становясь этой песней. Таким я и помню его, моего замечательного друга.
"Я трону бабочку
Оцепенелую...".
Осень, Малыш. Я вижу, как ты танцуешь в начале скального маршрута, проходя его глазами, ловя его ритм, и вдруг взлетаешь по нему так быстро, что Вова Прудиус не успевает выбирать страховку, она провисает, но тебе все равно, ты бежишь вверх по отвесной скале, ты теперь умеешь жизнь. Ничего, что ничего не сбылось.
В середине 70-х перловская школа вдруг захотела пройти плановую турподготовку. Я приехал проводить занятие перед однодневным походом, всё рассказал, спросил - есть ли вопросы. Худенькая точеная девочка подняла руку и спросила:
- А можно вместо алюминиевой миски взять фарфор? У нас дома только фарфор.
- Можно, если не порежешься осколками, - сказал я, представил ее дворец, набитый фарфоровыми сервизами, и спросил:
- Как тебя зовут?
- Андрей, - ответила девочка и улыбнулась. Так мы познакомились с Коряжкой. Он был в валенках и тоненьком свитере. Никакого фарфора в их доме не было, две фаянсовые общепитовские тарелки с отбитыми краями.
- А где фарфор? - спросил я, когда мы через месяц сидели у них в домике и пили чай из случайных разнокалиберных кружек.
- Ну… Мне так представилось, - сказал Коряжка. - Ничего личного, Юр.
Буква "р" была в его речи мягкой, он "пдоводил" меня до электрички, потом я его до дома, потом то же самое раз пять. Потом "пдишлось" сделать усилие, чтобы расстаться, зато какими чудесными и улыбчивыми были встречи.
- Я хотел бы служить искусству, - говорил четвероклассник Андрюшка. - Но я еще не знаю как.
- Рисуй, танцуй, играй, - посоветовал я.
В нем не было никаких комплексов, никакой натянутости, он был естественным и искренним в любой обстановке - в музее, на скальной гряде в пургу, на валдайской разведке. Море удивило его, и он раз пятнадцать погружался с головой, восторженно радуясь разнице подводного и надводного мира.
- Юр, я ему в морду дам, - сообщал он мне спокойно, когда мать загуливала с очередным кавалером. - Он сказал Гадине - убери своего щенка, тогда к тебе приду. Щенок твой уже большой чтобы на любовь смотреть. Вот, большой, и в морду ему дам.
Несколько походов Тропы по Подмосковью заканчивались возле маленького домишки - развалюшки в Перловке. Тропа приносила из леса дрова для печки и складывала их в поленницу. Бабушка взмахивала руками, удивлялась и восхищалась, но ее слов было не разобрать. Мамке было все равно, а Андрюха пахал как карла, перемещая отборные поленья, и бегал ставить чайник на всю группу.
Нет, я вспомнил, не султана, а шаха он был внук. Так уверенно говорила бабушка. Бабушка знает.
Чайник закипал быстро, дров для печки теперь было вдоволь.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Часть текстов утрачена при пересылке. Не редактировано и не вычитано автором. Нумерация отрывков не является авторской. Все тексты написаны автором в тюрьме.
Цитирование и воспроизведение текста разрешено с указанием на его источник: za-togo-parnya.livejournal.com
Поросячий визг и нравоучительные всхрюкивания пропагандонов настолько отравляют поле смыслов, что уже настоящее, неподдельное выскакивает в свет в тех же аляповатых, безвкусных коробочках, почти неотличимое от серийных сосок-пустышек в форме материнской груди Великой Родины. Культура и образование, ставшие сферой обслуживания, перестают быть кровеносной и кроветворящей системой общества, превращаясь в его парфюмерию и косметику. Еще не поздно остановиться, одуматься и дать системам общественного организма работать как им должно. Надо остановить сбычу мечты силовиков о подконтрольности им и управляемости ими каждой клеткой человеческого, гражданского и общественного организма. Такое развитие событий смертельно для страны.
Конечно, путь к самым низменным инстинктам народонаселения лежит через попсу, попсу любую, включая политическую. Возбудить низменное в человеке и манипулировать им - путь простой и известный. Но что будет делать в таком бульоне дряхлеющий альфа-самец? Вряд ли - царствовать вечно. Маскулинно-брутальные парады наскучат людям, они захотят чего-нибудь свеженького, не сильно пахнущего кирзой и казармой, и что же им будет предложено?
Может быть, моё искомое слово - стереотип? Не помню, не могу примерить, не ставится в строку. Туда же опять - обертон, алгоритм, всякая хиромантия и пальцевые узоры и прочее, прочее. Нет, не помню, жаль.
В Питере или Самаре, помню, бывалча, едешь по городу на трамвае и за полторы улицы прочитываешь весь город - его характер, состояние, морфологию, стиль, душу… А заглянешь на городской базар - там прочтешь область и угадаешь приехавших издалека, у них другой стиль, другие цветосочетания, другой цимес, а цимес - суть фон, который всегда с тобой, если это твой цимес. Ах, какой густой, многозвучный и многоцветный цимес на базаре в Одессе! Восторг. И какая чистота и первозданность была на микрорыночке в Мезмае, где одна бабушка продавала трехлитровую банку молока и больше никого не было…
Черная кровь подземелья сочится наружу там, где случилась беда. Этой кровью питается двудомная крапива, она всегда растет в тех местах на старых лесных проселках, где переворачивалась телега, или кто-то умер. На длинной, узкой и извилистой лесной дороге, ведущей к Волговерховью, я понял все эти места и, поскольку там странная сдвижка во времени и пространстве, побывал на нескольких событиях последних веков на этой дороге (ребята, это не психиатрия). Группу к Волговерховью пришлось вести непомерно долго. Путь сопротивлялся, юлил и вилял, отбрасывая назад. Все это напоминало сизифов труд, шесть километров лесной дороги мы шли восемь часов и даже заночевали у небольшого идеально круглого озера. Стрелки компасов вертелись и все время показывали разное, разведка, которую я затеял, закрутилась и могла не вернуться к лагерю ночлега, если бы не Гадёныш. В какой-то момент, когда мы с пятеркой разведчиков уже переставали смотреть друг другу в глаза и напрочь зачехлили наши жидкостные компаса, Гаденыш вдруг остановился и сказал:
- Лагерь - там.
И показал в немыслимую, неправильную сторону. Я увидел его глаза и понял, что нужно идти именно туда, в противоположную от логики, Солнца и внутреннего компаса сторону. Через десять минут мы были в лагере, дежурные заканчивали приготовление завтрака. Больше я ни разу в жизни не заблудился, хотя очень хотел и многажды пробовал. Не получалось. Не получается и сейчас: я четко вижу путь.
У Гаденыша, прямого потомка персидского султана, было и второе лесное имя: Коряжка. Когда я потом рисковал с чужой помощью заблудиться в самом себе, я написал "Рондо для Коряжки", и Гаденыш снова вывел меня к тропяной стоянке. Гаденыш был Гаденышем потому, что называл свою мамку не иначе, как "гадина". Загадочный мой Восток…
В небольшой часовенке, стоящей на сваях, сочился из болотца тонкий стебелек родниковой воды. Это было начало Волги. Куры перешагивали Волгу беззастенчиво и фамильярно, как могут только куры.
Бабушка Гаденыша провела свою молодость в гареме султана, почти не говорила по-русски и называла магазин "Дары Природы" - "дарах". Внука она звала "Ондри", Андрюшка-Коряжка-Гаденыш всегда откликался с улыбкой, их диалоги были похожи на дружескую задиристую возню, в их деревянном домишке вечно не было дров зимой, вода на столе за ночь замерзала, невдалеке над домом ворчала МКАД, а электрички, проходившие мимо дома, уже жужжали тормозами, чтобы остановиться на платформе "Перловская". В 1979 мать Гаденыша попыталась склонить его к оговору Тропы и меня, в ответ Андрюшка ушел из дома и стал учиться в далеком интернате в селе с красноречивым названием Спас-Угол. По воскресеньям он проделывал путь через всю область, чтобы пробиться ко мне на свидание в спецотделении психушки, куда меня заперли на время московской Олимпиады. К тому времени Коряжка очень интересно фотографировал и готовился поступать во ВГИК. Час в неделю, ради этого часа он бросил дом, обычную дневную школу, привычный с детства мир. Там, в подвалах психушки я и написал ему "Рондо", и было оно, разумеется "для Коряжки". Потом судьба раскидала нас, но навсегда осталось ощущение крепкой, надежной мужской дружбы, почти родства, да что там, конечно же, родства, в котором я вытащил его из-под спуда невзрачного пригородного поселка, а он меня - из-под ядовитых сульфазинов, галоперидолов и модитенов. По воскресеньям наши руки встречались, и рукопожатие длилось час - всё время свидания.
Легкий, тонкий, подвижный как котенок, Андрюшка шутя брал сложные маршруты на скалодроме, а когда носил воду от родника к костру - всегда пританцовывал. Из моих песенок больше всего любил "На меня ползет козявка". Из других - "Осень" Розенбаума, на слова Светланы Соложенкиной. Или Соложенцевой. Простите, Светлана, я забыл фамилию автора этого чудного стихотворения:
"Ляжет ветер, - усталый лось.
Дождик брызнет.
Ничего, ничего не сбылось,
Кроме жизни".
В середине 70-х эту песню прекрасно пели Наташа Левант и Володя Волков-Китаин, дуэт из Питера.
Гаденыш всем своим существом падал в эту песню, пел, становясь этой песней. Таким я и помню его, моего замечательного друга.
"Я трону бабочку
Оцепенелую...".
Осень, Малыш. Я вижу, как ты танцуешь в начале скального маршрута, проходя его глазами, ловя его ритм, и вдруг взлетаешь по нему так быстро, что Вова Прудиус не успевает выбирать страховку, она провисает, но тебе все равно, ты бежишь вверх по отвесной скале, ты теперь умеешь жизнь. Ничего, что ничего не сбылось.
В середине 70-х перловская школа вдруг захотела пройти плановую турподготовку. Я приехал проводить занятие перед однодневным походом, всё рассказал, спросил - есть ли вопросы. Худенькая точеная девочка подняла руку и спросила:
- А можно вместо алюминиевой миски взять фарфор? У нас дома только фарфор.
- Можно, если не порежешься осколками, - сказал я, представил ее дворец, набитый фарфоровыми сервизами, и спросил:
- Как тебя зовут?
- Андрей, - ответила девочка и улыбнулась. Так мы познакомились с Коряжкой. Он был в валенках и тоненьком свитере. Никакого фарфора в их доме не было, две фаянсовые общепитовские тарелки с отбитыми краями.
- А где фарфор? - спросил я, когда мы через месяц сидели у них в домике и пили чай из случайных разнокалиберных кружек.
- Ну… Мне так представилось, - сказал Коряжка. - Ничего личного, Юр.
Буква "р" была в его речи мягкой, он "пдоводил" меня до электрички, потом я его до дома, потом то же самое раз пять. Потом "пдишлось" сделать усилие, чтобы расстаться, зато какими чудесными и улыбчивыми были встречи.
- Я хотел бы служить искусству, - говорил четвероклассник Андрюшка. - Но я еще не знаю как.
- Рисуй, танцуй, играй, - посоветовал я.
В нем не было никаких комплексов, никакой натянутости, он был естественным и искренним в любой обстановке - в музее, на скальной гряде в пургу, на валдайской разведке. Море удивило его, и он раз пятнадцать погружался с головой, восторженно радуясь разнице подводного и надводного мира.
- Юр, я ему в морду дам, - сообщал он мне спокойно, когда мать загуливала с очередным кавалером. - Он сказал Гадине - убери своего щенка, тогда к тебе приду. Щенок твой уже большой чтобы на любовь смотреть. Вот, большой, и в морду ему дам.
Несколько походов Тропы по Подмосковью заканчивались возле маленького домишки - развалюшки в Перловке. Тропа приносила из леса дрова для печки и складывала их в поленницу. Бабушка взмахивала руками, удивлялась и восхищалась, но ее слов было не разобрать. Мамке было все равно, а Андрюха пахал как карла, перемещая отборные поленья, и бегал ставить чайник на всю группу.
Нет, я вспомнил, не султана, а шаха он был внук. Так уверенно говорила бабушка. Бабушка знает.
Чайник закипал быстро, дров для печки теперь было вдоволь.
(2015-2017)
© Юрий Устинов
Часть текстов утрачена при пересылке. Не редактировано и не вычитано автором. Нумерация отрывков не является авторской. Все тексты написаны автором в тюрьме.
Цитирование и воспроизведение текста разрешено с указанием на его источник: za-togo-parnya.livejournal.com