Литературные ЗЮроки-26. Конфеты.
Примечание: это - двадцать шестое из цикла литературных заданий, написанных для писательского сообщества text-training в ЖЖ (первые двадцать пять можно посмотреть по тэгу "творчество").
Поставленная задача: написать посвященный Хэллоуину текст, со словами "тыква", "талый", "способствовать", "вакса", "конфеты", "краски", "сахарная", "безобразие", "бронза", "выбирать".
И вот что странное вышло...
Конфеты
Мама всегда называла это "дурацким днем".
"Опять этот дурацкий день настал! А у нас, как назло, никакой звукоизоляции!" - сердилась она с самого утра в своей лаборатории, едва заслышав с улицы смех и гомон детских голосов.
А папа морщился в ответ: "Все истопчут вокруг, замусорят. Только натуру заслоняют..."
И возвращался к своим холстам, хмурясь больше обычного.
А вот Маркусу "дурацкий день" ужасно нравился.
Он с рассвета устраивался у окна, чтобы восхищенно наблюдать за разодетыми в странные красочные костюмы пешеходами с мешками и мешочками в руках.
Взрослые и дети сновали туда-сюда, болтали, хохотали, обменивались подарками и непременно стучали и звонили во все окрестные дома.
Из домой выходили другие люди, тоже разодетые и веселые, и нагружали мешки и мешочки нежданных гостей множеством ярких, симпатичных вещей.
Маркус уже знал, как эти вещи называются - конфеты.
Дети за окном восторженно рассматривали конфеты друг у друга, обменивались ими и даже ели их - прямо на улице.
В своей жизни Маркус никогда не ел конфет и даже не знал толком, что это такое, и как это - есть конфеты, но ему очень-очень хотелось узнать.
И поэтому каждый "дурацкий день" он изобретал все новые и новые способы уговорить своих взрослых.
Сначала Маркус тихонько просачивался в мамину лабораторию, придвигался к ней поближе, делал большие, невинные глаза и говорил самым нежным, самым трогательным голосом, каким мог: "Мамочка, пожалуйста, можно мне сегодня попробовать конфеты?.." Мама первого вопроса обычно не замечала, продолжая нависать над лабораторным столом, оглядывать свои стекляшки с разноцветными штуками внутри и бормотать что-то вроде "стабильный поток должен способствовать" или "а не забыли ли мы учесть все погрешности?". Но Маркус не отчаивался - он повторял и повторял свою просьбу, и так, и эдак, пока мама не отвлекалась, наконец, от своих опытов и экспериментов. "Так можно мне конфеты, мама?" - с надеждой говорил Маркус, поймав, наконец, мамин взгляд. "Не говори глупостей, конфеты тебе не нужны," - отвечала она со слегка раздраженным вздохом, как будто надеялась больше не услышать этого вопроса, да вот не сбылось. На это Маркус обиженно надувался и моргал, и мама пыталась объяснить по-другому: "Ты же знаешь, ребенок, тебе нельзя конфеты!"
И на этом вопрос с мамой был закрыт. Маркус знал - ничего не поделаешь, если уж дошли до "ребенка", придется от мамы отстать. Вообще, его все дома называли "ребенком", и это, конечно, было понятно и очень удобно, ведь больше детей дома не было. Но сам себя Маркус называл все-таки Маркусом, ему почему-то казалось важным иметь собственное имя.
После неудачи с мамой Маркус обычно отправлялся к папе в мастерскую. Папу он чаще всего заставал застывшим в задумчивости у мольберта. Вокруг на всех предметах валялись краски, тряпки, кисти, стояли какие-то грязные банки, лежали и стояли холсты и картины. Папу тоже нельзя было отвлекать, но приходилось идти на риск. "Пап, а пап," - тихонько звал Маркус, отираясь около двери. - "А можно мне попробовать конфеты сегодня? Я немножко..." Звать иногда приходилось долго, но, в конце концов, папа оборачивался. "А, что?" - растерянно оглядывался он и, наконец, видел Маркуса. "Можно мне конфет? Пожалуйста..." - кротко просил Маркус. "Конфет? Зачем тебе конфеты?" - недоумевал папа. - "Не морочь мне голову! И вообще, ребенок, не мешай, разве ты не знаешь, как быстро уходит правильный осенний свет?.. Мне надо работать!" И возвращался хмуриться и думать к своим холстам.
На этом месте Маркус обычно вздыхал, но не отчаивался и спускался вниз, в подвал, где бабушка с дедушкой рассматривали свою коллекцию.
Коллекция у бабушки и дедушки была очень большой, просто огромной, и состояла из самых разных вещей, но все они были очень старыми, или, как говорила бабушка - "старинными раритетами". Бабушка с дедушкой обожали свою коллекцию, разглядывали ее вдвоем часами, говорили о ней и даже спорили друг с другом. "Неужели ты забыл, какого года эта вакса?.." - всплескивала руками бабушка. - "В 33-м фабрику уже закрыли, эта банка 29-го года!" "Подумаешь!" - возражал ей дедушка. - "Кое-кто даже утверждал, что подсвечник с собачкой - не настоящая бронза! А между тем..." "Бабушка, дедушка, можно мне пару конфет?" - встревал Маркус. - "Я никогда не ел конфеты..." "Конфеты?" - оборачивалась бабушка. - "Ребенок, да мы с дедом этих ваших конфет и в глаза не видали! Вот, помню, до войны у нас на ярмарке была такая сахарная вата..." И она мечтательно прикрывала глаза, словно вспоминая забытый вкус. Но тут вступал дедушка: "Подумаешь, сахарная вата! Вот у нас на ярмарке продавались леденцы..." "Безобразие!" - тут же возмущалась бабушка. - "Ты бы еще про пироги вспомнил!.." И Маркусу приходилось уходить.
После бабушки с дедушкой он обычно делал перерыв - подолгу сидел у любимого окна с видом на улицу, вздыхал и наблюдал, как гаснет короткий осенний день, как сменяют друг друга праздничные прохожие, как зажигается большая резная тыква у соседской двери, а за ней - еще и еще одна... Яркая, иногда покрытая изморозью палая листва вторила украшенным домам, а бывало, что фонари, разноцветные лампочки, свечи и факелы не только отражались в лужах, но и подсвечивали талый первый снег.
К сестре Маркус отправлялся уже поздно вечером, когда среди гуляющих на улице становилось больше подростков и взрослых, чем детей, а веселые и настойчивые (и, разумеется, игнорируемые всеми домочадцами) звонки во входную дверь дома окончательно стихали.
Сестра была самой доброй в их семье и любила Маркуса больше всех, это он знал. Она очень жалела его и сочувствовала - как же, такое горе, ему снова не разрешили попробовать конфет!.. Рядом с сестрой можно было даже немного поплакать - несильно, недолго и тихонько, чтобы никто не услышал, Маркус же понимал, как надо себя вести. Родители так и говорили: "Ребенок, ты должен понимать, что такое осторожность и благоразумное поведение!" Это он понимал, но не понимал, почему ему никогда не разрешают конфет. Ему не разрешали и в прошлом году, и в позапрошлом, и еще раньше, но неудачи быстро забываются, и каждый год Маркус надеялся по новой, каждый год страстно желал - и каждый год разочаровывался. Это было больно, болело где-то внутри и ворочалось там, как неуклюжий колючий еж, и от этого хотелось спрятаться и плакать. В такие минуты хорошо, когда сестра была рядом - пела тихие песенки, рассказывала сказки или просто молчала вместе с ним, глядя в окно. Молчать с ней тоже было очень приятно и даже уютно.
У сестры Маркус конфеты или разрешения попробовать их не просил, и вообще ничего не просил, к вечеру у него уже просто не оставалось сил просить и надеяться. Только однажды он спросил у сестры: "Слушай, а почему мы не можем выбирать?.. Ну, там, выйти на улицу или нет, есть ли конфеты или нет, и так далее?.. А взрослые вообще всегда заняты одним и тем же, и ничего больше не могут понять..." На что сестра улыбнулась ему грустно и сказала непонятное: "Мы можем выбирать, ребенок, мы можем выбирать... Только не пользуемся этим, когда нужно."
К ночи "дурацкого дня" Маркус обычно совершенно ослабевал от переживаний и потихоньку засыпал в комнате сестры.
Праздник за окнами стихал, и вновь становился слышным голос поздней осени - ветра, деревьев, ночных животных и птиц, иногда дождя.
Сестра Маркуса стояла у своего окна и ощущала за своей спиной спящий дом, полный смутных мыслей, старых чувств, странных звуков и тех, кого "ребенок", за неимением лучшего определения, считал своей семьей. Как и ее - сестрой, впрочем.
За окном нервными мятущимися огоньками догорали резные тыквы и фонари, издалека доносились звуки чьей-то поздней вечеринки, а в комнате спящий полупрозрачный Маркус слегка серебрился в свете луны.
Сестра смотрела куда-то сквозь окно и ждала рассвета, уже зная, что с восходом солнца снова увидит на дорожке у дома бегущий в ветре фантик - большой, золотой с синим, похожий на фантастический сухой лист. Она будет провожать его взглядом, не отрываясь, и от его прекрасного, невесомого, сверкающего бега внутри нее вновь родится страстное желание вырваться наружу, подлететь к фантику, протянуть руку и схватить его, сжать в кулаке, ощущая не только рукой - всем существом - дивный хруст тонкой, но крепкой плоти, распространяющей вокруг легкий шоколадный аромат...
И, в мечтах об этом мгновении, сестра стояла у окна неподвижно до самого утра, охраняя чуткий сон заброшенного дома, не переставая улыбаться и не замечая сливающихся с подоконником рук...
04.11.19
Поставленная задача: написать посвященный Хэллоуину текст, со словами "тыква", "талый", "способствовать", "вакса", "конфеты", "краски", "сахарная", "безобразие", "бронза", "выбирать".
И вот что странное вышло...
Конфеты
Мама всегда называла это "дурацким днем".
"Опять этот дурацкий день настал! А у нас, как назло, никакой звукоизоляции!" - сердилась она с самого утра в своей лаборатории, едва заслышав с улицы смех и гомон детских голосов.
А папа морщился в ответ: "Все истопчут вокруг, замусорят. Только натуру заслоняют..."
И возвращался к своим холстам, хмурясь больше обычного.
А вот Маркусу "дурацкий день" ужасно нравился.
Он с рассвета устраивался у окна, чтобы восхищенно наблюдать за разодетыми в странные красочные костюмы пешеходами с мешками и мешочками в руках.
Взрослые и дети сновали туда-сюда, болтали, хохотали, обменивались подарками и непременно стучали и звонили во все окрестные дома.
Из домой выходили другие люди, тоже разодетые и веселые, и нагружали мешки и мешочки нежданных гостей множеством ярких, симпатичных вещей.
Маркус уже знал, как эти вещи называются - конфеты.
Дети за окном восторженно рассматривали конфеты друг у друга, обменивались ими и даже ели их - прямо на улице.
В своей жизни Маркус никогда не ел конфет и даже не знал толком, что это такое, и как это - есть конфеты, но ему очень-очень хотелось узнать.
И поэтому каждый "дурацкий день" он изобретал все новые и новые способы уговорить своих взрослых.
Сначала Маркус тихонько просачивался в мамину лабораторию, придвигался к ней поближе, делал большие, невинные глаза и говорил самым нежным, самым трогательным голосом, каким мог: "Мамочка, пожалуйста, можно мне сегодня попробовать конфеты?.." Мама первого вопроса обычно не замечала, продолжая нависать над лабораторным столом, оглядывать свои стекляшки с разноцветными штуками внутри и бормотать что-то вроде "стабильный поток должен способствовать" или "а не забыли ли мы учесть все погрешности?". Но Маркус не отчаивался - он повторял и повторял свою просьбу, и так, и эдак, пока мама не отвлекалась, наконец, от своих опытов и экспериментов. "Так можно мне конфеты, мама?" - с надеждой говорил Маркус, поймав, наконец, мамин взгляд. "Не говори глупостей, конфеты тебе не нужны," - отвечала она со слегка раздраженным вздохом, как будто надеялась больше не услышать этого вопроса, да вот не сбылось. На это Маркус обиженно надувался и моргал, и мама пыталась объяснить по-другому: "Ты же знаешь, ребенок, тебе нельзя конфеты!"
И на этом вопрос с мамой был закрыт. Маркус знал - ничего не поделаешь, если уж дошли до "ребенка", придется от мамы отстать. Вообще, его все дома называли "ребенком", и это, конечно, было понятно и очень удобно, ведь больше детей дома не было. Но сам себя Маркус называл все-таки Маркусом, ему почему-то казалось важным иметь собственное имя.
После неудачи с мамой Маркус обычно отправлялся к папе в мастерскую. Папу он чаще всего заставал застывшим в задумчивости у мольберта. Вокруг на всех предметах валялись краски, тряпки, кисти, стояли какие-то грязные банки, лежали и стояли холсты и картины. Папу тоже нельзя было отвлекать, но приходилось идти на риск. "Пап, а пап," - тихонько звал Маркус, отираясь около двери. - "А можно мне попробовать конфеты сегодня? Я немножко..." Звать иногда приходилось долго, но, в конце концов, папа оборачивался. "А, что?" - растерянно оглядывался он и, наконец, видел Маркуса. "Можно мне конфет? Пожалуйста..." - кротко просил Маркус. "Конфет? Зачем тебе конфеты?" - недоумевал папа. - "Не морочь мне голову! И вообще, ребенок, не мешай, разве ты не знаешь, как быстро уходит правильный осенний свет?.. Мне надо работать!" И возвращался хмуриться и думать к своим холстам.
На этом месте Маркус обычно вздыхал, но не отчаивался и спускался вниз, в подвал, где бабушка с дедушкой рассматривали свою коллекцию.
Коллекция у бабушки и дедушки была очень большой, просто огромной, и состояла из самых разных вещей, но все они были очень старыми, или, как говорила бабушка - "старинными раритетами". Бабушка с дедушкой обожали свою коллекцию, разглядывали ее вдвоем часами, говорили о ней и даже спорили друг с другом. "Неужели ты забыл, какого года эта вакса?.." - всплескивала руками бабушка. - "В 33-м фабрику уже закрыли, эта банка 29-го года!" "Подумаешь!" - возражал ей дедушка. - "Кое-кто даже утверждал, что подсвечник с собачкой - не настоящая бронза! А между тем..." "Бабушка, дедушка, можно мне пару конфет?" - встревал Маркус. - "Я никогда не ел конфеты..." "Конфеты?" - оборачивалась бабушка. - "Ребенок, да мы с дедом этих ваших конфет и в глаза не видали! Вот, помню, до войны у нас на ярмарке была такая сахарная вата..." И она мечтательно прикрывала глаза, словно вспоминая забытый вкус. Но тут вступал дедушка: "Подумаешь, сахарная вата! Вот у нас на ярмарке продавались леденцы..." "Безобразие!" - тут же возмущалась бабушка. - "Ты бы еще про пироги вспомнил!.." И Маркусу приходилось уходить.
После бабушки с дедушкой он обычно делал перерыв - подолгу сидел у любимого окна с видом на улицу, вздыхал и наблюдал, как гаснет короткий осенний день, как сменяют друг друга праздничные прохожие, как зажигается большая резная тыква у соседской двери, а за ней - еще и еще одна... Яркая, иногда покрытая изморозью палая листва вторила украшенным домам, а бывало, что фонари, разноцветные лампочки, свечи и факелы не только отражались в лужах, но и подсвечивали талый первый снег.
К сестре Маркус отправлялся уже поздно вечером, когда среди гуляющих на улице становилось больше подростков и взрослых, чем детей, а веселые и настойчивые (и, разумеется, игнорируемые всеми домочадцами) звонки во входную дверь дома окончательно стихали.
Сестра была самой доброй в их семье и любила Маркуса больше всех, это он знал. Она очень жалела его и сочувствовала - как же, такое горе, ему снова не разрешили попробовать конфет!.. Рядом с сестрой можно было даже немного поплакать - несильно, недолго и тихонько, чтобы никто не услышал, Маркус же понимал, как надо себя вести. Родители так и говорили: "Ребенок, ты должен понимать, что такое осторожность и благоразумное поведение!" Это он понимал, но не понимал, почему ему никогда не разрешают конфет. Ему не разрешали и в прошлом году, и в позапрошлом, и еще раньше, но неудачи быстро забываются, и каждый год Маркус надеялся по новой, каждый год страстно желал - и каждый год разочаровывался. Это было больно, болело где-то внутри и ворочалось там, как неуклюжий колючий еж, и от этого хотелось спрятаться и плакать. В такие минуты хорошо, когда сестра была рядом - пела тихие песенки, рассказывала сказки или просто молчала вместе с ним, глядя в окно. Молчать с ней тоже было очень приятно и даже уютно.
У сестры Маркус конфеты или разрешения попробовать их не просил, и вообще ничего не просил, к вечеру у него уже просто не оставалось сил просить и надеяться. Только однажды он спросил у сестры: "Слушай, а почему мы не можем выбирать?.. Ну, там, выйти на улицу или нет, есть ли конфеты или нет, и так далее?.. А взрослые вообще всегда заняты одним и тем же, и ничего больше не могут понять..." На что сестра улыбнулась ему грустно и сказала непонятное: "Мы можем выбирать, ребенок, мы можем выбирать... Только не пользуемся этим, когда нужно."
К ночи "дурацкого дня" Маркус обычно совершенно ослабевал от переживаний и потихоньку засыпал в комнате сестры.
Праздник за окнами стихал, и вновь становился слышным голос поздней осени - ветра, деревьев, ночных животных и птиц, иногда дождя.
Сестра Маркуса стояла у своего окна и ощущала за своей спиной спящий дом, полный смутных мыслей, старых чувств, странных звуков и тех, кого "ребенок", за неимением лучшего определения, считал своей семьей. Как и ее - сестрой, впрочем.
За окном нервными мятущимися огоньками догорали резные тыквы и фонари, издалека доносились звуки чьей-то поздней вечеринки, а в комнате спящий полупрозрачный Маркус слегка серебрился в свете луны.
Сестра смотрела куда-то сквозь окно и ждала рассвета, уже зная, что с восходом солнца снова увидит на дорожке у дома бегущий в ветре фантик - большой, золотой с синим, похожий на фантастический сухой лист. Она будет провожать его взглядом, не отрываясь, и от его прекрасного, невесомого, сверкающего бега внутри нее вновь родится страстное желание вырваться наружу, подлететь к фантику, протянуть руку и схватить его, сжать в кулаке, ощущая не только рукой - всем существом - дивный хруст тонкой, но крепкой плоти, распространяющей вокруг легкий шоколадный аромат...
И, в мечтах об этом мгновении, сестра стояла у окна неподвижно до самого утра, охраняя чуткий сон заброшенного дома, не переставая улыбаться и не замечая сливающихся с подоконником рук...
04.11.19