(no subject)
Анджей Корашевский
ПОЧЕМУ ПОЛЬСКОЙ ДЕРЕВНЕ ПОВЕЗЛО
Пять лет в Евросоюзе
1 мая исполнится пять лет с того дня, как Польша вступила в Евросоюз, а через месяц после этого нам предстоит отмечать двадцатилетие прощания с коммунизмом. За эти два десятка лет Польша изменилась до неузнаваемости, статистика приводит данные об улучшении здоровья, росте продолжительности жизни, падении младенческой смертности, не говоря уже о таких показателях, как число телефонов на душу населения, количество автомобилей или, наконец, доступ в Интернет (которого 20 лет назад вообще не существовало).
11 лет назад, прожив тридцать лет на Западе, я возвратился в Польшу и поселился в маленьком городке, где безработица превышала 30%, а жители главным образом пили водку и ожидали лучших времен. Иногда я приглашал туда своих друзей из Варшавы, злорадно спрашивая, нет ли у них желания выбраться «в Польшу». Столицы меняются быстрее, зачастую до неприличия быстрее, но их развитие ничего не говорит о развитии страны в целом.
Выбор моего городка был случайным: просто на протяжении нескольких лет я посылал по почте одной учительнице английского из школы в расположенной поблизости деревне всякие пособия по изучению языка и, наконец, навестив её во время отпуска, купил себе дом, который мне понравился.
По образованию я социолог, но после отъезда на Запад пришел к выводу, что не только польская социология не располагает никакими сведениями, которые она могла бы хоть кому-нибудь предложить, но и западная тоже, после чего сбежал в историю экономики, а моим наставником был и по сей день остается единственный темнокожий лауреат Нобелевской премии по экономике Уильям Артур Льюис, посвятивший свою жизнь исследованиям различных стратегий экономических реформ в недостаточно развитых странах. Этот ученый, на Западе сегодня почти забытый, был в трудах китайских экономистов в период разработки стратегии реформ Дэн Сяопина одним из самых цитируемых западных экономистов. Исследуя историю развития европейских государств, он пришел к выводу, что шансов на эффективную экономическую реформу нет у тех стран, которые делают ставку на быструю индустриализацию и урбанизацию без глубоких реформ в сельском хозяйстве. Анализируя начальные этапы промышленной революции в Англии, Льюис показывал, что на первой стадии она означала всего лишь механизацию орудий, повсеместно применявшихся ранее в сельском хозяйстве. Весьма корректный, почти безукоризненный анализ Мальтуса не предвидел (а в тот период, пожалуй, и не мог предвидеть), что рост производительности сельского хозяйства с избытком опередит темпы естественного прироста населения. Промышленность и урбанизация должны базироваться на современной деревне и современном сельском хозяйстве, где всё меньшее число людей производит все больше излишков сельскохозяйственных товаров и продовольствия.
Вместе с тем стратегии, которые поддерживают отсталую деревню и отсталое сельское хозяйство, сосуществование средневековья и современности, можно сказать, практически обречены на слабую, неспособную эффективно функционировать промышленность и дегенеративную урбанизацию - иными словами, на города, находящиеся под вечным давлением бегущей из деревни бедноты.
Коммунизм обещал крестьянам, что рабочим будет житься лучше, но для Льюиса более важным стало поражение африканских государств, которое в определенном смысле вытекало из такой же самой мечты быстро организовать у себя современность за счет деревни.
Изучая книги Льюиса, его анализ экономической истории стран Латинской Америки и Африки, я с изумлением обнаруживал, что узнаю картины, так хорошо известные мне из истории Польши. Элита (шляхетская или племенная), посылающая своих сыновей на Запад для получения социологического и экономического, реже юридического или медицинского образования, и эти молодые люди, которые после возвращения и прихода к власти привозили в свою страну западные фирмы и западных инженеров, чтобы те построили им промышленность (главным образом горнодобывающую). Везде повторяется одна и та же схема: сильные помещики-землевладельцы, резкий недостаток собственных технических кадров и полное отсутствие интереса к современному производству продовольствия, основанному на индивидуальном сельскохозяйственном предприятии.
Временами это сопровождалось специфическим мужиколюбием, уверенностью, что землепашцы - хранители народной души, и политической демагогией, апеллирующей к этому мужиколюбию и прекрасно сочетающейся с беспредельным презрением к необразованным, безвольным и позволяющим манипулировать собою массам крестьян.
Безотносительно к тому, какую модель экономики выбирали подобные элиты - социалистическую или капиталистическую, - деревня оставалась вне этой модели, в пределах феодальной экономики, всегда производя слишком мало продовольствия, порождая огромные излишки неквалифицированной рабочей силы и не создавая, практически говоря, никакого рынка для промышленных товаров.
Тем, что с первого же взгляда отличало промышленно развитые государства от стран, которые не подверглись индустриализации, была численность занятых в сельском хозяйстве и количество городских жителей. В Англии уже в середине XIX века население городов сравнялось с числом деревенских жителей. В Польше этого удалось достичь спустя сто с лишним лет. Занимаясь исследованием этих проблем по состоянию на 1970 е, я обращал внимание на сильную корреляцию между численностью людей, занятых в сельском хозяйстве, и религией. В протестантских странах занятость в сельском хозяйстве к этому времени упала до уровня ниже 10% рабочей силы, в западноевропейских католических странах - ниже 20% (в государствах Латинской Америки она равнялась 40-50%), в СССР составляла менее 30%, в других православных странах - менее 40%, в мусульманских странах удерживалась на уровне 60-70%, а в Африке достигала 80% и более.
Уильям Артур Льюис обращал здесь внимание на ту опасность, какую представляет собой модернизация сельскохозяйственного производства, осуществляемая землевладельцами-помещиками без цивилизационного прогресса сельского населения. (Специфической разновидностью этого явления была система колхозов и совхозов в СССР или социалистического сельского хозяйства в Польше, где механизация не сопровождалась ни ростом образованности, ни ростом покупательной способности преобладающего большинства сельских жителей.)
Задолго до конца коммунизма я часто писал об этих проблемах в польской эмигрантской прессе, отдавая себе отчет в том, что у моих друзей на родине, занятых борьбой с коммунистической системой, нет времени задуматься над вопросом, как они собираются поступать со свободой. (В конечном итоге свобода пришла внезапно и застигла их врасплох вечером 4 июня 1989 года.)
После обретения свободы от коммунизма существовала угроза чего-то такого, что некоторые западные экономисты называли «латинизацией» экономики, иначе говоря, возникновения капитализма, переплетенного с феодализмом, городов, затопленных беженцами из деревни, экономики, разъеденной коррупцией сверху донизу или скорее наоборот - снизу доверху, так как деревня, застрявшая в другой исторической эпохе, не в состоянии защищаться от гангстерства, тогда как мафиозные методы добывания товара от производителей продовольствия естественным образом распространяются на всю экономику.
Однако в польской столице никто не намеревался проявлять интерес к чему-то столь скучному, как экономическая история Латинской Америки или Африки, либо даже к новейшей истории экономического успеха азиатских «тигров», в основе которого лежали одногектарное семейное хозяйство, сельский аграрно-промышленный кооператив и сельская школа, готовящая хорошо обученные кадры для сельского хозяйства и промышленности.
Мечтания польской интеллигенции после падения коммунизма немного напоминали мне мечтания Герцена, который за 130 с лишним лет до этого питал надежду, что Россия воспользуется опытом и ошибками Запада и оттолкнется от них, словно от трамплина. Варшава не хотела интересоваться проблемами Латинской Америки, зато хотела принимать участие в современных спорах между Европой и Америкой, между Великобританией и Францией, а там спор велся главным образом об аграрной политике и субсидиях сельскому хозяйству. Трудно было сомневаться в том, что никто во всей Варшаве не понимал, о чем идет речь в этом споре, тем не менее все были уверены, что права, конечно, Великобритания, выступающая против дотаций на сельское хозяйство, особенно против субсидирования каких-либо иных земледельцев, кроме собственных. Архитектор польских реформ чисто риторически вопрошал, чем же землепашец отличается от врача или социолога, и было видно, что такой вопрос вполне искренен и что он на самом деле этого не понимает.
Приоритеты польских элит в сфере общественного устройства были очевидны: сначала демократия, а потом экономика, причем в переключении экономики с социалистической модели на капиталистическую неопровержимой считалась святая идея о том, будто достаточно освободить торговлю и приватизировать государственные предприятия, - а все остальное устроит невидимая рука рынка. Распространение получила догма, гласившая, что всякое вмешательство в рынок вредно, а в силу этой догмы любые субсидии сельскому хозяйству носили почти преступный характер, и в этой связи никто (буквально никто) не занимался изучением различий как между разными типами субсидий, так и между разными типами аграрной политики, исходя из принципиальной посылки, что никакая сельскохозяйственная политика вообще не нужна.
Социологи, журналисты и политики соперничали в своем удивлении тем, что земледельцы отчего-то недоверчиво относятся к этому рынку, и сообща приходили к выводу, что те, видимо, тоскуют по коммунизму. Желая выбить у них из головы эту ностальгию, вся эта компания наперегонки ликвидировала еще существовавшую кооперацию и, как могла, разваливала имевшееся политическое представительство крестьян. Эти люди совершенно не принимали к сведению появлявшуюся то тут, то там информацию о полной беззащитности индивидуального земледельца перед новым, гангстерским рынком.
Сельское хозяйство в рыночной системе обладает своей сложной системой финансирования, сложной структурой переработки и сбыта, которая неизменно связана с различными организациями крестьян-земледельцев и смягчает специфические колебания конъюнктуры в производстве и торговле продовольствием. Индивидуальный земледелец может выжить только в том случае, когда он не вполне индивидуален.
Дружественные министры из наших правительств эпохи «Солидарности» рассказывали мне с развеселыми ужимками, что позволяли себе малость соснуть на заседаниях совета министров, когда представители министерства сельского хозяйства болтали чего-то там о водном хозяйстве, о системе закупок или о сельскохозяйственных банках. Само же это министерство отдавали той или иной крестьянской партии, которая в тот момент была нужна для получения большинства в Сейме, чтобы взамен она не хотела ничего, кроме нескольких высоких кресел и постов. Но даже если ей чего-то и хотелось, то все равно никто не понимал, в чем эта партия, собственно говоря, заинтересована, а посему не было и предмета дискуссии.
Вступление в Евросоюз, или скорее в Европейское сообщество, как это тогда называлось, являлось одним из приоритетов каждого очередного польского правительства. Одним из, потому что многим казалось более важным и более срочным вступление в НАТО. Несмотря на распад Советского Союза, травма после длительного периода зависимости оставалась по-прежнему очень сильной. Присоединение к Евросоюзу казалось чем-то ненадежным и весьма отдаленным. Большинству польской интеллигенции хотелось быть в «Европе», но оно не очень-то ориентировалось, что конкретно означает этот самый Евросоюз. Первый демократический министр иностранных дел Польши, превосходный юрист и замечательный человек, совершенно не понимал происходящего. Он отправился с первым визитом в Брюссель, хотел разговаривать о серьезных делах, а они заставили его вести разговоры о говядине.
Некая известная дама, профессор социологии, с брезгливостью и отвращением писала о европейских спорах по поводу петрушки. Эта столь взлелеянная в грезах идеальная Европа явно не доросла до наших польских грёз о настоящих европейцах.
Сама история Евросоюза не вызывала особой заинтересованности и в польской публицистике ограничивались изучением его программных деклараций. Между тем ЕС был странным созданием, представляя собой дитя разваливающегося колониализма. У.А.Льюис (впрочем, не он один) размышлял над вопросом, почему промышленная революция совершилась в Англии, а не в какой-либо другой из стран мира. Здесь надо отступить к временам Реформации, которая была общественной революцией, разрушившей феодальную структуру, наделившей правами рядовых граждан и не только допускавшей, но прямо-таки предписывавшей народное просвещение, чтобы народ стал самостоятельно читать Священное Писание. Англия в ту пору выдвигалась на ведущие позиции, становясь самой могучей морской державой и крупнейшей колониальной силой. Одним из последствий ее колонизаторских завоеваний был постоянный экспорт рабочей силы. Многочисленная армия, административный персонал колоний и непрекращающийся экспорт людей в колонии приводили к тому, что на внутреннем рынке ощущалась непрерывная нехватка рабочей силы, а это в свою очередь влекло за собой возникновение спроса на изобретения, на механизацию всевозможных орудий, позволяющих экономить человеческий труд.
Во времена моей молодости мы покатывались со смеху над излагавшейся нам в школе информацией о российских и советских изобретателях. И только сделавшись взрослым человеком, я стал отдавать себе отчет в том, что эти сведения не были никакими выдумками, что Россия и впрямь располагала легионом блистательных умов, на плоды деятельности которых отсутствовал спрос, множеством людей, чьи изобретения заканчивали свою жизнь в качестве прототипов или образцов, потому что никто не испытывал в них потребности, - не находилось тех, кто взялся бы за их производство, и отсутствовал рынок потребителей.
Англии повезло, там не только Реформация освободила торговлю, но и дефицит рабочей силы на внутреннем рынке вызвал настоящую жажду изобретений, и главным образом - в аграрном секторе. Сельское хозяйство стало первым и самым важным клиентом промышленности, причем отнюдь не крестьянское хозяйство, а совсем иное - фермерское. (Кстати сказать, само слово «фермер» происходит от аренды, издольщины, платы за пользование, от договора, основанного на деньгах.) Англия ввозила из колоний громадные количества продовольствия, а потому свое сельское хозяйство в известной степени перенацеливала на выработку сырья для промышленности; однако частые войны и блокады портов поневоле должны были родить там философию продовольственной безопасности, защиты собственных земледельцев - главным образом с помощью таможенных барьеров на основные продукты питания (в первую очередь - на зерновые).
За пределами Великобритании возникали подозрения, что секрет тягостного перевеса Англии кроется частично в современности ее сельскохозяйственного производства (отсюда французский аграризм). Во второй половине XIX в. реформы немецкого сельского хозяйства вызывали гнев русских социал-демократов (в том числе Плеханова и Ленина), потому что рост количества фермерских хозяйств не желал согласовываться с коммунистическим догматом о централизации капитала.
Существуют обоснованные причины утверждать, что обе мировые войны были вызваны немецкими попытками лишить Англию ее гегемонии в колониальном мире. Обе они закончились катастрофическими поражениями Германии, которая выступала главным претендентом на роль нового гегемона. А в действительности таким новым гегемоном оказались США, но уже в постколониальном мире.
Соединенные Штаты Америки были с момента своего возникновения фермерской республикой. Раньше в британских колониях на территории Северной Америки ситуация складывалась в некотором роде аналогично тому, как обстояло дело в Великобритании, хотя и по другим причинам: здесь имелось вдоволь земли, но не хватало рабочих рук, и всякие изобретения, совершенствующие человеческий труд, были на вес золота. Американский фермер не только никогда не был гражданином второй категории, но и представлял собой (по крайней мере, до великого кризиса) основную и самую влиятельную группу давления в американском обществе.
Питательной средой этого кризиса, или великой депрессии, отчасти послужили взаимоотношения между сельским хозяйством и промышленностью. Американская индустрия экспортировала всё больше товаров, что приводило к кардинальному росту импорта продовольствия и ослаблению покупательной способности американских фермеров. Введение таможенных барьеров на импорт продовольствия было одним из устоев тогдашних антикризисных действий. Поддержка земледельцев, причем главным образом мелких фермеров, продолжалась вплоть до конца войны и позволила США не только избежать продовольственного кризиса и радикальным образом укрепить внутренний рынок, но и оказывать Европе гигантскую продовольственную помощь как во время II Мировой войны, так и в первые годы после ее завершения. Европа стала зависеть от американской военной помощи, от американской промышленности и от американского продовольствия.
Европейское экономическое сообщество (ЕЭС) в немалой степени брало за образец антикризисный пакет президента Рузвельта. Первым шагом было Европейское объединение угля и стали, но тем, что на самом деле сыграло определяющую роль в успехе ЕЭС, стала его Единая сельскохозяйственная политика (ЕСП) - дорогая и с виду странноватая политика принуждения французских и итальянских политических верхов к элементарной честности по отношению к собственным земледельцам, причем за деньги налогоплательщиков из числа протестантских членов ЕЭС. Принципиальная предпосылка этого была довольно очевидной: нет никаких шансов на динамичное экономическое развитие, если часть общества живет в другой исторической эпохе.
Постколониальным парадоксом было то обстоятельство, что локомотивом изложенной концепции выступала Германия, которая проиграла битву за господство в колониальном мире и поняла, что шансы на получение новых рынков сбыта существуют только в ситуации мирных взаимоотношений и на обоюдовыгодных условиях. Главным противником такой политики выступала Великобритания, которая (не без причин) считала ее угрозой для своей и без того уже весьма ослабленной позиции в мире. С годами Франция сделалась главным заступником и глашатаем борьбы за расширение собственных рынков сбыта, достигаемое через поддержку развития деревни и сельского хозяйства соседей с целью оздоровления их внутреннего рынка. В споре между Францией и Великобританией польские политические элиты (как левого, так и правого толка) сочли французские аргументы абсурдными и высказались в пользу британской стороны.
Когда пять лет назад, после длительного периода приготовлений, нас в конце концов приняли в Евросоюз, то, слушая выступления польских политиков, невозможно было в полной мере сориентироваться, куда мы вступаем - в Евросоюз или же в Европу; ораторы выражали уверенность только в одном: что мы вступаем. Самая крупная отечественная газета проводила в последние дни апреля широко задуманную акцию под лозунгом «Last Minute в Европу». Эта акция преследовала цель информировать нас, как выехать туда на работу или учебу и каким образом нам следует действовать, чтобы извлечь пользу наподобие Испании либо чтобы стать Ирландией. Уродливой неуклюжести формы при этом соответствовала такая же уродливость содержания.
Тот факт, что секрет успеха Евросоюза крылся и по-прежнему кроется в Единой сельскохозяйственной политике, что эта аграрная политика поглотила львиную долю фондов из общей кассы и была единственным элементом, всерьез отличающим стратегию Евросоюза от стратегии конкурирующей организации ЕАСТ (Европейской ассоциации свободной торговли), тщательно замалчивался.
Страны, объединившиеся в ЕАСТ (за исключением Швейцарии и Норвегии), одна за другой перебирались во вражеский стан, но это не означало, что они изменяли свои взгляды на ЕСП. Им хотелось пользоваться рынком, уже созданным этой стратегией и, защищая собственных земледельцев, а также современность собственного сельского хозяйства, не выбрасывать деньги на выравнивание экономического уровня в тех странах, где у верхов имелись другие идеи по поводу того, как надо жить.
Единая сельскохозяйственная политика была, как я уже упоминал, своего рода подкупом. Страны с протестантскими традициями выплачивали несметные суммы странам с католическими традициями, чтобы политики последних соизволили прекратить дискриминацию своих сельских жителей. Главные расходы по этому трансферту денег несла Германия, тогда как первоначально главными бенефициариями (получателями платежей) выступали Франция и Италия. Благодаря ЕСП католические страны Западной Европы одна за другой отталкивались от дна. Сначала это проделали как раз Франция и Италия, потом Ирландия, Испания, Португалия, и, наконец, действия в рамках ЕСП начали давать результаты и в православной Греции.
Скажем себе искренне, что в 1970-1980 гг. польская элита не очень-то хотела слушать обо всех тонкостях, сложностях и спорах по поводу ЕСП, а с начала 1990 х воспринимала любые попытки положительных высказываний о ней с открытой враждебностью.
Всего лишь через семь месяцев после вступления Польши в Евросоюз на страницах одной из не самых важных польских газет появилась статья профессора Барбары Федышак-Радзеёвской. Название статьи: «Деревня - ахиллесова пята польской политики». Подзаголовок звучал для меня значительно более электризующе: «Лишь в Евросоюзе польская деревня дождалась сельскохозяйственной политики, которой ей никогда не предлагали польские элиты».
«В 2004 г., - писала Барбара Федышак-Радзеёвская, - впервые с тех пор, как я себя помню, уборка зерновых не стала событием в СМИ. Никаких очередей, нервничающих земледельцев, обустройства ночных биваков перед элеваторами - ничего, просто ничего особенного не происходило тем летом в сельском хозяйстве. Почему? Это были первая жатва и первая закупка урожая, проведенные в соответствии с принципами, которые действуют в Евросоюзе».
По мнению автора, вступление в ЕС сразу же ввело польских земледельцев и жителей польской деревни в самый центр европейских салонов. Брюссель, в процессе переговоров противостоявший доплатам польским земледельцам, «отнесся к ним лучше, чем это намеревалась сделать часть тех „стыдливо смущенных” польским сельским хозяйством элит, которые формируют общественное мнение».
В этих кругах, создающих общественное мнение, писала Барбара Федышак-Радзеёвская, «четкий и умелый запуск действующей в Евросоюзе системы выравнивающих доплат, которые неизвестно почему называются временами в польской прессе „социальными” (систему выравнивающих доплат в ЕС по существу ввели в качестве некой формы компенсации падения сельскохозяйственных доходов в результате реформы ЕСП), не вызвал никакого интереса. Более важными оказались вопросы о последствиях притока европейской наличности в руки „обычных” людей. Что сделают владельцы небольших низкотоварных хозяйств с головокружительной суммой, составляющей ежегодно около 2-3 тыс. злотых? Не могу припомнить, чтобы эти люди с таким же беспокойством думали о том, как распорядятся повышением своих зарплат, скажем, учителя или научные работники. Часть прессы относится к крестьянам и земледельцам весьма своеобразно, „используя их” в качестве эталона непомерного потребительства, пассивности и популизма».
В заключительном разделе своей статьи Барбара Федышак-Радзеёвская написала: «За последние годы в польской деревне произошла настоящая образовательная революция: не только образовательные запросы и устремления городской и деревенской молодежи достигли сходного уровня, но и процентные доли молодежи из обоих этих сообществ, которая продолжала учебу после получения аттестата зрелости, в значительной степени сблизились между собой. (...) По данным всеобщей национальной переписи населения 2002 г., после окончания средней школы продолжают обучение 39% городской молодежи и 35% - сельской, причем молодые сельские жители реже (на 7%), чем их коллеги из городов, учатся в режиме дневных занятий. Это означает, что деревня, находящаяся в худшей финансовой форме, чаще платит за высшее образование своих детей, чем несколько более зажиточный город».
Изменил ли что-нибудь в этой сфере Евросоюз по истечении пяти лет? Да, но такие процессы идут значительно медленнее, чем в самом сельском хозяйстве.
Интересным элементом общей картины стал тот факт, что в результатах всех польских выборов решающую роль в конечном итоге играют голоса деревни. Так было на выборах в июне 1989 г., когда победу антикоммунистической оппозиции предопределила по существу польская деревня (шедшая на эти выборы под лозунгом «Проголосуем даже за корову, лишь бы на ней был значок „Солидарности”»). Однако после этих выборов победители тотчас же отвернулись от своих деревенских избирателей, заключив «тактический» союз с оставшейся от коммунистических времен крестьянской партией, против которой проголосовала деревня. После этих выборов деревня непрестанно становилась предметом предвыборных манипуляций городских политических партий, делавших ставку на самую дикую демагогию, которую они считали приемлемой по отношению к этому наименее образованному и организационно расколотому электорату. Следствием подобной тактики стала электоральная расшатанность сельского избирателя и его прогрессирующая радикализация. В референдуме о присоединении к Евросоюзу сельский электорат склонил чашу весов в пользу вступления в ЕС. Однако уже после этого плебисцита какая-то часть сельских избирателей в результате негативистских кампаний и явной дискриминации перебросила свои голоса на самую радикальную, демагогическую крестьянскую группировку - «Самооборону», которая дважды входила в правящие коалиции с победившими городскими партиями, один раз - с левой (Союзом демократических левых сил), другой раз - с крайне правой («Право и справедливость»).
Отношение к сельскому избирателю как к добыче, которую можно захватить, ведя негативистскую кампанию по очернению политических противников, а параллельно - целенаправленно уничтожая умеренное представительство деревни и не выдвигая никаких собственных идей ее развития, приводит к сильному расхождению между наглядными позитивными сторонами европейской сельскохозяйственной политики и оценкой изменений, происходящих в польской сельской среде.
Систематически растет цена земли. Когда 11 лет назад я приехал в Польшу, то купил пять гектаров земли по 1000 злотых за гектар (тогда менее 200 долларов). Теперь стоимость земли выросла в 15 раз. Значительно улучшилась структура хозяйств. Зато теперь полностью пренебрегают средними и малыми хозяйствами, которые при минимальной помощи государства и минимальном надзоре за добросовестностью контрактов с такими земледельцами (их систематически обманывают скупщики сельскохозяйственной продукции) могли бы приносить своим владельцам значительно более высокие доходы, а это привело бы к заметному снижению уровня недовольства в деревне. Лично я один раз ждал денег за проданный урожай целый год, несколько раз - по 10 месяцев, а однажды вообще лишился платы за половину урожая. Означает ли это, что профессор, чью статью я цитировал выше, писал неправду? Нет, речь у нее шла об улучшении ситуации при закупке зерновых, которые дотируются Евросоюзом, тогда как я - производитель плодовых культур.
Дотации ЕС коренным образом улучшили положение в польском селе. Поток денег увеличил уровень инвестиций в деревенские хозяйства, некоторые капиталовложения поддерживаются из европейских фондов, но деньги возвращаются оттуда только после того, как инвестиция реализована. Коренным образом совершенствуются способы применения защитных средств. Везде, где существуют доплаты на конкретное производство, надзор ЕС вынуждает проводить модернизацию.
Фонды Евросоюза, предназначенные на развитие села, ускоряют изменение профессиональной структуры занятости в деревнях и небольших городах. С одной стороны, постепенный рост зажиточности земледельцев превращает их в привлекательных клиентов, с другой - существует определенная поддержка (вовсе не такая уж большая) лиц, основывающих новые предприятия и создающих новые рабочие места.
Дотации ЕС были выгодны также органам гминного самоуправления. Здесь весьма существенно еще и то обстоятельство, что, добиваясь такой дотации, гмина должна подготовить бизнес-план, собрать необходимые средства, начать (а временами даже закончить) строительство, - и только после этого наступает частичный возврат понесенных ею расходов из денег Евросоюза. В отдельных гминах подобные действия привели к коренному улучшению всей работы местного самоуправления.
После пяти минувших лет мы располагаем осязаемыми доказательствами того, что ЕСП не так бессмысленна, как казалось литераторам, журналистам и политикам из больших городов. Этот процесс мог бы протекать значительно эффективнее и четче, если бы деревню не дергали худшими разновидностями политической борьбы за голоса избирателей (колбаса и электоральное спиртное - в подобной борьбе отнюдь не метафора) и если бы организации, занимающиеся распределением денег ЕС, не делались постоянной добычей участников политических игр. Сотрудники агентств, распределяющих европейские деньги, обладают трагически низкой квалификацией, потому что после каждых выборов там всякий раз высаживается неудержимый десант знакомых и родственников разных деятелей из победивших политических партий.
Одним из последствий вступления в Евросоюз стала спекуляция землей. Поскольку наряду с целевыми дотациями существуют еще и так называемые прямые, или непосредственные дотации (на каждый гектар возделываемой земли), то едва ли не крупнейшим бенефициарием ЕС стала католическая Церковь, которая после падения коммунизма вернулась к роли одного из самых крупных землевладельцев. Часть этих дотаций перетекает к большой группе спекулянтов, приобретавших землю исключительно по соображениям ожидаемого роста как ее стоимости, так и размера непосредственных дотаций (то есть не связанных ни с производством, ни с его модернизацией). Новым членам ЕС удалось добиться дотаций этого типа ввиду их полной неподготовленности к обслуживанию сложных целевых дотаций.
Я смотрю на последствия деятельности Евросоюза не только сквозь призму статистики и аналитических данных, публикуемых в профессиональных изданиях, но прежде всего, наблюдая за развитием моего городка и окрестных деревень, вижу, что польская деревня и малые населенные пункты становятся сегодня частью современного общества. Наконец-то мы прощаемся с остатками феодализма. Что же касается перемен сознания, то здесь невероятно важную роль играет техника. Когда я приехал сюда, то организовал в здешней школе журналистский кружок. Разумеется, 11 лет назад ни у кого из детей не было компьютера, а сегодня компьютеры есть у всех без исключения, и все пользуются Интернетом. Почти каждое сельскохозяйственное предприятие располагает моторизованным транспортом, радикальным образом выросла механизация полевых работ; любопытно зрелище автостоянки перед местной сельскохозяйственной школой, куда часть учащихся приезжает на собственных автомобилях. Всё это - наглядные признаки фермеризации польской деревни. Очередным этапом должно стать возвращение к тем или иным формам кооперации, к защите сельскохозяйственных производителей от гангстерства рынка, где отсутствует какой бы то ни было контроль.
Все описанные процессы происходят скорее вопреки нашему государству, чем благодаря ему. Они осуществляются при поддержке Евросоюза, но вместе с тем в ситуации, когда городские политики рассматривают эту поддержку как какое-то неизбежное зло. Тормозом перемен выступает не только консервативная ментальность сельских жителей, но и - даже в еще большей степени - самоубийственная для экономических реформ ментальность жителей больших городов, совершенно не понимающих, что выравнивание цивилизационного уровня представляет собой условие развития общества в целом. И все равно мы можем испытывать благодарность за то, что нас принуждают к этим медленным изменениям ментальности другие институты, которые финансируют их из собственного кармана, не без оснований надеясь, что разбогатев мы сделаемся соседями получше и менее разочарованными, станем больше верить в свои силы и охотнее покупать - в том числе и их товары.
После десяти лет работы с молодежью часть моих воспитанников уже получает высшее образование, мечтая, что у них никогда не возникнет нужды вернуться в свою деревню или городок. Однако некоторые из них понемногу начинают верить, что сумеют и здесь, на месте, создать себе сносную жизнь - такую же или даже лучше, чем в большом городе. Пока же они учатся действовать в среде, где приезжего из сельской местности или небольшого поселения характеризуют как деревенщину либо «бурака» и где самая либеральная, самая просвещенная газета гордо описывает просветительскую акцию студентов, которая должна склонить молодежь к участию в голосовании, демонстрируя афишу с фотографией красивой девушки, держащей свеклу во рту, с подписью: «Воспользуйся своим голосом прежде, чем бураки заберут его у тебя». Обучение демократии - нелегкая штука, но первые пять лет этого курса у нас уже позади.
ПОЧЕМУ ПОЛЬСКОЙ ДЕРЕВНЕ ПОВЕЗЛО
Пять лет в Евросоюзе
1 мая исполнится пять лет с того дня, как Польша вступила в Евросоюз, а через месяц после этого нам предстоит отмечать двадцатилетие прощания с коммунизмом. За эти два десятка лет Польша изменилась до неузнаваемости, статистика приводит данные об улучшении здоровья, росте продолжительности жизни, падении младенческой смертности, не говоря уже о таких показателях, как число телефонов на душу населения, количество автомобилей или, наконец, доступ в Интернет (которого 20 лет назад вообще не существовало).
11 лет назад, прожив тридцать лет на Западе, я возвратился в Польшу и поселился в маленьком городке, где безработица превышала 30%, а жители главным образом пили водку и ожидали лучших времен. Иногда я приглашал туда своих друзей из Варшавы, злорадно спрашивая, нет ли у них желания выбраться «в Польшу». Столицы меняются быстрее, зачастую до неприличия быстрее, но их развитие ничего не говорит о развитии страны в целом.
Выбор моего городка был случайным: просто на протяжении нескольких лет я посылал по почте одной учительнице английского из школы в расположенной поблизости деревне всякие пособия по изучению языка и, наконец, навестив её во время отпуска, купил себе дом, который мне понравился.
По образованию я социолог, но после отъезда на Запад пришел к выводу, что не только польская социология не располагает никакими сведениями, которые она могла бы хоть кому-нибудь предложить, но и западная тоже, после чего сбежал в историю экономики, а моим наставником был и по сей день остается единственный темнокожий лауреат Нобелевской премии по экономике Уильям Артур Льюис, посвятивший свою жизнь исследованиям различных стратегий экономических реформ в недостаточно развитых странах. Этот ученый, на Западе сегодня почти забытый, был в трудах китайских экономистов в период разработки стратегии реформ Дэн Сяопина одним из самых цитируемых западных экономистов. Исследуя историю развития европейских государств, он пришел к выводу, что шансов на эффективную экономическую реформу нет у тех стран, которые делают ставку на быструю индустриализацию и урбанизацию без глубоких реформ в сельском хозяйстве. Анализируя начальные этапы промышленной революции в Англии, Льюис показывал, что на первой стадии она означала всего лишь механизацию орудий, повсеместно применявшихся ранее в сельском хозяйстве. Весьма корректный, почти безукоризненный анализ Мальтуса не предвидел (а в тот период, пожалуй, и не мог предвидеть), что рост производительности сельского хозяйства с избытком опередит темпы естественного прироста населения. Промышленность и урбанизация должны базироваться на современной деревне и современном сельском хозяйстве, где всё меньшее число людей производит все больше излишков сельскохозяйственных товаров и продовольствия.
Вместе с тем стратегии, которые поддерживают отсталую деревню и отсталое сельское хозяйство, сосуществование средневековья и современности, можно сказать, практически обречены на слабую, неспособную эффективно функционировать промышленность и дегенеративную урбанизацию - иными словами, на города, находящиеся под вечным давлением бегущей из деревни бедноты.
Коммунизм обещал крестьянам, что рабочим будет житься лучше, но для Льюиса более важным стало поражение африканских государств, которое в определенном смысле вытекало из такой же самой мечты быстро организовать у себя современность за счет деревни.
Изучая книги Льюиса, его анализ экономической истории стран Латинской Америки и Африки, я с изумлением обнаруживал, что узнаю картины, так хорошо известные мне из истории Польши. Элита (шляхетская или племенная), посылающая своих сыновей на Запад для получения социологического и экономического, реже юридического или медицинского образования, и эти молодые люди, которые после возвращения и прихода к власти привозили в свою страну западные фирмы и западных инженеров, чтобы те построили им промышленность (главным образом горнодобывающую). Везде повторяется одна и та же схема: сильные помещики-землевладельцы, резкий недостаток собственных технических кадров и полное отсутствие интереса к современному производству продовольствия, основанному на индивидуальном сельскохозяйственном предприятии.
Временами это сопровождалось специфическим мужиколюбием, уверенностью, что землепашцы - хранители народной души, и политической демагогией, апеллирующей к этому мужиколюбию и прекрасно сочетающейся с беспредельным презрением к необразованным, безвольным и позволяющим манипулировать собою массам крестьян.
Безотносительно к тому, какую модель экономики выбирали подобные элиты - социалистическую или капиталистическую, - деревня оставалась вне этой модели, в пределах феодальной экономики, всегда производя слишком мало продовольствия, порождая огромные излишки неквалифицированной рабочей силы и не создавая, практически говоря, никакого рынка для промышленных товаров.
Тем, что с первого же взгляда отличало промышленно развитые государства от стран, которые не подверглись индустриализации, была численность занятых в сельском хозяйстве и количество городских жителей. В Англии уже в середине XIX века население городов сравнялось с числом деревенских жителей. В Польше этого удалось достичь спустя сто с лишним лет. Занимаясь исследованием этих проблем по состоянию на 1970 е, я обращал внимание на сильную корреляцию между численностью людей, занятых в сельском хозяйстве, и религией. В протестантских странах занятость в сельском хозяйстве к этому времени упала до уровня ниже 10% рабочей силы, в западноевропейских католических странах - ниже 20% (в государствах Латинской Америки она равнялась 40-50%), в СССР составляла менее 30%, в других православных странах - менее 40%, в мусульманских странах удерживалась на уровне 60-70%, а в Африке достигала 80% и более.
Уильям Артур Льюис обращал здесь внимание на ту опасность, какую представляет собой модернизация сельскохозяйственного производства, осуществляемая землевладельцами-помещиками без цивилизационного прогресса сельского населения. (Специфической разновидностью этого явления была система колхозов и совхозов в СССР или социалистического сельского хозяйства в Польше, где механизация не сопровождалась ни ростом образованности, ни ростом покупательной способности преобладающего большинства сельских жителей.)
Задолго до конца коммунизма я часто писал об этих проблемах в польской эмигрантской прессе, отдавая себе отчет в том, что у моих друзей на родине, занятых борьбой с коммунистической системой, нет времени задуматься над вопросом, как они собираются поступать со свободой. (В конечном итоге свобода пришла внезапно и застигла их врасплох вечером 4 июня 1989 года.)
После обретения свободы от коммунизма существовала угроза чего-то такого, что некоторые западные экономисты называли «латинизацией» экономики, иначе говоря, возникновения капитализма, переплетенного с феодализмом, городов, затопленных беженцами из деревни, экономики, разъеденной коррупцией сверху донизу или скорее наоборот - снизу доверху, так как деревня, застрявшая в другой исторической эпохе, не в состоянии защищаться от гангстерства, тогда как мафиозные методы добывания товара от производителей продовольствия естественным образом распространяются на всю экономику.
Однако в польской столице никто не намеревался проявлять интерес к чему-то столь скучному, как экономическая история Латинской Америки или Африки, либо даже к новейшей истории экономического успеха азиатских «тигров», в основе которого лежали одногектарное семейное хозяйство, сельский аграрно-промышленный кооператив и сельская школа, готовящая хорошо обученные кадры для сельского хозяйства и промышленности.
Мечтания польской интеллигенции после падения коммунизма немного напоминали мне мечтания Герцена, который за 130 с лишним лет до этого питал надежду, что Россия воспользуется опытом и ошибками Запада и оттолкнется от них, словно от трамплина. Варшава не хотела интересоваться проблемами Латинской Америки, зато хотела принимать участие в современных спорах между Европой и Америкой, между Великобританией и Францией, а там спор велся главным образом об аграрной политике и субсидиях сельскому хозяйству. Трудно было сомневаться в том, что никто во всей Варшаве не понимал, о чем идет речь в этом споре, тем не менее все были уверены, что права, конечно, Великобритания, выступающая против дотаций на сельское хозяйство, особенно против субсидирования каких-либо иных земледельцев, кроме собственных. Архитектор польских реформ чисто риторически вопрошал, чем же землепашец отличается от врача или социолога, и было видно, что такой вопрос вполне искренен и что он на самом деле этого не понимает.
Приоритеты польских элит в сфере общественного устройства были очевидны: сначала демократия, а потом экономика, причем в переключении экономики с социалистической модели на капиталистическую неопровержимой считалась святая идея о том, будто достаточно освободить торговлю и приватизировать государственные предприятия, - а все остальное устроит невидимая рука рынка. Распространение получила догма, гласившая, что всякое вмешательство в рынок вредно, а в силу этой догмы любые субсидии сельскому хозяйству носили почти преступный характер, и в этой связи никто (буквально никто) не занимался изучением различий как между разными типами субсидий, так и между разными типами аграрной политики, исходя из принципиальной посылки, что никакая сельскохозяйственная политика вообще не нужна.
Социологи, журналисты и политики соперничали в своем удивлении тем, что земледельцы отчего-то недоверчиво относятся к этому рынку, и сообща приходили к выводу, что те, видимо, тоскуют по коммунизму. Желая выбить у них из головы эту ностальгию, вся эта компания наперегонки ликвидировала еще существовавшую кооперацию и, как могла, разваливала имевшееся политическое представительство крестьян. Эти люди совершенно не принимали к сведению появлявшуюся то тут, то там информацию о полной беззащитности индивидуального земледельца перед новым, гангстерским рынком.
Сельское хозяйство в рыночной системе обладает своей сложной системой финансирования, сложной структурой переработки и сбыта, которая неизменно связана с различными организациями крестьян-земледельцев и смягчает специфические колебания конъюнктуры в производстве и торговле продовольствием. Индивидуальный земледелец может выжить только в том случае, когда он не вполне индивидуален.
Дружественные министры из наших правительств эпохи «Солидарности» рассказывали мне с развеселыми ужимками, что позволяли себе малость соснуть на заседаниях совета министров, когда представители министерства сельского хозяйства болтали чего-то там о водном хозяйстве, о системе закупок или о сельскохозяйственных банках. Само же это министерство отдавали той или иной крестьянской партии, которая в тот момент была нужна для получения большинства в Сейме, чтобы взамен она не хотела ничего, кроме нескольких высоких кресел и постов. Но даже если ей чего-то и хотелось, то все равно никто не понимал, в чем эта партия, собственно говоря, заинтересована, а посему не было и предмета дискуссии.
Вступление в Евросоюз, или скорее в Европейское сообщество, как это тогда называлось, являлось одним из приоритетов каждого очередного польского правительства. Одним из, потому что многим казалось более важным и более срочным вступление в НАТО. Несмотря на распад Советского Союза, травма после длительного периода зависимости оставалась по-прежнему очень сильной. Присоединение к Евросоюзу казалось чем-то ненадежным и весьма отдаленным. Большинству польской интеллигенции хотелось быть в «Европе», но оно не очень-то ориентировалось, что конкретно означает этот самый Евросоюз. Первый демократический министр иностранных дел Польши, превосходный юрист и замечательный человек, совершенно не понимал происходящего. Он отправился с первым визитом в Брюссель, хотел разговаривать о серьезных делах, а они заставили его вести разговоры о говядине.
Некая известная дама, профессор социологии, с брезгливостью и отвращением писала о европейских спорах по поводу петрушки. Эта столь взлелеянная в грезах идеальная Европа явно не доросла до наших польских грёз о настоящих европейцах.
Сама история Евросоюза не вызывала особой заинтересованности и в польской публицистике ограничивались изучением его программных деклараций. Между тем ЕС был странным созданием, представляя собой дитя разваливающегося колониализма. У.А.Льюис (впрочем, не он один) размышлял над вопросом, почему промышленная революция совершилась в Англии, а не в какой-либо другой из стран мира. Здесь надо отступить к временам Реформации, которая была общественной революцией, разрушившей феодальную структуру, наделившей правами рядовых граждан и не только допускавшей, но прямо-таки предписывавшей народное просвещение, чтобы народ стал самостоятельно читать Священное Писание. Англия в ту пору выдвигалась на ведущие позиции, становясь самой могучей морской державой и крупнейшей колониальной силой. Одним из последствий ее колонизаторских завоеваний был постоянный экспорт рабочей силы. Многочисленная армия, административный персонал колоний и непрекращающийся экспорт людей в колонии приводили к тому, что на внутреннем рынке ощущалась непрерывная нехватка рабочей силы, а это в свою очередь влекло за собой возникновение спроса на изобретения, на механизацию всевозможных орудий, позволяющих экономить человеческий труд.
Во времена моей молодости мы покатывались со смеху над излагавшейся нам в школе информацией о российских и советских изобретателях. И только сделавшись взрослым человеком, я стал отдавать себе отчет в том, что эти сведения не были никакими выдумками, что Россия и впрямь располагала легионом блистательных умов, на плоды деятельности которых отсутствовал спрос, множеством людей, чьи изобретения заканчивали свою жизнь в качестве прототипов или образцов, потому что никто не испытывал в них потребности, - не находилось тех, кто взялся бы за их производство, и отсутствовал рынок потребителей.
Англии повезло, там не только Реформация освободила торговлю, но и дефицит рабочей силы на внутреннем рынке вызвал настоящую жажду изобретений, и главным образом - в аграрном секторе. Сельское хозяйство стало первым и самым важным клиентом промышленности, причем отнюдь не крестьянское хозяйство, а совсем иное - фермерское. (Кстати сказать, само слово «фермер» происходит от аренды, издольщины, платы за пользование, от договора, основанного на деньгах.) Англия ввозила из колоний громадные количества продовольствия, а потому свое сельское хозяйство в известной степени перенацеливала на выработку сырья для промышленности; однако частые войны и блокады портов поневоле должны были родить там философию продовольственной безопасности, защиты собственных земледельцев - главным образом с помощью таможенных барьеров на основные продукты питания (в первую очередь - на зерновые).
За пределами Великобритании возникали подозрения, что секрет тягостного перевеса Англии кроется частично в современности ее сельскохозяйственного производства (отсюда французский аграризм). Во второй половине XIX в. реформы немецкого сельского хозяйства вызывали гнев русских социал-демократов (в том числе Плеханова и Ленина), потому что рост количества фермерских хозяйств не желал согласовываться с коммунистическим догматом о централизации капитала.
Существуют обоснованные причины утверждать, что обе мировые войны были вызваны немецкими попытками лишить Англию ее гегемонии в колониальном мире. Обе они закончились катастрофическими поражениями Германии, которая выступала главным претендентом на роль нового гегемона. А в действительности таким новым гегемоном оказались США, но уже в постколониальном мире.
Соединенные Штаты Америки были с момента своего возникновения фермерской республикой. Раньше в британских колониях на территории Северной Америки ситуация складывалась в некотором роде аналогично тому, как обстояло дело в Великобритании, хотя и по другим причинам: здесь имелось вдоволь земли, но не хватало рабочих рук, и всякие изобретения, совершенствующие человеческий труд, были на вес золота. Американский фермер не только никогда не был гражданином второй категории, но и представлял собой (по крайней мере, до великого кризиса) основную и самую влиятельную группу давления в американском обществе.
Питательной средой этого кризиса, или великой депрессии, отчасти послужили взаимоотношения между сельским хозяйством и промышленностью. Американская индустрия экспортировала всё больше товаров, что приводило к кардинальному росту импорта продовольствия и ослаблению покупательной способности американских фермеров. Введение таможенных барьеров на импорт продовольствия было одним из устоев тогдашних антикризисных действий. Поддержка земледельцев, причем главным образом мелких фермеров, продолжалась вплоть до конца войны и позволила США не только избежать продовольственного кризиса и радикальным образом укрепить внутренний рынок, но и оказывать Европе гигантскую продовольственную помощь как во время II Мировой войны, так и в первые годы после ее завершения. Европа стала зависеть от американской военной помощи, от американской промышленности и от американского продовольствия.
Европейское экономическое сообщество (ЕЭС) в немалой степени брало за образец антикризисный пакет президента Рузвельта. Первым шагом было Европейское объединение угля и стали, но тем, что на самом деле сыграло определяющую роль в успехе ЕЭС, стала его Единая сельскохозяйственная политика (ЕСП) - дорогая и с виду странноватая политика принуждения французских и итальянских политических верхов к элементарной честности по отношению к собственным земледельцам, причем за деньги налогоплательщиков из числа протестантских членов ЕЭС. Принципиальная предпосылка этого была довольно очевидной: нет никаких шансов на динамичное экономическое развитие, если часть общества живет в другой исторической эпохе.
Постколониальным парадоксом было то обстоятельство, что локомотивом изложенной концепции выступала Германия, которая проиграла битву за господство в колониальном мире и поняла, что шансы на получение новых рынков сбыта существуют только в ситуации мирных взаимоотношений и на обоюдовыгодных условиях. Главным противником такой политики выступала Великобритания, которая (не без причин) считала ее угрозой для своей и без того уже весьма ослабленной позиции в мире. С годами Франция сделалась главным заступником и глашатаем борьбы за расширение собственных рынков сбыта, достигаемое через поддержку развития деревни и сельского хозяйства соседей с целью оздоровления их внутреннего рынка. В споре между Францией и Великобританией польские политические элиты (как левого, так и правого толка) сочли французские аргументы абсурдными и высказались в пользу британской стороны.
Когда пять лет назад, после длительного периода приготовлений, нас в конце концов приняли в Евросоюз, то, слушая выступления польских политиков, невозможно было в полной мере сориентироваться, куда мы вступаем - в Евросоюз или же в Европу; ораторы выражали уверенность только в одном: что мы вступаем. Самая крупная отечественная газета проводила в последние дни апреля широко задуманную акцию под лозунгом «Last Minute в Европу». Эта акция преследовала цель информировать нас, как выехать туда на работу или учебу и каким образом нам следует действовать, чтобы извлечь пользу наподобие Испании либо чтобы стать Ирландией. Уродливой неуклюжести формы при этом соответствовала такая же уродливость содержания.
Тот факт, что секрет успеха Евросоюза крылся и по-прежнему кроется в Единой сельскохозяйственной политике, что эта аграрная политика поглотила львиную долю фондов из общей кассы и была единственным элементом, всерьез отличающим стратегию Евросоюза от стратегии конкурирующей организации ЕАСТ (Европейской ассоциации свободной торговли), тщательно замалчивался.
Страны, объединившиеся в ЕАСТ (за исключением Швейцарии и Норвегии), одна за другой перебирались во вражеский стан, но это не означало, что они изменяли свои взгляды на ЕСП. Им хотелось пользоваться рынком, уже созданным этой стратегией и, защищая собственных земледельцев, а также современность собственного сельского хозяйства, не выбрасывать деньги на выравнивание экономического уровня в тех странах, где у верхов имелись другие идеи по поводу того, как надо жить.
Единая сельскохозяйственная политика была, как я уже упоминал, своего рода подкупом. Страны с протестантскими традициями выплачивали несметные суммы странам с католическими традициями, чтобы политики последних соизволили прекратить дискриминацию своих сельских жителей. Главные расходы по этому трансферту денег несла Германия, тогда как первоначально главными бенефициариями (получателями платежей) выступали Франция и Италия. Благодаря ЕСП католические страны Западной Европы одна за другой отталкивались от дна. Сначала это проделали как раз Франция и Италия, потом Ирландия, Испания, Португалия, и, наконец, действия в рамках ЕСП начали давать результаты и в православной Греции.
Скажем себе искренне, что в 1970-1980 гг. польская элита не очень-то хотела слушать обо всех тонкостях, сложностях и спорах по поводу ЕСП, а с начала 1990 х воспринимала любые попытки положительных высказываний о ней с открытой враждебностью.
Всего лишь через семь месяцев после вступления Польши в Евросоюз на страницах одной из не самых важных польских газет появилась статья профессора Барбары Федышак-Радзеёвской. Название статьи: «Деревня - ахиллесова пята польской политики». Подзаголовок звучал для меня значительно более электризующе: «Лишь в Евросоюзе польская деревня дождалась сельскохозяйственной политики, которой ей никогда не предлагали польские элиты».
«В 2004 г., - писала Барбара Федышак-Радзеёвская, - впервые с тех пор, как я себя помню, уборка зерновых не стала событием в СМИ. Никаких очередей, нервничающих земледельцев, обустройства ночных биваков перед элеваторами - ничего, просто ничего особенного не происходило тем летом в сельском хозяйстве. Почему? Это были первая жатва и первая закупка урожая, проведенные в соответствии с принципами, которые действуют в Евросоюзе».
По мнению автора, вступление в ЕС сразу же ввело польских земледельцев и жителей польской деревни в самый центр европейских салонов. Брюссель, в процессе переговоров противостоявший доплатам польским земледельцам, «отнесся к ним лучше, чем это намеревалась сделать часть тех „стыдливо смущенных” польским сельским хозяйством элит, которые формируют общественное мнение».
В этих кругах, создающих общественное мнение, писала Барбара Федышак-Радзеёвская, «четкий и умелый запуск действующей в Евросоюзе системы выравнивающих доплат, которые неизвестно почему называются временами в польской прессе „социальными” (систему выравнивающих доплат в ЕС по существу ввели в качестве некой формы компенсации падения сельскохозяйственных доходов в результате реформы ЕСП), не вызвал никакого интереса. Более важными оказались вопросы о последствиях притока европейской наличности в руки „обычных” людей. Что сделают владельцы небольших низкотоварных хозяйств с головокружительной суммой, составляющей ежегодно около 2-3 тыс. злотых? Не могу припомнить, чтобы эти люди с таким же беспокойством думали о том, как распорядятся повышением своих зарплат, скажем, учителя или научные работники. Часть прессы относится к крестьянам и земледельцам весьма своеобразно, „используя их” в качестве эталона непомерного потребительства, пассивности и популизма».
В заключительном разделе своей статьи Барбара Федышак-Радзеёвская написала: «За последние годы в польской деревне произошла настоящая образовательная революция: не только образовательные запросы и устремления городской и деревенской молодежи достигли сходного уровня, но и процентные доли молодежи из обоих этих сообществ, которая продолжала учебу после получения аттестата зрелости, в значительной степени сблизились между собой. (...) По данным всеобщей национальной переписи населения 2002 г., после окончания средней школы продолжают обучение 39% городской молодежи и 35% - сельской, причем молодые сельские жители реже (на 7%), чем их коллеги из городов, учатся в режиме дневных занятий. Это означает, что деревня, находящаяся в худшей финансовой форме, чаще платит за высшее образование своих детей, чем несколько более зажиточный город».
Изменил ли что-нибудь в этой сфере Евросоюз по истечении пяти лет? Да, но такие процессы идут значительно медленнее, чем в самом сельском хозяйстве.
Интересным элементом общей картины стал тот факт, что в результатах всех польских выборов решающую роль в конечном итоге играют голоса деревни. Так было на выборах в июне 1989 г., когда победу антикоммунистической оппозиции предопределила по существу польская деревня (шедшая на эти выборы под лозунгом «Проголосуем даже за корову, лишь бы на ней был значок „Солидарности”»). Однако после этих выборов победители тотчас же отвернулись от своих деревенских избирателей, заключив «тактический» союз с оставшейся от коммунистических времен крестьянской партией, против которой проголосовала деревня. После этих выборов деревня непрестанно становилась предметом предвыборных манипуляций городских политических партий, делавших ставку на самую дикую демагогию, которую они считали приемлемой по отношению к этому наименее образованному и организационно расколотому электорату. Следствием подобной тактики стала электоральная расшатанность сельского избирателя и его прогрессирующая радикализация. В референдуме о присоединении к Евросоюзу сельский электорат склонил чашу весов в пользу вступления в ЕС. Однако уже после этого плебисцита какая-то часть сельских избирателей в результате негативистских кампаний и явной дискриминации перебросила свои голоса на самую радикальную, демагогическую крестьянскую группировку - «Самооборону», которая дважды входила в правящие коалиции с победившими городскими партиями, один раз - с левой (Союзом демократических левых сил), другой раз - с крайне правой («Право и справедливость»).
Отношение к сельскому избирателю как к добыче, которую можно захватить, ведя негативистскую кампанию по очернению политических противников, а параллельно - целенаправленно уничтожая умеренное представительство деревни и не выдвигая никаких собственных идей ее развития, приводит к сильному расхождению между наглядными позитивными сторонами европейской сельскохозяйственной политики и оценкой изменений, происходящих в польской сельской среде.
Систематически растет цена земли. Когда 11 лет назад я приехал в Польшу, то купил пять гектаров земли по 1000 злотых за гектар (тогда менее 200 долларов). Теперь стоимость земли выросла в 15 раз. Значительно улучшилась структура хозяйств. Зато теперь полностью пренебрегают средними и малыми хозяйствами, которые при минимальной помощи государства и минимальном надзоре за добросовестностью контрактов с такими земледельцами (их систематически обманывают скупщики сельскохозяйственной продукции) могли бы приносить своим владельцам значительно более высокие доходы, а это привело бы к заметному снижению уровня недовольства в деревне. Лично я один раз ждал денег за проданный урожай целый год, несколько раз - по 10 месяцев, а однажды вообще лишился платы за половину урожая. Означает ли это, что профессор, чью статью я цитировал выше, писал неправду? Нет, речь у нее шла об улучшении ситуации при закупке зерновых, которые дотируются Евросоюзом, тогда как я - производитель плодовых культур.
Дотации ЕС коренным образом улучшили положение в польском селе. Поток денег увеличил уровень инвестиций в деревенские хозяйства, некоторые капиталовложения поддерживаются из европейских фондов, но деньги возвращаются оттуда только после того, как инвестиция реализована. Коренным образом совершенствуются способы применения защитных средств. Везде, где существуют доплаты на конкретное производство, надзор ЕС вынуждает проводить модернизацию.
Фонды Евросоюза, предназначенные на развитие села, ускоряют изменение профессиональной структуры занятости в деревнях и небольших городах. С одной стороны, постепенный рост зажиточности земледельцев превращает их в привлекательных клиентов, с другой - существует определенная поддержка (вовсе не такая уж большая) лиц, основывающих новые предприятия и создающих новые рабочие места.
Дотации ЕС были выгодны также органам гминного самоуправления. Здесь весьма существенно еще и то обстоятельство, что, добиваясь такой дотации, гмина должна подготовить бизнес-план, собрать необходимые средства, начать (а временами даже закончить) строительство, - и только после этого наступает частичный возврат понесенных ею расходов из денег Евросоюза. В отдельных гминах подобные действия привели к коренному улучшению всей работы местного самоуправления.
После пяти минувших лет мы располагаем осязаемыми доказательствами того, что ЕСП не так бессмысленна, как казалось литераторам, журналистам и политикам из больших городов. Этот процесс мог бы протекать значительно эффективнее и четче, если бы деревню не дергали худшими разновидностями политической борьбы за голоса избирателей (колбаса и электоральное спиртное - в подобной борьбе отнюдь не метафора) и если бы организации, занимающиеся распределением денег ЕС, не делались постоянной добычей участников политических игр. Сотрудники агентств, распределяющих европейские деньги, обладают трагически низкой квалификацией, потому что после каждых выборов там всякий раз высаживается неудержимый десант знакомых и родственников разных деятелей из победивших политических партий.
Одним из последствий вступления в Евросоюз стала спекуляция землей. Поскольку наряду с целевыми дотациями существуют еще и так называемые прямые, или непосредственные дотации (на каждый гектар возделываемой земли), то едва ли не крупнейшим бенефициарием ЕС стала католическая Церковь, которая после падения коммунизма вернулась к роли одного из самых крупных землевладельцев. Часть этих дотаций перетекает к большой группе спекулянтов, приобретавших землю исключительно по соображениям ожидаемого роста как ее стоимости, так и размера непосредственных дотаций (то есть не связанных ни с производством, ни с его модернизацией). Новым членам ЕС удалось добиться дотаций этого типа ввиду их полной неподготовленности к обслуживанию сложных целевых дотаций.
Я смотрю на последствия деятельности Евросоюза не только сквозь призму статистики и аналитических данных, публикуемых в профессиональных изданиях, но прежде всего, наблюдая за развитием моего городка и окрестных деревень, вижу, что польская деревня и малые населенные пункты становятся сегодня частью современного общества. Наконец-то мы прощаемся с остатками феодализма. Что же касается перемен сознания, то здесь невероятно важную роль играет техника. Когда я приехал сюда, то организовал в здешней школе журналистский кружок. Разумеется, 11 лет назад ни у кого из детей не было компьютера, а сегодня компьютеры есть у всех без исключения, и все пользуются Интернетом. Почти каждое сельскохозяйственное предприятие располагает моторизованным транспортом, радикальным образом выросла механизация полевых работ; любопытно зрелище автостоянки перед местной сельскохозяйственной школой, куда часть учащихся приезжает на собственных автомобилях. Всё это - наглядные признаки фермеризации польской деревни. Очередным этапом должно стать возвращение к тем или иным формам кооперации, к защите сельскохозяйственных производителей от гангстерства рынка, где отсутствует какой бы то ни было контроль.
Все описанные процессы происходят скорее вопреки нашему государству, чем благодаря ему. Они осуществляются при поддержке Евросоюза, но вместе с тем в ситуации, когда городские политики рассматривают эту поддержку как какое-то неизбежное зло. Тормозом перемен выступает не только консервативная ментальность сельских жителей, но и - даже в еще большей степени - самоубийственная для экономических реформ ментальность жителей больших городов, совершенно не понимающих, что выравнивание цивилизационного уровня представляет собой условие развития общества в целом. И все равно мы можем испытывать благодарность за то, что нас принуждают к этим медленным изменениям ментальности другие институты, которые финансируют их из собственного кармана, не без оснований надеясь, что разбогатев мы сделаемся соседями получше и менее разочарованными, станем больше верить в свои силы и охотнее покупать - в том числе и их товары.
После десяти лет работы с молодежью часть моих воспитанников уже получает высшее образование, мечтая, что у них никогда не возникнет нужды вернуться в свою деревню или городок. Однако некоторые из них понемногу начинают верить, что сумеют и здесь, на месте, создать себе сносную жизнь - такую же или даже лучше, чем в большом городе. Пока же они учатся действовать в среде, где приезжего из сельской местности или небольшого поселения характеризуют как деревенщину либо «бурака» и где самая либеральная, самая просвещенная газета гордо описывает просветительскую акцию студентов, которая должна склонить молодежь к участию в голосовании, демонстрируя афишу с фотографией красивой девушки, держащей свеклу во рту, с подписью: «Воспользуйся своим голосом прежде, чем бураки заберут его у тебя». Обучение демократии - нелегкая штука, но первые пять лет этого курса у нас уже позади.