Путь Ильи Габая. Театр (Юрий Панов 2) / Проза.ру
https://proza.ru/2020/08/06/929
Что остается еще делать в этом болоте, среди воинственных куликов, как не отстаивать свои честь и свободу - свою душу живу. Даже если это слишком рано - до звезды
Но кем бы хотел я быть в начале,
Когда жертвенность и геройство
Были позором, болью, печалью!?
Вот моя мука. Мое беспокойство.
Илья Габай
Вы любите школьный театр, читатель? Нужен ли вообще театр школе? В последний раз я стоял на сцене школьного театра в инсценировке Габая 14 декабря 1965 года. Кажется, обычный вечер, посвященный декабристам, не юбилейный, обычный, да не совсем. 5 декабря 1965 впервые Габай с друзьями вышел на Пушкинскую площадь на митинг гласности, протестовал против ареста Синявского и Даниэля. Их было даже не триста, как спартанцев, всего двести и вышли они до звезды. Габая задержали, но отпустили, а через месяц все-таки арестовали, и ушел он из нашей школы навсегда.
Странно, школьные уроки я помню смутно, а вот школьные спектакли остались в памяти навсегда, хотя было их не так много. Есть какая-то магия в театре. О хороших уроках иногда говоря - это был настоящий спектакль! Именно таким Габай вспоминал, например, вдохновенный урок по «Сыну артиллериста» своего друга в алтайской деревушке Парфеново. Была такая традиция отправлять по распределению учителей без московской прописки в места весьма отдаленные. Даже не представляю, как спектакль удался другу Габая. Мне повезло больше, впервые я получил роль Кая в «Снежной королеве», но запомнилась и вполне второстепенная роль ворона. Еще более странно, что довелось мне играть роль злодея воспитателя, названия пьесы уже не помню, воспитатель детского дома преследовал маленького героя, преследовал на мотоцикле. Помню, как я зашел в бар, ударил кулаком в кожаной перчатке по столу и потребовал кружку пива. За кулисами наши режиссеры пионервожатые шептали, чтобы я требовал громко и басом. С тех пор детский дом представлялся мне местом ужасным, а воспитатели злодеями. Довелось и Габаю недолго побывать в детском доме, и это было для него самое тягостное воспоминание.
Восстание декабристов в разные эпохи воспринимали по-разному. Были декабристы кумирами, жертвами, героями, а в последние годы заблудшими душами. Кем были декабристы для Габая и его друзей? Каково это выйти на площадь до звезды? Народ шестидесятников не понял и не принял, а потом и вовсе забыл. То, что тема для него была действительно важной, доказывает сценарий к фильму «До и после» по произведениям Тынянова, а когда Габай попал в заключение, из Сибири он просил жену прислать новую книгу о Михаиле Лунине, самом таинственном декабристе. Но, кода я в тот вечер стоял на сцене, о смешном на первый взгляд Кюхле я не имел ни малейшего представления, хотя имя это от Габая слышал, но Тынянова не читал. За моей спиной, освещенная лампами, горела «Сенатская площадь». Не представляю, кто в школе мог создать такое огромное полотно для декораций. Я стоял на сцене и читал … «Папиросный коробок» Багрицкого.
Раскуренный дочиста коробок,
Окурки под лампою шаткой…
До сих пор помню свое первоначальное разочарование. Мне предложили не послание Пушкина, а творение программного поэта, знакомого тогда всем по «Смерти пионерки».
В ослиную шкуру стучит кантонист
(Иль ставни хрипят в отдаленьи?) ..
А ночь за окном, как шпицрутенов свист,
Как Третье отделенье
……………………………….
Пять сосен тогда выступают вперед,
Пять виселиц скрытых вначале;
И сизая плесень блестит и течет
По мокрой и мыльной мочале ..
Габай сказал мне всего несколько слов, объяснив, кто такие кантонисты и почему они стучат в ослиную шкуру. Что такое шпицрутены и мыло с мочалкой и Третье отделенье я и сам догадался. Но истинное понимание пришло через много лет. Наверное, Габай был прав - не стоит подросткам подавать все на тарелочке, иначе они думать разучатся. Прочитают и забудут. Стихотворение Багрицкого было совсем не эпическим, сюжетная поэзия, похожая на программные стихи Маяковского. Только у Маяковского на дачу в жаркий вечер приходит солнце, чтобы погонять «стаканов до тысячи» чая, а к Багрицкому в его унылый дом с протекающей крышей в Кунцево, в холодный дождливый день вваливаются декабристы, всего лишь два, Рылеев и Каховский. Выбор не случайный. Убивать или не убивать. Поэт Рылеев считал, что нужно Конституцию добиваться мирным путем и полки на площади неподвижно стояли под пушечным огнем. Каховский жаждал убивать и убил. Довелось и мне на подмостках постоять на Сенатской площади. Спасибо Габаю. Были у Габая и другие спектакли в школе, но я в них не участвовал. Зато побывал в театрах на пьесах, изучаемых на уроках литературы. Когда в Москву приехал театр Товстоногова, Габай повел своих пятиклашек на «Горе от ума», а потом в Малый театр на тот же спектакль в постановке Симонова (Фамусова играл Царев), чтобы сравнить текст Грибоедова и его прочтение у разных режиссеров. Разномыслие, инакомыслие в литературе существовало всегда в отличие от политики. И таким инакомыслящим, в обществе охотно принимаемым за сумасшедшего, был Чацкий. Но после спектакля сочинение я писал о Молчалине. Исписал за два часа почти всю тетрадь с огромным количеством ошибок, и получил рецензию от Габая, которую хранил много лет, целую страницу красными чернилами. Эти слова стоят в моей памяти, как огненные строки на стене на пиру Валтасара. В них и похвала и предупреждение.
И, конечно, я помню многое из того, что Габай говорил о книгах.
Что остается еще делать в этом болоте, среди воинственных куликов, как не отстаивать свои честь и свободу - свою душу живу. Даже если это слишком рано - до звезды
Но кем бы хотел я быть в начале,
Когда жертвенность и геройство
Были позором, болью, печалью!?
Вот моя мука. Мое беспокойство.
Илья Габай
Вы любите школьный театр, читатель? Нужен ли вообще театр школе? В последний раз я стоял на сцене школьного театра в инсценировке Габая 14 декабря 1965 года. Кажется, обычный вечер, посвященный декабристам, не юбилейный, обычный, да не совсем. 5 декабря 1965 впервые Габай с друзьями вышел на Пушкинскую площадь на митинг гласности, протестовал против ареста Синявского и Даниэля. Их было даже не триста, как спартанцев, всего двести и вышли они до звезды. Габая задержали, но отпустили, а через месяц все-таки арестовали, и ушел он из нашей школы навсегда.
Странно, школьные уроки я помню смутно, а вот школьные спектакли остались в памяти навсегда, хотя было их не так много. Есть какая-то магия в театре. О хороших уроках иногда говоря - это был настоящий спектакль! Именно таким Габай вспоминал, например, вдохновенный урок по «Сыну артиллериста» своего друга в алтайской деревушке Парфеново. Была такая традиция отправлять по распределению учителей без московской прописки в места весьма отдаленные. Даже не представляю, как спектакль удался другу Габая. Мне повезло больше, впервые я получил роль Кая в «Снежной королеве», но запомнилась и вполне второстепенная роль ворона. Еще более странно, что довелось мне играть роль злодея воспитателя, названия пьесы уже не помню, воспитатель детского дома преследовал маленького героя, преследовал на мотоцикле. Помню, как я зашел в бар, ударил кулаком в кожаной перчатке по столу и потребовал кружку пива. За кулисами наши режиссеры пионервожатые шептали, чтобы я требовал громко и басом. С тех пор детский дом представлялся мне местом ужасным, а воспитатели злодеями. Довелось и Габаю недолго побывать в детском доме, и это было для него самое тягостное воспоминание.
Восстание декабристов в разные эпохи воспринимали по-разному. Были декабристы кумирами, жертвами, героями, а в последние годы заблудшими душами. Кем были декабристы для Габая и его друзей? Каково это выйти на площадь до звезды? Народ шестидесятников не понял и не принял, а потом и вовсе забыл. То, что тема для него была действительно важной, доказывает сценарий к фильму «До и после» по произведениям Тынянова, а когда Габай попал в заключение, из Сибири он просил жену прислать новую книгу о Михаиле Лунине, самом таинственном декабристе. Но, кода я в тот вечер стоял на сцене, о смешном на первый взгляд Кюхле я не имел ни малейшего представления, хотя имя это от Габая слышал, но Тынянова не читал. За моей спиной, освещенная лампами, горела «Сенатская площадь». Не представляю, кто в школе мог создать такое огромное полотно для декораций. Я стоял на сцене и читал … «Папиросный коробок» Багрицкого.
Раскуренный дочиста коробок,
Окурки под лампою шаткой…
До сих пор помню свое первоначальное разочарование. Мне предложили не послание Пушкина, а творение программного поэта, знакомого тогда всем по «Смерти пионерки».
В ослиную шкуру стучит кантонист
(Иль ставни хрипят в отдаленьи?) ..
А ночь за окном, как шпицрутенов свист,
Как Третье отделенье
……………………………….
Пять сосен тогда выступают вперед,
Пять виселиц скрытых вначале;
И сизая плесень блестит и течет
По мокрой и мыльной мочале ..
Габай сказал мне всего несколько слов, объяснив, кто такие кантонисты и почему они стучат в ослиную шкуру. Что такое шпицрутены и мыло с мочалкой и Третье отделенье я и сам догадался. Но истинное понимание пришло через много лет. Наверное, Габай был прав - не стоит подросткам подавать все на тарелочке, иначе они думать разучатся. Прочитают и забудут. Стихотворение Багрицкого было совсем не эпическим, сюжетная поэзия, похожая на программные стихи Маяковского. Только у Маяковского на дачу в жаркий вечер приходит солнце, чтобы погонять «стаканов до тысячи» чая, а к Багрицкому в его унылый дом с протекающей крышей в Кунцево, в холодный дождливый день вваливаются декабристы, всего лишь два, Рылеев и Каховский. Выбор не случайный. Убивать или не убивать. Поэт Рылеев считал, что нужно Конституцию добиваться мирным путем и полки на площади неподвижно стояли под пушечным огнем. Каховский жаждал убивать и убил. Довелось и мне на подмостках постоять на Сенатской площади. Спасибо Габаю. Были у Габая и другие спектакли в школе, но я в них не участвовал. Зато побывал в театрах на пьесах, изучаемых на уроках литературы. Когда в Москву приехал театр Товстоногова, Габай повел своих пятиклашек на «Горе от ума», а потом в Малый театр на тот же спектакль в постановке Симонова (Фамусова играл Царев), чтобы сравнить текст Грибоедова и его прочтение у разных режиссеров. Разномыслие, инакомыслие в литературе существовало всегда в отличие от политики. И таким инакомыслящим, в обществе охотно принимаемым за сумасшедшего, был Чацкий. Но после спектакля сочинение я писал о Молчалине. Исписал за два часа почти всю тетрадь с огромным количеством ошибок, и получил рецензию от Габая, которую хранил много лет, целую страницу красными чернилами. Эти слова стоят в моей памяти, как огненные строки на стене на пиру Валтасара. В них и похвала и предупреждение.
И, конечно, я помню многое из того, что Габай говорил о книгах.