НУ, НАПРИМЕР, РОМЕО И ДЖУЛЬЕТТА. И ВСЯ МУЗЫКА.
Все уже отписались. Все запостили про "такие дела". Получился своего рода флэшмоб. Ну как не запостить по такому поводу "такие дела"? И, наверное, те, кто запостил "такие дела" -- это, конечно, гранфаллон. Но гранфаллоны тоже бывают разные. Те, кто оставил 12 апреля запись про "такие дела" -- и те, кто в этот день вспоминал мистера Снобби Пшюта всякими прочими цитатами -- это такой очень большой и очень симпатичный гранфаллон. Принадлежать к нему почетно -- эй, барсуки! Барсук никогда не плачет!!!
Один из моих китов ушел на глубину. Любить можно разные книжки, но есть такие книжки, на которых держится личный мир. Можно даже стесняться того, что твой мир, например -- знай ты наизусть Басё, Кьеркегора и мистера Вордсворта -- держится на "Курочке Рябе", "Тимуре и его команде" и "Таинственном острове". В.И.Чучело (Мачучело) рассказывало, как его перепахало "Что делать". Можно взрослеть, можно понимать, что твои киты пресноводные и не такие уж большие, но твой мир -- на этих китах, спасибо Большой Черепахе.
Я много кого очень люблю читать. Но Воннегут -- с "Завтраком" и "Колыбелью" -- он в моем мире рядом с "Обитаемым островом", с "Теофилом Нортом". Ну, еще там кто-то есть. Кит уходит в глубину -- и не кажется меньшим, чем был, когда мир на него опирался.
Рассуждая о гранфаллоне -- мнимом карассе, объединяющем вокруг вымышленных ценностей и центров притяжения -- он писал:
День перемирия переименовали в День ветеранов. День перемирия был священным днем, а День ветеранов - нет.
Значит, День ветеранов я тоже выкину через плечо. А День перемирия оставлю себе. Не хочу выбрасывать то, что священно.
А что же еще священно? Ну, например, Ромео и Джульетта.
И вся музыка.
...А здесь -- самое важное и любимое
…И еще я нарисовал на пластиковом столике невидимую копию картины Карабекьяна под названием «Искушение святого Антония». Копию я, конечно, сделал в миниатюре и не в цвете, как подлинник, но я верно схватил и форму картины, да и ее содержание тоже...
В ширину оригинал имел двадцать футов, в высоту - шестнадцать. Фон был загрунтован краской «гавайская груша» - зеленой масляной краской, изготовлявшейся фирмой «Краски и лаки О'Хейра» в Хеллертауне, штат Пенсильвания. Вертикальная полоса представляла собой наклейку из оранжевой флюоресцентной ленты. Картина была одним из самых дорогих произведений искусства в городе, конечно, не считая всяких зданий и памятников и не считая статуи Линкольна перед негритянской школой.
Просто стыдно сказать, сколько стоила эта картина. Это была первая вещь, купленная для постоянной выставки в Центре искусств имени Милдред Бэрри. Фред Т. Бэрри, председатель правления компании «Бэрритрон лимитед», выложил за картину пятьдесят тысяч долларов своих кровных денежек.
Весь Мидлэнд-Сити был возмущен. И я тоже…
…Что же касается меня, то я когда-то пришел к заключению, что ничего святого ни во мне, ни в других человеческих существах нет, что все мы просто машины, обреченные сталкиваться, сталкиваться и сталкиваться без конца. И, за неимением лучших занятий, мы полюбили эти столкновения. Иногда я писал о всяких столкновениях хорошо, и это означало, что я был исправной пишущей машиной. А иногда я писал плохо - значит, я был неисправной пишущей машиной. И было во мне не больше святого, чем в «понтиаке», мышеловке или токарном станке.
Я не ожидал, что меня спасет Рабо Карабекьян. Я его создал, и я сам считал его тщеславным, слабым и пустым человеком и совсем не художником. Но именно он, Рабо Карабекьян, сделал из меня того безмятежного землянина, каким я стал. Слушайте!
- Что это за человек, который из собственной дочки сделал подвесной мотор? - сказал он Бонни Мак-Магон. И Бонни Мак-Магон взорвалась. Она впервые так взорвалась - с тех пор как пришла работать в коктейль-бар. Голос у нее стал неприятный, точно скрежет пилы по жестяному листу. И ужасно громкий.
- Ах, так? - сказала она. - Ах, так?
Все застыли. Кролик Гувер перестал играть. Люди не хотели упустить ни одного слова.
- Значит, вы плохого мнения о Мэри-Элис Миллер? - сказала Бонни. - А вот мы плохого мнения о вашей картине. Пятилетние дети и то лучше рисуют - сама видела.
Карабекьян соскользнул с табурета и встал лицом к лицу со всеми своими врагами. Он меня даже удивил. Я ожидал, что он отступит с позором, что его осыплют градом оливок, вишневых косточек и лимонных корок. Но он величественно стоял перед всеми.
- Послушайте, - спокойно заговорил он, - я прочитал все статьи против моей картины в вашей отличнейшей газете. Я прочитал и каждое слово в тех ругательных письмах, которые вы так любезно пересылали мне в Нью-Йорк.
Все немного растерялись.
- Картина не существовала, пока я ее не создал, - продолжал Карабекьян. - Теперь, когда она существует, для меня было бы большим счастьем видеть, как ее без конца копируют и необычайно улучшают все пятилетние ребятишки вашего города. Как я был бы рад, если бы ваши дети весело, играючи, нашли то, что я мучительно искал много-много лет.
И вот сейчас даю вам честное слово, - продолжал он, - что картина, купленная вашим городом, показывает самое главное в жизни - и тут ничего не упущено. Это - образ сознания каждого животного. Это - нематериальная сущность всякого живого существа, его «я», к которому стекаются все познания извне. Это - живая сердцевина в любом из нас: и в мыши, и в олене, и в официантке из коктейль-бара. И какие бы нелепейшие происшествия с нами ни случались, эта сердцевина неколебима и чиста. Потому и образ святого Антония в его одиночестве - это прямой, неколебимый луч света. Будь подле него таракан или официантка из коктейль-бара, на картине было бы два световых луча. Наше сознание - это именно то живое, а быть может, и священное, что есть в каждом из нас. Все остальное в нас - мертвая механика.
Я только что слыхал, как наша официантка - вот этот вертикальный луч света - рассказала историю про своего мужа и одного слабоумного накануне казни в Шепердстауне. Отлично. Пусть пятилетний ребенок нарисует духовное истолкование этой встречи. Пусть этот пятилетний художник откинет прочь и слабоумие, и решетки, и ожидающий узника электрический стул, и форму надзирателя, и его револьвер, и всю его телесную оболочку. Что будет самой совершенной картиной, какую мог бы написать пятилетний ребенок? Два неколебимых световых луча.
Восторженная улыбка засияла на диковатом лице Рабо Карабекьяна…
Снобби Пшют! Спасибо! Спасибо! Пока! Пока!
Один из моих китов ушел на глубину. Любить можно разные книжки, но есть такие книжки, на которых держится личный мир. Можно даже стесняться того, что твой мир, например -- знай ты наизусть Басё, Кьеркегора и мистера Вордсворта -- держится на "Курочке Рябе", "Тимуре и его команде" и "Таинственном острове". В.И.Чучело (Мачучело) рассказывало, как его перепахало "Что делать". Можно взрослеть, можно понимать, что твои киты пресноводные и не такие уж большие, но твой мир -- на этих китах, спасибо Большой Черепахе.
Я много кого очень люблю читать. Но Воннегут -- с "Завтраком" и "Колыбелью" -- он в моем мире рядом с "Обитаемым островом", с "Теофилом Нортом". Ну, еще там кто-то есть. Кит уходит в глубину -- и не кажется меньшим, чем был, когда мир на него опирался.
Рассуждая о гранфаллоне -- мнимом карассе, объединяющем вокруг вымышленных ценностей и центров притяжения -- он писал:
День перемирия переименовали в День ветеранов. День перемирия был священным днем, а День ветеранов - нет.
Значит, День ветеранов я тоже выкину через плечо. А День перемирия оставлю себе. Не хочу выбрасывать то, что священно.
А что же еще священно? Ну, например, Ромео и Джульетта.
И вся музыка.
...А здесь -- самое важное и любимое
…И еще я нарисовал на пластиковом столике невидимую копию картины Карабекьяна под названием «Искушение святого Антония». Копию я, конечно, сделал в миниатюре и не в цвете, как подлинник, но я верно схватил и форму картины, да и ее содержание тоже...
В ширину оригинал имел двадцать футов, в высоту - шестнадцать. Фон был загрунтован краской «гавайская груша» - зеленой масляной краской, изготовлявшейся фирмой «Краски и лаки О'Хейра» в Хеллертауне, штат Пенсильвания. Вертикальная полоса представляла собой наклейку из оранжевой флюоресцентной ленты. Картина была одним из самых дорогих произведений искусства в городе, конечно, не считая всяких зданий и памятников и не считая статуи Линкольна перед негритянской школой.
Просто стыдно сказать, сколько стоила эта картина. Это была первая вещь, купленная для постоянной выставки в Центре искусств имени Милдред Бэрри. Фред Т. Бэрри, председатель правления компании «Бэрритрон лимитед», выложил за картину пятьдесят тысяч долларов своих кровных денежек.
Весь Мидлэнд-Сити был возмущен. И я тоже…
…Что же касается меня, то я когда-то пришел к заключению, что ничего святого ни во мне, ни в других человеческих существах нет, что все мы просто машины, обреченные сталкиваться, сталкиваться и сталкиваться без конца. И, за неимением лучших занятий, мы полюбили эти столкновения. Иногда я писал о всяких столкновениях хорошо, и это означало, что я был исправной пишущей машиной. А иногда я писал плохо - значит, я был неисправной пишущей машиной. И было во мне не больше святого, чем в «понтиаке», мышеловке или токарном станке.
Я не ожидал, что меня спасет Рабо Карабекьян. Я его создал, и я сам считал его тщеславным, слабым и пустым человеком и совсем не художником. Но именно он, Рабо Карабекьян, сделал из меня того безмятежного землянина, каким я стал. Слушайте!
- Что это за человек, который из собственной дочки сделал подвесной мотор? - сказал он Бонни Мак-Магон. И Бонни Мак-Магон взорвалась. Она впервые так взорвалась - с тех пор как пришла работать в коктейль-бар. Голос у нее стал неприятный, точно скрежет пилы по жестяному листу. И ужасно громкий.
- Ах, так? - сказала она. - Ах, так?
Все застыли. Кролик Гувер перестал играть. Люди не хотели упустить ни одного слова.
- Значит, вы плохого мнения о Мэри-Элис Миллер? - сказала Бонни. - А вот мы плохого мнения о вашей картине. Пятилетние дети и то лучше рисуют - сама видела.
Карабекьян соскользнул с табурета и встал лицом к лицу со всеми своими врагами. Он меня даже удивил. Я ожидал, что он отступит с позором, что его осыплют градом оливок, вишневых косточек и лимонных корок. Но он величественно стоял перед всеми.
- Послушайте, - спокойно заговорил он, - я прочитал все статьи против моей картины в вашей отличнейшей газете. Я прочитал и каждое слово в тех ругательных письмах, которые вы так любезно пересылали мне в Нью-Йорк.
Все немного растерялись.
- Картина не существовала, пока я ее не создал, - продолжал Карабекьян. - Теперь, когда она существует, для меня было бы большим счастьем видеть, как ее без конца копируют и необычайно улучшают все пятилетние ребятишки вашего города. Как я был бы рад, если бы ваши дети весело, играючи, нашли то, что я мучительно искал много-много лет.
И вот сейчас даю вам честное слово, - продолжал он, - что картина, купленная вашим городом, показывает самое главное в жизни - и тут ничего не упущено. Это - образ сознания каждого животного. Это - нематериальная сущность всякого живого существа, его «я», к которому стекаются все познания извне. Это - живая сердцевина в любом из нас: и в мыши, и в олене, и в официантке из коктейль-бара. И какие бы нелепейшие происшествия с нами ни случались, эта сердцевина неколебима и чиста. Потому и образ святого Антония в его одиночестве - это прямой, неколебимый луч света. Будь подле него таракан или официантка из коктейль-бара, на картине было бы два световых луча. Наше сознание - это именно то живое, а быть может, и священное, что есть в каждом из нас. Все остальное в нас - мертвая механика.
Я только что слыхал, как наша официантка - вот этот вертикальный луч света - рассказала историю про своего мужа и одного слабоумного накануне казни в Шепердстауне. Отлично. Пусть пятилетний ребенок нарисует духовное истолкование этой встречи. Пусть этот пятилетний художник откинет прочь и слабоумие, и решетки, и ожидающий узника электрический стул, и форму надзирателя, и его револьвер, и всю его телесную оболочку. Что будет самой совершенной картиной, какую мог бы написать пятилетний ребенок? Два неколебимых световых луча.
Восторженная улыбка засияла на диковатом лице Рабо Карабекьяна…
Снобби Пшют! Спасибо! Спасибо! Пока! Пока!