Г О Л О Д 1921-1922 г.г.
Из брошюры М. Горев «Голод и церковные ценности» Москва 1922 г.
Откуда неурожаи и голодовки?
Некоторые хотят видеть причину бедствия в современной разрухе. Вот, мол, до чего довели большевики такой плодородный край! Но дело в том, что наша житница всегда славилась не только своим плодородием, но и постоянными голодовками. По статистике царского времени за 21 год (с 1891 по 1911) в юго-восточной области было: три неурожайных года, тринадцать лет с определенными недородами и только пять благополучных.
Да и вообще-то для России частичные голодовки-заурядное явление. Сплошь и рядом голодала то одна, то другая губерния, то в один год сразу несколько губерний-целая полоса России. Так, в 1902 году голодали некоторые Сибирские округа, в 1903 году-Нижегородская губерния, а в 1920 году голод был в целых четырех губерниях: Калужской, Тульской, Орловской и Царицынской.
До 1700 года отчаянные голодовки были заурядным явлением и в Западной Европе. Почти через каждые пять лет по какой-либо стране ударял сильнейший голод, и так же, как у нас, в Поволжье, от голодной смерти вымирали целые, очень большие и очень богатые, области.
Но уже двести лет, как никаких голодовок, несмотря даже на самый засушливый год, в Западной Европе и в Америке не бывает. Человечество там избавилось от этого страшного бича крестьянского хозяйства и всей вообще жизни страны.
Почему?
Или почва и климат там сделались другими, более подходящими для крестьянского хозяйства?
Или европейцы, этот дошлый народ, получили рецепт какого-то особого моления, которое будто-бы действует безошибочно и верно и заставляет богов оказывать дружеские услуги тамошнему землеробу?
Или в Англии и Америке открыли каких-то новых „святых“, которые оказываются гораздо могущественнее наших, потому что могут, когда им заблагорассудится, разверзать небесные хляби и проливать на землю дождь?
Ничуть. Почва и климат там остались такими же. А все дело в том, что с волшебным угольком, с крестными ходами на поля, с молебнами, водосвятиями и акафистами,-словом с призыванием в крестьянском хозяйстве помощи каких-то фантастических, волшебных сил, там давным-давно покончили. Гадать про будущий урожай на кофейной гуще заграницей сейчас уже никто не станет.
Там крестьяне на помощь себе зовут только науку. Вместо русской „дедовской сохи“ на английских и американских полях уже давно работают новая хорошая машина, электрический трактор и искусственный ороситель. Там умеют с помощью науки задержать в земле всю нужную ей, но не во-время выпавшую влагу. Там умеют применять новые, более усовершенствованные способы обработки земли, как, например, многопольный севооборот, искусственные удобрения, посадку пропашных, сухоустойчивых, вроде кукурузы, растений.
Крестьянские голодовки помещику были на руку.
В старой царской России правящие классы вовсе не хотели того, чтобы русский крестьянин когда-либо стал на ноги и занял бы независимое положение по отношению к помещику и капиталисту.
Интересы помещичьего хозяйства были резко противоположны хозяйству крестьянскому.
Помещик, правда, мог желать некоторого, очень небольшого подъема деревенского хозяйства, но лишь поскольку в его расчеты вовсе не входило, чтобы на своей шее содержать „ораву голодных крестьян“. И этого подъема деревенского хозяйства помещик мог желать, однако, не настолько, чтобы на заграничном рынке крестьянский хлеб мог выдержать борьбу с его хлебом, помещичьим. К тому же крестьянские голодовки капиталисту были определенно на руку. На почве голода помещику было легче легкого скручивать крестьян. Из своего кошелька он давал землеробам небольшую ссуду, а потом закабаливал их в качестве „покорных по гроб жизни“ рабов.
Потому-то на помещичьих землях уже давно работала новая усовершенствованная машина, а крестьянин плелся за своей Сивкой с дедовской сохой. Агрономических знаний в народ старались не пускать. Вместо нужных земледельцу агрономических школ открывали школы церковно-приходские, воспитывая крестьянина на „часослове". Образованный помещик уже давным-давно из Москвы и Питера выписывал в свое поместье ученых агрономов, а у крестьянина оставался со своим кропилом все тот же старый поп. Правда, по части наук этот поп был круглый невежда, но зато, когда сверху ему строго приказывали, он моментально становился не только лекарем и учителем, но и агрономом, борясь, к примеру, с засухой не с помощью техники и научных сельскохозяйственных знаний, а разводя беду руками „молебном о дождичке".
Отсюда ясно, что настоящая причина голодовок-в крестьянской темноте, в том, что от Европы мы технически отстали, в том, что наша русская, беззащитная перед грозными явлениями природы крестьянская пашня еще не научилась, как следует, дружить с наукой.
За свою темноту, за незнакомство с наукою, за свою техническую отсталость крестьянам даже в самых хлебородных губерниях приходится, как мы теперь это видим, платит слишком большую дань в виде сотен тысяч голодных смертей.
И каждый крестьянин, не попавший еще в лихую беду, наученный муками голода поволжских землеробов, сейчас должен крепко задуматься и спросить себя: Но стоит ли вообще эту смертную дань дальше платить? И не лучше ли, как можно скорее, вступить в дружбу с верной, безобманной наукой?
Три основные задачи.
Как и чем спасти миллионы голодающих братьев наших-поволжских крестьян, спасти от верной, неминуемой, если не придем на помощь, смерти-вот тот первый и основной вопрос, который должен поставить перед собой и решить каждый рабочий, каждый крестьянин, каждый честный человек вообще. И пусть колом кусок белого хлеба встанет в горле у того, кто, живя в тылу голодного фронта, забыл о тех, кого сейчас убивает голод и добивает мороз.
Нужно иметь очень толстую кожу и весьма крепкий лоб, чтобы не понять: не помогая Поволжью, мы рубим тот сук, на котором сами сидим, ибо Поволжье-житница России, ибо Поволжье со счетов нашего русского хозяйства не так-то скоро сбросишь.
И пусть постережется тот недалекий крестьянин, который лежит сейчас на печи в своей, уродившей нынче хлеб Загибаловке и думает: Мое дело сторона. Загибаловки голод пока-что не касается!
Голод не касается ее, правда, сегодня, но очень легко может коснуться завтра, ибо, как говорит наука, мы только вступили еще в полосу засушливого времени,-и какие именно губернии при своей технической отсталости могут голодать в будущем году,-это еще большой вопрос.
Нам надо во что бы то ни стало сохранить житницу- Поволжье, во время голодовок своим хлебом сколько раз выручавшую из беды разные губернии и уезды России. Не сохраним Поволжья,-туго во время голодовки придется и загибаловскому мужику.
Поволжский крестьянин этою весною полной горстью должен-бросить в землю зерно,-вот та вторая задача, которая стоит перед нами и осуществления которой должны добиться все рабочие, все крестьяне и все трудящиеся массы вообще.
Но мы не можем заставить зерно бросить в землю того крестьянина, который, опухши от голода, ест сейчас с деревьев кору, питается лепешками, из конскою навоза и, доведенный до последних пределов отчаяния, поедает трупы своих детей. Этого крестьянина мы должны прежде накормить.
И наша третья задача: мы должны не на живую нитку, не на год и не на два, а прочно и надолго восстановить силы разбитого сейчас голодом Поволжья, чтобы ни Поволжье, ни вся вообще Россия никогда бы не знала никаких голодовок, как 200 лет их уже совершенно не знают ни Америка, ни Англия, ни все вообще культурные страны.
А для этого мы должны приблизить к крестьянам научные агрономические знания, выписать из-за границы хорошие сельско-хозяйственные машины, рабочий скот, семена пропашных, сухоустойчивых растений, которых у нас сейчас в России нет, но без которых все же в засушливый год не обойтись.
Эти задачи при нищенском, убогом хозяйстве России, при наших нехватках в хлебе, при нашей бедности золотом-весьма тяжелы.
Почин мелитопольцев.
Собравшись на церковно-приходское собрание, по собственному почину, совместно со стариками, они единогласно постановили: отдать имеющиеся в церкви золотые и серебряные вещи в пользу голодающих.
Мелитопольские крестьяне с церковным блеском и мишурой расстались, как видите, очень легко. Мелитопольский уезд-голодающий уезд. Там уже пухнут люди с голода, там уже есть случаи голодной смерти и трупоедства. Увидев своими глазами, как не легко умирать в корчах голода и в то же время сжимать костенеющими руками запретную золотую чашу причастия, на которую, к слову сказать, по голодной норме могло бы прокормиться до нового урожая все село,- они решили встать на правильный путь. Разом покончили с нелепой поповской басней о будто бы полной неприкосновенности, по учению жестокого бога, церковных богатств.
Церковное богатство-богатство трудящихся.
Почитаемая православными и в их глазах священная книга „Номоканон" правильно сказала: „церковное бо¬гатство-нищих богатство".
Да, церковное богатство действительно богатство нищих и бесправных при царском строе трудящихся масс. Ведь в каждой золотой чаше, в каждой осыпанной драгоценными камнями ризе есть пот и кровь умирающею сейчас в муках голода бедняка. Все эти золотые кресты, сионские горницы, многопудовые серебряные раки жерт¬вовали в старину помещики, купцы, фабриканты, князья да баре. Они могли „жертвовать", потому что пили кровь трудового народа, сгибая в три погибели его батрацкую перед богатеем покорную спину.
Эти золотые чаши, эти серебряные гробницы, блеск и мишура сияющих драгоценными камнями алтарей-все это украдено, награблено церковью при посредстве кня¬зей, помещиков и купцов от темных дедов и прадедов умирающих сейчас поволжских крестьян.
„Богатство и изобилие всегда есть следствие воров¬ства",- сказал еще Жером, почитаемый католиками за святого, но он, конечно, запамятовал приложить эти зо¬лотые слова в первую очередь к своей же церкви.
Сейчас это богатство, этот „признак воровства" должно быть отдано на спасение тех, кто это богатство когда-то строил своим трудовым горбом и мозолистой крестьянской рукой.
И пусть церковники не обессудят: что народ дал, то в тяжелую для себя минуту народ и взял!
Помощь голодным мы должны довести до конца. Эту помощь надо учетверить, удесятерить, увеличить во сто раз.
Ждать с этим делом нельзя. Дорог каждый час. Приближается самое тяжелое время, когда голодное бедствие может принять неслыханные размеры, и затраченная,- пусть весьма скромная,-помощь может пропасть даром, ибо запасы хлеба иссякнут, и голодающие все равно умрут.
Еще Лев Толстой, когда он помогал в 1908 году голодающим, в одном из своих писем писал: „Что меня беспокоит, так это-то, не напрасно ли я помогаю тому населению, которое я кормлю? Я кормлю сейчас несколько деревень, но у меня не хватает материальных средств, чтобы их прокормить до июня, до нового урожая. Если я их буду кормить до апреля, то в апреле они помрут, и вся моя работа будет бесцельна и пропадет даром. Не все ли равно тому, кому предопределена самая тяжкая голодная смерть, помирать в марте или апреле месяце?!! И в соответствии с этим основная задача, когда вы беретесь прокормить население, когда вы берете его на свои плечи,-заключается в том, что вы должны свою помощь довести до конца“.
Для исполнения этой очень большой и очень тяжелой задачи нужно сейчас золото, и еще золото, и в третий раз,-золото.
И раз это нужно для спасения голодных, мы должны всунуть по золотому слитку в алчные пасти заграничных банкиров. И мы всунем в каждую такую спекулянтскую пасть и по два, и по три слитка! Но пусть они взамен золота дадут для голодных хлеб.
И если есть среди нас такие медные лбы, которые все еще никак не могут сообразить, что тот, кто не помогает голодным, роет им яму-могилу, в которую легко может попасть сам, и если жадным до денег попам, этим извечным прислужникам разных бар, богатеев, удастся еще раз замутить темный народ, то по этим дубовым лбам надо крепко ударить: лишнее церковное золото и серебро, как государственное достояние, надо сейчас же взять принудительным порядком, чтобы помощь голодным довести во что бы то ни стало до конца и чтобы эту жалкую, нищенскую сейчас помощь удвоить, учетверить, удесятерить, увеличить в сто раз.
- Это гонение на веру! Это - грабеж!-закричат глухие и немые к народному горю попы.
Но мы уже видели, что золотая рака и чаша - еще не вера. Вера тут ни при чем! И если лишнее золото и серебро из храмов будет взято, все же никакого гонения на веру тут еще нет, ибо верить и молиться каждому, как он хочет, никто в России не запрещает, и по одному то нужному за церковной службой предмету в храме, конечно, останется.
Грабеж?! Но пусть будет благословен тот „святой грабеж“, который матери возвратит ребенка, вчера еще питавшегося падалью и в нетерпимых муках голода сегодня распластавшегося подле опустевших помойных ям! И да благословится тот „грабеж“, который эту несчастную, в столбняке застывшую мать, избавит от ужаса быть убийцей и пожирательницей родного дитяти!
И да будет трудящимися трижды проклят тот ханжа, пустозвон и лицемер, который, зная об ужасах Поволжья,- а он не может не знать о них,- не только словом, но даже мыслью станет на пути к этому „святому грабежу“, спасающему от мук голодной смерти миллионы людей.
Откуда неурожаи и голодовки?
Некоторые хотят видеть причину бедствия в современной разрухе. Вот, мол, до чего довели большевики такой плодородный край! Но дело в том, что наша житница всегда славилась не только своим плодородием, но и постоянными голодовками. По статистике царского времени за 21 год (с 1891 по 1911) в юго-восточной области было: три неурожайных года, тринадцать лет с определенными недородами и только пять благополучных.
Да и вообще-то для России частичные голодовки-заурядное явление. Сплошь и рядом голодала то одна, то другая губерния, то в один год сразу несколько губерний-целая полоса России. Так, в 1902 году голодали некоторые Сибирские округа, в 1903 году-Нижегородская губерния, а в 1920 году голод был в целых четырех губерниях: Калужской, Тульской, Орловской и Царицынской.
До 1700 года отчаянные голодовки были заурядным явлением и в Западной Европе. Почти через каждые пять лет по какой-либо стране ударял сильнейший голод, и так же, как у нас, в Поволжье, от голодной смерти вымирали целые, очень большие и очень богатые, области.
Но уже двести лет, как никаких голодовок, несмотря даже на самый засушливый год, в Западной Европе и в Америке не бывает. Человечество там избавилось от этого страшного бича крестьянского хозяйства и всей вообще жизни страны.
Почему?
Или почва и климат там сделались другими, более подходящими для крестьянского хозяйства?
Или европейцы, этот дошлый народ, получили рецепт какого-то особого моления, которое будто-бы действует безошибочно и верно и заставляет богов оказывать дружеские услуги тамошнему землеробу?
Или в Англии и Америке открыли каких-то новых „святых“, которые оказываются гораздо могущественнее наших, потому что могут, когда им заблагорассудится, разверзать небесные хляби и проливать на землю дождь?
Ничуть. Почва и климат там остались такими же. А все дело в том, что с волшебным угольком, с крестными ходами на поля, с молебнами, водосвятиями и акафистами,-словом с призыванием в крестьянском хозяйстве помощи каких-то фантастических, волшебных сил, там давным-давно покончили. Гадать про будущий урожай на кофейной гуще заграницей сейчас уже никто не станет.
Там крестьяне на помощь себе зовут только науку. Вместо русской „дедовской сохи“ на английских и американских полях уже давно работают новая хорошая машина, электрический трактор и искусственный ороситель. Там умеют с помощью науки задержать в земле всю нужную ей, но не во-время выпавшую влагу. Там умеют применять новые, более усовершенствованные способы обработки земли, как, например, многопольный севооборот, искусственные удобрения, посадку пропашных, сухоустойчивых, вроде кукурузы, растений.
Крестьянские голодовки помещику были на руку.
В старой царской России правящие классы вовсе не хотели того, чтобы русский крестьянин когда-либо стал на ноги и занял бы независимое положение по отношению к помещику и капиталисту.
Интересы помещичьего хозяйства были резко противоположны хозяйству крестьянскому.
Помещик, правда, мог желать некоторого, очень небольшого подъема деревенского хозяйства, но лишь поскольку в его расчеты вовсе не входило, чтобы на своей шее содержать „ораву голодных крестьян“. И этого подъема деревенского хозяйства помещик мог желать, однако, не настолько, чтобы на заграничном рынке крестьянский хлеб мог выдержать борьбу с его хлебом, помещичьим. К тому же крестьянские голодовки капиталисту были определенно на руку. На почве голода помещику было легче легкого скручивать крестьян. Из своего кошелька он давал землеробам небольшую ссуду, а потом закабаливал их в качестве „покорных по гроб жизни“ рабов.
Потому-то на помещичьих землях уже давно работала новая усовершенствованная машина, а крестьянин плелся за своей Сивкой с дедовской сохой. Агрономических знаний в народ старались не пускать. Вместо нужных земледельцу агрономических школ открывали школы церковно-приходские, воспитывая крестьянина на „часослове". Образованный помещик уже давным-давно из Москвы и Питера выписывал в свое поместье ученых агрономов, а у крестьянина оставался со своим кропилом все тот же старый поп. Правда, по части наук этот поп был круглый невежда, но зато, когда сверху ему строго приказывали, он моментально становился не только лекарем и учителем, но и агрономом, борясь, к примеру, с засухой не с помощью техники и научных сельскохозяйственных знаний, а разводя беду руками „молебном о дождичке".
Отсюда ясно, что настоящая причина голодовок-в крестьянской темноте, в том, что от Европы мы технически отстали, в том, что наша русская, беззащитная перед грозными явлениями природы крестьянская пашня еще не научилась, как следует, дружить с наукой.
За свою темноту, за незнакомство с наукою, за свою техническую отсталость крестьянам даже в самых хлебородных губерниях приходится, как мы теперь это видим, платит слишком большую дань в виде сотен тысяч голодных смертей.
И каждый крестьянин, не попавший еще в лихую беду, наученный муками голода поволжских землеробов, сейчас должен крепко задуматься и спросить себя: Но стоит ли вообще эту смертную дань дальше платить? И не лучше ли, как можно скорее, вступить в дружбу с верной, безобманной наукой?
Три основные задачи.
Как и чем спасти миллионы голодающих братьев наших-поволжских крестьян, спасти от верной, неминуемой, если не придем на помощь, смерти-вот тот первый и основной вопрос, который должен поставить перед собой и решить каждый рабочий, каждый крестьянин, каждый честный человек вообще. И пусть колом кусок белого хлеба встанет в горле у того, кто, живя в тылу голодного фронта, забыл о тех, кого сейчас убивает голод и добивает мороз.
Нужно иметь очень толстую кожу и весьма крепкий лоб, чтобы не понять: не помогая Поволжью, мы рубим тот сук, на котором сами сидим, ибо Поволжье-житница России, ибо Поволжье со счетов нашего русского хозяйства не так-то скоро сбросишь.
И пусть постережется тот недалекий крестьянин, который лежит сейчас на печи в своей, уродившей нынче хлеб Загибаловке и думает: Мое дело сторона. Загибаловки голод пока-что не касается!
Голод не касается ее, правда, сегодня, но очень легко может коснуться завтра, ибо, как говорит наука, мы только вступили еще в полосу засушливого времени,-и какие именно губернии при своей технической отсталости могут голодать в будущем году,-это еще большой вопрос.
Нам надо во что бы то ни стало сохранить житницу- Поволжье, во время голодовок своим хлебом сколько раз выручавшую из беды разные губернии и уезды России. Не сохраним Поволжья,-туго во время голодовки придется и загибаловскому мужику.
Поволжский крестьянин этою весною полной горстью должен-бросить в землю зерно,-вот та вторая задача, которая стоит перед нами и осуществления которой должны добиться все рабочие, все крестьяне и все трудящиеся массы вообще.
Но мы не можем заставить зерно бросить в землю того крестьянина, который, опухши от голода, ест сейчас с деревьев кору, питается лепешками, из конскою навоза и, доведенный до последних пределов отчаяния, поедает трупы своих детей. Этого крестьянина мы должны прежде накормить.
И наша третья задача: мы должны не на живую нитку, не на год и не на два, а прочно и надолго восстановить силы разбитого сейчас голодом Поволжья, чтобы ни Поволжье, ни вся вообще Россия никогда бы не знала никаких голодовок, как 200 лет их уже совершенно не знают ни Америка, ни Англия, ни все вообще культурные страны.
А для этого мы должны приблизить к крестьянам научные агрономические знания, выписать из-за границы хорошие сельско-хозяйственные машины, рабочий скот, семена пропашных, сухоустойчивых растений, которых у нас сейчас в России нет, но без которых все же в засушливый год не обойтись.
Эти задачи при нищенском, убогом хозяйстве России, при наших нехватках в хлебе, при нашей бедности золотом-весьма тяжелы.
Почин мелитопольцев.
Собравшись на церковно-приходское собрание, по собственному почину, совместно со стариками, они единогласно постановили: отдать имеющиеся в церкви золотые и серебряные вещи в пользу голодающих.
Мелитопольские крестьяне с церковным блеском и мишурой расстались, как видите, очень легко. Мелитопольский уезд-голодающий уезд. Там уже пухнут люди с голода, там уже есть случаи голодной смерти и трупоедства. Увидев своими глазами, как не легко умирать в корчах голода и в то же время сжимать костенеющими руками запретную золотую чашу причастия, на которую, к слову сказать, по голодной норме могло бы прокормиться до нового урожая все село,- они решили встать на правильный путь. Разом покончили с нелепой поповской басней о будто бы полной неприкосновенности, по учению жестокого бога, церковных богатств.
Церковное богатство-богатство трудящихся.
Почитаемая православными и в их глазах священная книга „Номоканон" правильно сказала: „церковное бо¬гатство-нищих богатство".
Да, церковное богатство действительно богатство нищих и бесправных при царском строе трудящихся масс. Ведь в каждой золотой чаше, в каждой осыпанной драгоценными камнями ризе есть пот и кровь умирающею сейчас в муках голода бедняка. Все эти золотые кресты, сионские горницы, многопудовые серебряные раки жерт¬вовали в старину помещики, купцы, фабриканты, князья да баре. Они могли „жертвовать", потому что пили кровь трудового народа, сгибая в три погибели его батрацкую перед богатеем покорную спину.
Эти золотые чаши, эти серебряные гробницы, блеск и мишура сияющих драгоценными камнями алтарей-все это украдено, награблено церковью при посредстве кня¬зей, помещиков и купцов от темных дедов и прадедов умирающих сейчас поволжских крестьян.
„Богатство и изобилие всегда есть следствие воров¬ства",- сказал еще Жером, почитаемый католиками за святого, но он, конечно, запамятовал приложить эти зо¬лотые слова в первую очередь к своей же церкви.
Сейчас это богатство, этот „признак воровства" должно быть отдано на спасение тех, кто это богатство когда-то строил своим трудовым горбом и мозолистой крестьянской рукой.
И пусть церковники не обессудят: что народ дал, то в тяжелую для себя минуту народ и взял!
Помощь голодным мы должны довести до конца. Эту помощь надо учетверить, удесятерить, увеличить во сто раз.
Ждать с этим делом нельзя. Дорог каждый час. Приближается самое тяжелое время, когда голодное бедствие может принять неслыханные размеры, и затраченная,- пусть весьма скромная,-помощь может пропасть даром, ибо запасы хлеба иссякнут, и голодающие все равно умрут.
Еще Лев Толстой, когда он помогал в 1908 году голодающим, в одном из своих писем писал: „Что меня беспокоит, так это-то, не напрасно ли я помогаю тому населению, которое я кормлю? Я кормлю сейчас несколько деревень, но у меня не хватает материальных средств, чтобы их прокормить до июня, до нового урожая. Если я их буду кормить до апреля, то в апреле они помрут, и вся моя работа будет бесцельна и пропадет даром. Не все ли равно тому, кому предопределена самая тяжкая голодная смерть, помирать в марте или апреле месяце?!! И в соответствии с этим основная задача, когда вы беретесь прокормить население, когда вы берете его на свои плечи,-заключается в том, что вы должны свою помощь довести до конца“.
Для исполнения этой очень большой и очень тяжелой задачи нужно сейчас золото, и еще золото, и в третий раз,-золото.
И раз это нужно для спасения голодных, мы должны всунуть по золотому слитку в алчные пасти заграничных банкиров. И мы всунем в каждую такую спекулянтскую пасть и по два, и по три слитка! Но пусть они взамен золота дадут для голодных хлеб.
И если есть среди нас такие медные лбы, которые все еще никак не могут сообразить, что тот, кто не помогает голодным, роет им яму-могилу, в которую легко может попасть сам, и если жадным до денег попам, этим извечным прислужникам разных бар, богатеев, удастся еще раз замутить темный народ, то по этим дубовым лбам надо крепко ударить: лишнее церковное золото и серебро, как государственное достояние, надо сейчас же взять принудительным порядком, чтобы помощь голодным довести во что бы то ни стало до конца и чтобы эту жалкую, нищенскую сейчас помощь удвоить, учетверить, удесятерить, увеличить в сто раз.
- Это гонение на веру! Это - грабеж!-закричат глухие и немые к народному горю попы.
Но мы уже видели, что золотая рака и чаша - еще не вера. Вера тут ни при чем! И если лишнее золото и серебро из храмов будет взято, все же никакого гонения на веру тут еще нет, ибо верить и молиться каждому, как он хочет, никто в России не запрещает, и по одному то нужному за церковной службой предмету в храме, конечно, останется.
Грабеж?! Но пусть будет благословен тот „святой грабеж“, который матери возвратит ребенка, вчера еще питавшегося падалью и в нетерпимых муках голода сегодня распластавшегося подле опустевших помойных ям! И да благословится тот „грабеж“, который эту несчастную, в столбняке застывшую мать, избавит от ужаса быть убийцей и пожирательницей родного дитяти!
И да будет трудящимися трижды проклят тот ханжа, пустозвон и лицемер, который, зная об ужасах Поволжья,- а он не может не знать о них,- не только словом, но даже мыслью станет на пути к этому „святому грабежу“, спасающему от мук голодной смерти миллионы людей.