КАРЛИКИ - 23
23
- Надо было. Надо было, - говорит Афанасьев. - По другому нельзя. Что вы хотите от меня? Я парнишкой был, когда призвали. Ускоренные курсы. Врагов ведь и правда хватало. Сколько обиженных! Вот и мстили. Тут разбираться некогда.
- Как же некогда разбираться? - спокойно возражает Павел Иванович. - Значит, всех подряд, что ли?
- Не всех. А что вы предлагаете? Все КИПЕЛО. В нас самих стреляли из-за угла. По улице страшно было ходить. Мы защищались.
- Это когда ж защищались? В 37-м?
- Раньше. В 20-х. А потом уж завелось.
- А вам не кажется, что вы сами и создали атмосферу?
- Кто это мы? Указание было такое. Политика. Мы что, мы мошки маленькие. А вы как бы на моем месте? Вам легко говорить.
- Почему же легко. Я ведь в то самое время жил. Вместе с вами.
- Ну? И что? Не помните разве? Мы, значит, вместе с вами новую жизнь строили. Хотели как лучше.
- Помню. Кто-то строил. Магнитку, например, Днепрогэс. А кто-то врагов искал. Дома у себя, под матрасом. Новую жизнь!
От страха все с ума посходили, а ОРГАНЫ в первую очередь. Сами себя завели, а потом уж и остановиться не могли. Это ж как в горах лавина: камешек брось, за ним другие летят, глядь, а уже и не остановишь. Все сметет.
- Ну так что же вы от меня хотите? - неожиданно спокойно возразил Афанасьев. - Я одним из камешков был. Не первым. Мне план давали, вы знаете это? План! А нет, не выполнишь ПО РАСКРЫТИЮ - сам загреметь можешь. Во всяком случае просто так из органов редко увольняли. Попал - все. Это ж кто знал сначала, во что выльется? Как лучше хотели. На всех работали. Думаете, легко было? А ваш писатель этот… Обвинять всегда легче. А понять?
- Чего ж тут понимать-то? Когда сын от отца отрекается, жена от мужа - это что, спасение человечества? Запрет на милосердие, на достоинство человеческое, на самостоятельную мысль - это хорошо, да?
- Так ведь вы сейчас говорите этак… Красиво. А тогда иди пойми, что так, что не так. Сначала одно говорим, потом другое. Мы уверены были, что так НАДО. «Если враг не сдается, его уничтожают» - кто это сказал? Первый, самый лучший писатель! Инженер человеческих душ, совесть народа. Или вот: «Я не за семью. В огне и дыме синем выгори и этого старья кусок…» Или: «Я себя смирял, наступая на горло собственной песне…» Это уже поэт, «лучший, талантливейший»! Чего ж от нас, простых людей хотите? А в газетах? Я уж молчу. Все пересматривалось! Лучшего будущего хотели, вот и крушили старое. Сейчас-то легко судить. А тогда? Задним числом все хороши. «Культ», «культ»! А кто его создал? Все! Теперь нас обвиняют. А сами? Мы - это вы, часть ваша. Бифштексы, небось, все любят. А потом… Поедят мяса коровьего, а потом волком смотрят на тех, кто на мясокомбинате работает. Руки в крови! - кричат. А кто мясокомбинат выстроил? Кому он нужен? Тем, кто в защиту животных выступает - вот кому! Честно это?
Любопытный был диалог. Я с интересом слушал. Хотя и делал вид, что сплю. Сплю, сплю…
- Сергей Константинович, - говорю вдруг, но - мысленно. - Вы, может, и правы насчет мясокомбината… Но сейчас-то, теперь-то вы не согласны разве, что культ - это плохо? Когда собственного суждения не имеешь и не только делаешь, но и думаешь уже так, как тебе в голову втемяшили, хорошо разве? Мы ведь и сейчас творим культ, новый. Привыкли. То один, то другой, никак без него не можем. А сами? Самим думать надо! Рабство наше в печенках… Всегда хотим, чтобы за нас кто-то думал.
- Рабство! - скрежещет Афанасьев - Вот вы и есть рабы. А мы свое отыграли, хватит. Сработались, сносились. Рука вот, видите? Инвалид я.
Ничего себе, думаю. Рука у него сносилась! Но вот интересно: двойного изображения как бы и нет…
- Вы говорите: камешек, - продолжаю я мысленно, мысленно. - И оправдываете. Но ведь и немецкие фашисты так же рассуждали, верно? Приказ, мол, выполняли, и только. Взятки гладки. Никто не виноват, один Гитлер! Ну как же это? А наши миллионные жертвы? Сталин, что ли, их лично расстреливал? Приказ-то приказ, а как можно, к примеру, молодых женщин в тюрьме гноить. За колоски! За случайную оговорку. За слово одно иной раз! По доносу по ложному! Женщина перед тобой, которая о Сталине, допустим, что-то такое сомнительное сказала. Ну и что? ДЕСЯТЬ ЛЕТ ЛАГЕРЕЙ. Женщине, ЖЕНЩИНЕ десять лет в камере или на лесоповале. Это что, УКЛАДЫВАЕТСЯ в сознании, да? Со светлым будущим рядом? Интересно, кстати, а легко стрелять в человека не на войне? Не защищая себя сию минуту, а - безоружного? Одного за другим. Легко? Я давно хотел спросить. Вот вы сами, к примеру, стреляли? Допрашивали когда-нибудь?
Какая-то сила подзуживает меня, и даже голос мой непонятно меняется, чувствую. И словно волной качнуло. Серая волна, обволакивающая. Мгла и туман. В тумане я вижу собеседника-соседа своего и понимаю, что это - тоже ОН, Афанасьев, хотя он опять совсем другой. Жалкий, слабый. Он садится на койку свою в бессилии, будто бы, кладет на тумбочку ту самую, правую руку. Она СВЕТИТСЯ - во всяком случае, мне так кажется - светится автогеном. А я себе не нравлюсь почему-то…
И вот, и вот… Меняется все внезапно, и за столом он сидит, в небольшой комнате, и рука его - на столе. Он… Или я? Странно я воспринимаю, двойственно опять - это и он, и я. Сон? Сон! Время растянулось мгновенно - прорыв. Пустая комната с серыми стенами и портретом. А еще стол, два стула, на столе - сильная лампа с рефлектором. На стуле передо мной - женщина. На нее направлен свет от лампы, а я, Афанасьев, в тени.
- Значит, вы отрицаете то, что здесь написано, - говорю я, Афанасьев.
- Конечно, отрицаю. Это неправда, - музыкальным, мелодичным контральто отвечает женщина. Она встревожена, но борется с собой и даже слегка улыбается. Но неискренняя, неискренняя эта улыбка…
Да, я ВИЖУ, что женщина говорит правду, я ЧУВСТВУЮ. Я, Афанасьев. Женщина не могла состоять в контрреволюционной организации, как это утверждается в бумажке, потому что организации таковой, в чем я убежден, просто не было. Я ПОНИМАЮ, что человек может иметь свое мнение самостоятельно, вовсе без посторонних злонамеренных влияний. Но организация ДОЛЖНА БЫТЬ. И мне, Афанасьеву, почему-то нравится, что женщина меня БОИТСЯ.
Это логично. Я просто НЕ ИМЕЮ ПРАВА видеть перед собой человека. То есть такого же, как я. Не важно, женщина это или кто. Я порядочный, дисциплинированный. Я на работе. Я вижу перед собой объект. Объект борьбы, а не женщину. Я давлю в себе эмоции. И не имеет значения, правду говорит сейчас она или лжет. Имеет значение донос, который лежит передо мной на столе. ЗАРЕГИСТРИРОВАННЫЙ донос агента. Логичный и ясный довод. Оправдывающий существование и мое тоже. Эта бумажка - реальность, определенность, женщина - нечто ускользающее, неопределенное. Несущественное. Много их, разных. Объект! Сегодня женщина есть, завтра ее нет, а бумажка есть и будет всегда! Она бессмертна! Она зарегистрирована и неизменна! Она ВЕЧНА! А женщина ВРЕМЕННА. Хотя, если честно говорить, хороша сама по себе. Но я давлю, давлю…
- Вы лжете, - говорю я, Афанасьев, спокойно и наблюдаю изменения на живом миловидном, даже можно сказать красивом лице.
Удивительно, странно, однако мне ИНТЕРЕСНЫ изменения на лице женщины. Постепенно даже вхожу во вкус. Сомнений в том, что она признается, у меня нет - она ведь ДОЛЖНА признаться, - но мне интересно, КАК это произойдет.
Женщина недоумевает, она вглядывается в мои глаза. Она подозревает, что я понимаю свою ложь и просто разыгрываю ее, ловлю «на пушку», тем более что голос мой поначалу довольно мягок. «Музыка изменений лица» - отмечаю. Интересно! Красиво, красиво, действительно музыка… Жестокая, да, но красивая, волнующая все же. Музыка… Вагнер?…
- Вы лжете! - повторяю тверже, пристально глядя в ее глаза и загоняя свои ПРОСТЫЕ эмоции в погреб, перекрывая обратную связь.
Я владею ею, я полностью ею владею! Это так интересно, волнительно. Она прямо-таки трепещет…
Вижу со стороны свое лицо, лицо Афанасьева. Непроницаемое. Серое. Мертвое. Сильное именно этим: в нем нет сомнений. Металлическое лицо, я горжусь им (напряжение - в глубине). Только в глазах моих остается проблеск. Исследовательский ИНТЕРЕС. Исследователь в скафандре. Неуязвимый.
- Вы лжете! - повторяю резко, уверенно. - Признавайтесь, с кем вы связаны. Кто стоит за вами? От кого вы получали инструкции? У нас есть ТОЧНЫЕ сведения…
Ну, конечно. Она ведь НЕ ЗНАЕТ. И она плывет уже, плывет… Боится… Я могу… Я могу ее раздеть, если захочу, она в моей власти. Это… Это волнует…
- Серые… Невидные… Секретность… Вот, что нам нужно… - слышу скрежещущее, но не отвлекаюсь.
Она - не знает. А ВДРУГ? - думает. Мало ли… Не хочется ведь в лагерь-то…
- …У нас ЕСТЬ ТОЧНЫЕ сведения…
Страх! Ее панический, бурный страх. Ах, как меняется ее лицо, как ТЕЧЕТ оно. Страх липкий, серый. Но… Но почему-то волнующий меня, Афанасьева. Руки ее дрожат, все тело трепещет… Как хорохорятся, как заносятся они обычно, как хамят иной раз! А тут… Боится… Тайна - великое средство! Одна только ТАЙНА, больше ничего и не надо. Ну, власть, конечно, еще и ВЛАСТЬ. И - наглая, уверенная ложь следом! Смелая ложь, блеф! Больше ничего и не надо. «А вдруг действительно?» - думает она. Ведь наверняка же что-то есть за ней, как за каждым. И еще атмосфера, конечно же, АТМОСФЕРА! Кругом - враги! Волнуется женщина, это так славно, когда женщина волнуется, трепещет. От нее энергия исходит. А я, Афанасьев, впитываю. И тоже волнуюсь. Скрытно… Небось, у нее аж трусики мокрые. От страха…
- Страх! Страх… Наше сладкое оружие… Страх!
Вижу со стороны: Афанасьев чуть ли не дрожит - от кайфа, - но делает вид спокойный, равнодушный, уверенный. Раздваивается, множится лицо женщины, плывет. Готова. Расплылась, утратила жесткость совсем. Течет. Что хочет, то сейчас Афанасьев и сделает. Готова, готова растечься, на что угодно готова. В себя принять, обволочь. Приникнет, облепит: «Бери меня, бери, только не губи. Пожалей!». Жалеет, обещает поддержку Афанасьев, очень может быть. Успокаивает. Размякла, плачет она. Мокрая вся. Подпишет, все что угодно подпишет. И согласится на все.
Но потом даже грустно становится Афанасьеву. Потом. Как же все-таки они ОДИНАКОВЫ! Уходит интерес. Остается презрение. Да, презрение. Чего они стоят? Чего так боятся они все? Как же они все слабы все-таки… Нет-нет, бывает, конечно, случаются ИНЦИДЕНТЫ. Умрет - а не признается. Есть такие! Упрямство, крики даже, хамство. Оскорбления! Нехорошо, некрасиво. Плюют в лицо, и это бывает. Слова громкие выкрикивают. Не поддаются. Но это даже смешно! Смешно они звучат ЗДЕСЬ. Правда, честь, достоинство?… Кончается ведь все равно ОДНИМ. «И поэтому ясно, как смешны те, кто думает иначе» (вождь - И.В.Сталин).
Бумажка - реальность. Система - реальность. Отчет - реальность. А вот живое - НЕ ОТ МИРА СЕГО. Сегодня один человек, завтра другой. Сегодня одно говорит, завтра другое. Сегодня живой, здоровый, завтра совсем иной. Больной и старый. Сломанный, как игрушка. Все так неопределенно, так ХРУПКО. Кости ломаются, мясо рвется. Что крики? Ничто. Что плевок? Ничто. Конструкция - вот реальность. Решетки, стены, оружие - это реальность. Материальность! Истинная, вечная. Живое - временно. Вечны железо и камень.
- ВЕЧНЫ МЫ! НАМ ПРИНАДЛЕЖИТ ВСЕ!
Сам не знаю, ОТКУДА это все у меня. Но я ВИЖУ. ЧУВСТВУЮ. И СЛЫШУ. Я - Афанасьев…
Все произошло очень быстро. Почти мгновенно. Картинка-сон. И исчезло все. Я спал, что ли?…
Палата, вечер, и все на своих местах. Неужели ТАКОЕ в душе Афанасьева? Странно, думаю. Но почему я так ЧУВСТВУЮ? Откуда мне это ЗНАКОМО?
- Напрасно вы, - говорит Афанасьев сухо Павлу Ивановичу Сидорову. - Напрасно. Я НЕ СОВЕТУЮ вам. Подумайте.
Угроза. Так они всегда говорят: «НЕ СОВЕТУЮ».
- Значит так! - весело вступает вдруг Василий Никитич и выходит на середину палаты. - У одного армянина было две жены, а у другого одна. Вопрос такой: сколько жен, сколько мужей и когда будет затмение солнца? Догадались, нет? Ну, так слухайте…
__________________________________________________________________________________________
продолжение
- Надо было. Надо было, - говорит Афанасьев. - По другому нельзя. Что вы хотите от меня? Я парнишкой был, когда призвали. Ускоренные курсы. Врагов ведь и правда хватало. Сколько обиженных! Вот и мстили. Тут разбираться некогда.
- Как же некогда разбираться? - спокойно возражает Павел Иванович. - Значит, всех подряд, что ли?
- Не всех. А что вы предлагаете? Все КИПЕЛО. В нас самих стреляли из-за угла. По улице страшно было ходить. Мы защищались.
- Это когда ж защищались? В 37-м?
- Раньше. В 20-х. А потом уж завелось.
- А вам не кажется, что вы сами и создали атмосферу?
- Кто это мы? Указание было такое. Политика. Мы что, мы мошки маленькие. А вы как бы на моем месте? Вам легко говорить.
- Почему же легко. Я ведь в то самое время жил. Вместе с вами.
- Ну? И что? Не помните разве? Мы, значит, вместе с вами новую жизнь строили. Хотели как лучше.
- Помню. Кто-то строил. Магнитку, например, Днепрогэс. А кто-то врагов искал. Дома у себя, под матрасом. Новую жизнь!
От страха все с ума посходили, а ОРГАНЫ в первую очередь. Сами себя завели, а потом уж и остановиться не могли. Это ж как в горах лавина: камешек брось, за ним другие летят, глядь, а уже и не остановишь. Все сметет.
- Ну так что же вы от меня хотите? - неожиданно спокойно возразил Афанасьев. - Я одним из камешков был. Не первым. Мне план давали, вы знаете это? План! А нет, не выполнишь ПО РАСКРЫТИЮ - сам загреметь можешь. Во всяком случае просто так из органов редко увольняли. Попал - все. Это ж кто знал сначала, во что выльется? Как лучше хотели. На всех работали. Думаете, легко было? А ваш писатель этот… Обвинять всегда легче. А понять?
- Чего ж тут понимать-то? Когда сын от отца отрекается, жена от мужа - это что, спасение человечества? Запрет на милосердие, на достоинство человеческое, на самостоятельную мысль - это хорошо, да?
- Так ведь вы сейчас говорите этак… Красиво. А тогда иди пойми, что так, что не так. Сначала одно говорим, потом другое. Мы уверены были, что так НАДО. «Если враг не сдается, его уничтожают» - кто это сказал? Первый, самый лучший писатель! Инженер человеческих душ, совесть народа. Или вот: «Я не за семью. В огне и дыме синем выгори и этого старья кусок…» Или: «Я себя смирял, наступая на горло собственной песне…» Это уже поэт, «лучший, талантливейший»! Чего ж от нас, простых людей хотите? А в газетах? Я уж молчу. Все пересматривалось! Лучшего будущего хотели, вот и крушили старое. Сейчас-то легко судить. А тогда? Задним числом все хороши. «Культ», «культ»! А кто его создал? Все! Теперь нас обвиняют. А сами? Мы - это вы, часть ваша. Бифштексы, небось, все любят. А потом… Поедят мяса коровьего, а потом волком смотрят на тех, кто на мясокомбинате работает. Руки в крови! - кричат. А кто мясокомбинат выстроил? Кому он нужен? Тем, кто в защиту животных выступает - вот кому! Честно это?
Любопытный был диалог. Я с интересом слушал. Хотя и делал вид, что сплю. Сплю, сплю…
- Сергей Константинович, - говорю вдруг, но - мысленно. - Вы, может, и правы насчет мясокомбината… Но сейчас-то, теперь-то вы не согласны разве, что культ - это плохо? Когда собственного суждения не имеешь и не только делаешь, но и думаешь уже так, как тебе в голову втемяшили, хорошо разве? Мы ведь и сейчас творим культ, новый. Привыкли. То один, то другой, никак без него не можем. А сами? Самим думать надо! Рабство наше в печенках… Всегда хотим, чтобы за нас кто-то думал.
- Рабство! - скрежещет Афанасьев - Вот вы и есть рабы. А мы свое отыграли, хватит. Сработались, сносились. Рука вот, видите? Инвалид я.
Ничего себе, думаю. Рука у него сносилась! Но вот интересно: двойного изображения как бы и нет…
- Вы говорите: камешек, - продолжаю я мысленно, мысленно. - И оправдываете. Но ведь и немецкие фашисты так же рассуждали, верно? Приказ, мол, выполняли, и только. Взятки гладки. Никто не виноват, один Гитлер! Ну как же это? А наши миллионные жертвы? Сталин, что ли, их лично расстреливал? Приказ-то приказ, а как можно, к примеру, молодых женщин в тюрьме гноить. За колоски! За случайную оговорку. За слово одно иной раз! По доносу по ложному! Женщина перед тобой, которая о Сталине, допустим, что-то такое сомнительное сказала. Ну и что? ДЕСЯТЬ ЛЕТ ЛАГЕРЕЙ. Женщине, ЖЕНЩИНЕ десять лет в камере или на лесоповале. Это что, УКЛАДЫВАЕТСЯ в сознании, да? Со светлым будущим рядом? Интересно, кстати, а легко стрелять в человека не на войне? Не защищая себя сию минуту, а - безоружного? Одного за другим. Легко? Я давно хотел спросить. Вот вы сами, к примеру, стреляли? Допрашивали когда-нибудь?
Какая-то сила подзуживает меня, и даже голос мой непонятно меняется, чувствую. И словно волной качнуло. Серая волна, обволакивающая. Мгла и туман. В тумане я вижу собеседника-соседа своего и понимаю, что это - тоже ОН, Афанасьев, хотя он опять совсем другой. Жалкий, слабый. Он садится на койку свою в бессилии, будто бы, кладет на тумбочку ту самую, правую руку. Она СВЕТИТСЯ - во всяком случае, мне так кажется - светится автогеном. А я себе не нравлюсь почему-то…
И вот, и вот… Меняется все внезапно, и за столом он сидит, в небольшой комнате, и рука его - на столе. Он… Или я? Странно я воспринимаю, двойственно опять - это и он, и я. Сон? Сон! Время растянулось мгновенно - прорыв. Пустая комната с серыми стенами и портретом. А еще стол, два стула, на столе - сильная лампа с рефлектором. На стуле передо мной - женщина. На нее направлен свет от лампы, а я, Афанасьев, в тени.
- Значит, вы отрицаете то, что здесь написано, - говорю я, Афанасьев.
- Конечно, отрицаю. Это неправда, - музыкальным, мелодичным контральто отвечает женщина. Она встревожена, но борется с собой и даже слегка улыбается. Но неискренняя, неискренняя эта улыбка…
Да, я ВИЖУ, что женщина говорит правду, я ЧУВСТВУЮ. Я, Афанасьев. Женщина не могла состоять в контрреволюционной организации, как это утверждается в бумажке, потому что организации таковой, в чем я убежден, просто не было. Я ПОНИМАЮ, что человек может иметь свое мнение самостоятельно, вовсе без посторонних злонамеренных влияний. Но организация ДОЛЖНА БЫТЬ. И мне, Афанасьеву, почему-то нравится, что женщина меня БОИТСЯ.
Это логично. Я просто НЕ ИМЕЮ ПРАВА видеть перед собой человека. То есть такого же, как я. Не важно, женщина это или кто. Я порядочный, дисциплинированный. Я на работе. Я вижу перед собой объект. Объект борьбы, а не женщину. Я давлю в себе эмоции. И не имеет значения, правду говорит сейчас она или лжет. Имеет значение донос, который лежит передо мной на столе. ЗАРЕГИСТРИРОВАННЫЙ донос агента. Логичный и ясный довод. Оправдывающий существование и мое тоже. Эта бумажка - реальность, определенность, женщина - нечто ускользающее, неопределенное. Несущественное. Много их, разных. Объект! Сегодня женщина есть, завтра ее нет, а бумажка есть и будет всегда! Она бессмертна! Она зарегистрирована и неизменна! Она ВЕЧНА! А женщина ВРЕМЕННА. Хотя, если честно говорить, хороша сама по себе. Но я давлю, давлю…
- Вы лжете, - говорю я, Афанасьев, спокойно и наблюдаю изменения на живом миловидном, даже можно сказать красивом лице.
Удивительно, странно, однако мне ИНТЕРЕСНЫ изменения на лице женщины. Постепенно даже вхожу во вкус. Сомнений в том, что она признается, у меня нет - она ведь ДОЛЖНА признаться, - но мне интересно, КАК это произойдет.
Женщина недоумевает, она вглядывается в мои глаза. Она подозревает, что я понимаю свою ложь и просто разыгрываю ее, ловлю «на пушку», тем более что голос мой поначалу довольно мягок. «Музыка изменений лица» - отмечаю. Интересно! Красиво, красиво, действительно музыка… Жестокая, да, но красивая, волнующая все же. Музыка… Вагнер?…
- Вы лжете! - повторяю тверже, пристально глядя в ее глаза и загоняя свои ПРОСТЫЕ эмоции в погреб, перекрывая обратную связь.
Я владею ею, я полностью ею владею! Это так интересно, волнительно. Она прямо-таки трепещет…
Вижу со стороны свое лицо, лицо Афанасьева. Непроницаемое. Серое. Мертвое. Сильное именно этим: в нем нет сомнений. Металлическое лицо, я горжусь им (напряжение - в глубине). Только в глазах моих остается проблеск. Исследовательский ИНТЕРЕС. Исследователь в скафандре. Неуязвимый.
- Вы лжете! - повторяю резко, уверенно. - Признавайтесь, с кем вы связаны. Кто стоит за вами? От кого вы получали инструкции? У нас есть ТОЧНЫЕ сведения…
Ну, конечно. Она ведь НЕ ЗНАЕТ. И она плывет уже, плывет… Боится… Я могу… Я могу ее раздеть, если захочу, она в моей власти. Это… Это волнует…
- Серые… Невидные… Секретность… Вот, что нам нужно… - слышу скрежещущее, но не отвлекаюсь.
Она - не знает. А ВДРУГ? - думает. Мало ли… Не хочется ведь в лагерь-то…
- …У нас ЕСТЬ ТОЧНЫЕ сведения…
Страх! Ее панический, бурный страх. Ах, как меняется ее лицо, как ТЕЧЕТ оно. Страх липкий, серый. Но… Но почему-то волнующий меня, Афанасьева. Руки ее дрожат, все тело трепещет… Как хорохорятся, как заносятся они обычно, как хамят иной раз! А тут… Боится… Тайна - великое средство! Одна только ТАЙНА, больше ничего и не надо. Ну, власть, конечно, еще и ВЛАСТЬ. И - наглая, уверенная ложь следом! Смелая ложь, блеф! Больше ничего и не надо. «А вдруг действительно?» - думает она. Ведь наверняка же что-то есть за ней, как за каждым. И еще атмосфера, конечно же, АТМОСФЕРА! Кругом - враги! Волнуется женщина, это так славно, когда женщина волнуется, трепещет. От нее энергия исходит. А я, Афанасьев, впитываю. И тоже волнуюсь. Скрытно… Небось, у нее аж трусики мокрые. От страха…
- Страх! Страх… Наше сладкое оружие… Страх!
Вижу со стороны: Афанасьев чуть ли не дрожит - от кайфа, - но делает вид спокойный, равнодушный, уверенный. Раздваивается, множится лицо женщины, плывет. Готова. Расплылась, утратила жесткость совсем. Течет. Что хочет, то сейчас Афанасьев и сделает. Готова, готова растечься, на что угодно готова. В себя принять, обволочь. Приникнет, облепит: «Бери меня, бери, только не губи. Пожалей!». Жалеет, обещает поддержку Афанасьев, очень может быть. Успокаивает. Размякла, плачет она. Мокрая вся. Подпишет, все что угодно подпишет. И согласится на все.
Но потом даже грустно становится Афанасьеву. Потом. Как же все-таки они ОДИНАКОВЫ! Уходит интерес. Остается презрение. Да, презрение. Чего они стоят? Чего так боятся они все? Как же они все слабы все-таки… Нет-нет, бывает, конечно, случаются ИНЦИДЕНТЫ. Умрет - а не признается. Есть такие! Упрямство, крики даже, хамство. Оскорбления! Нехорошо, некрасиво. Плюют в лицо, и это бывает. Слова громкие выкрикивают. Не поддаются. Но это даже смешно! Смешно они звучат ЗДЕСЬ. Правда, честь, достоинство?… Кончается ведь все равно ОДНИМ. «И поэтому ясно, как смешны те, кто думает иначе» (вождь - И.В.Сталин).
Бумажка - реальность. Система - реальность. Отчет - реальность. А вот живое - НЕ ОТ МИРА СЕГО. Сегодня один человек, завтра другой. Сегодня одно говорит, завтра другое. Сегодня живой, здоровый, завтра совсем иной. Больной и старый. Сломанный, как игрушка. Все так неопределенно, так ХРУПКО. Кости ломаются, мясо рвется. Что крики? Ничто. Что плевок? Ничто. Конструкция - вот реальность. Решетки, стены, оружие - это реальность. Материальность! Истинная, вечная. Живое - временно. Вечны железо и камень.
- ВЕЧНЫ МЫ! НАМ ПРИНАДЛЕЖИТ ВСЕ!
Сам не знаю, ОТКУДА это все у меня. Но я ВИЖУ. ЧУВСТВУЮ. И СЛЫШУ. Я - Афанасьев…
Все произошло очень быстро. Почти мгновенно. Картинка-сон. И исчезло все. Я спал, что ли?…
Палата, вечер, и все на своих местах. Неужели ТАКОЕ в душе Афанасьева? Странно, думаю. Но почему я так ЧУВСТВУЮ? Откуда мне это ЗНАКОМО?
- Напрасно вы, - говорит Афанасьев сухо Павлу Ивановичу Сидорову. - Напрасно. Я НЕ СОВЕТУЮ вам. Подумайте.
Угроза. Так они всегда говорят: «НЕ СОВЕТУЮ».
- Значит так! - весело вступает вдруг Василий Никитич и выходит на середину палаты. - У одного армянина было две жены, а у другого одна. Вопрос такой: сколько жен, сколько мужей и когда будет затмение солнца? Догадались, нет? Ну, так слухайте…
__________________________________________________________________________________________
продолжение