Ненастоящая учительница
Однажды мы стали изучать в школе немецкий язык.
«Однажды» - точнее не скажешь. Ибо для нас, сельских пятиклассников, это событие случилось неожиданно, не с начала учебного года, как тому положено.
«Распределённая» инязовская выпускница в деревню ехать не захотела. Преподавание немецкого отменили.
Пришла зима. Задули метели, возводя из сугробов беспорядочные линии обороны. Разворошенные скотниками копны соломы вовсю пылили мякиной, и на снег легли полосы - уж не контрольно-следовые ли? Надежда на знакомство с языком братьев Гримм, Щелкунчика и гитлеровских солдат, с которыми воевал мой дед, полностью растаяла. Какой же учитель поедет в школу, полускрытую сугробами в соломенной трухе?
С другом Сергеем мы попытались заняться самообразованием. Взяли новехонькие учебники «Deutsch», раскрыли на первой странице, знакомящей с немецким алфавитом. В строчку, как первоклассники, начали выписывать начальную букву: «А».
Пыл охладил Серёжкин отец. Он - суровей школьного директора! - заглянул в тетрадь и спросил:
- Почему неаккуратно? Опять - лишь бы с уроками разделаться? Почему буква «А» такая кривая?
Сергей опрометчиво захохотал:
- Ничего ты не понимаешь! Неграмотный! Это же не русская «А»! Не-мец-ка-я!
За что тут же схлопотал подзатыльник. Конечно, не за сходство германской готики с кириллицей! За неуместный смех и непочтение.
Дальше первой буквы наше самообразование не подвинулось. Учебник был построен так, что без наставников не обойтись.
И вот однажды… Долгожданным «однажды» директор привёл в наш класс Нину. Она была старше нас всего на четыре года. Окончив восьмилетку, стала работать в библиотеке. А теперь…
- Теперь, - сказал директор, гипнотизируя нас из-под очков, - Нина Александровна будет учить вас немецкому языку. А назовете Нинкой - считайте, что лично меня Вовкой обозвали. Понятно?
И стала Нина Александровна знакомить нас с языком братьев Гримм, Щелкунчика и гитлеровских солдат, с которыми воевал дед.
Её методика преподавания была незатейлива, как мякинные узоры на скатах сугробов. Предупредив, что немецкой орфографии она не помнит, Нина Александровна предложила:
- Будем учить слова. А записывать их - русскими буквами. Приедет настоящая учительница, - научит вас писать, как в ГДР пишут. А пока хоть слова позапоминаем. Что время зря транжирить?
Мы подписали трехкопеечные тетради - «Словарь немецкого языка» - и, ловя на слух незнакомые слова, стали выводить их родной кириллицей. А рядом той же кириллицей помечали перевод.
Перевод слов, скорее - толкование их было у Нины Александровны весьма примечательным.
- Die Mutter, - медленно произносила Нина, ждала, пока мы выведем это слово, а потом, не задумываясь, поясняла: - Это по-нашему «мамка». Дальше… Der Sсhtul. По-русски будет «стулка» или «табуретка».
Большинство её переводов звучало потрясающе «по-нашему»: на деревенском диалекте, с крестьянскими, устоявшимися за века «неправильностями», но зато с такой родной живостью, в такой тёплой узнаваемости.
- Das Feld, - звучал каждую неделю в нашем классе голос ненастоящей учительницы. - Как это поточней? Выгон, вот!
И записывая «дасфэльд» в словарик, мы представляли клочок непаханой земли, зернисто-белый от цвета кашек.
- In Ordnung bringen, - диктовала Нина Александровна. - Наводить марафет. Dann - опосля. Das Haus - хата. Die Wonung - тоже хата. Legen - ложить…
Некоторые слова Нина Александровна не удостаивала сочности собственного перевода. И звучали они по-казённому нейтрально. Это относилось ко всяким там «революциям», «знамёнам», «предприятиям», «арбайтерам» и «колхозбауернам». Хотя и в такой лексике иногда попадались образчики, которые Нина Александровна обласкивала своим отношением.
- Kampfen, - например, говорила она. - Бурюкаться.
Слово нас восхищало. Надо же - немцы, оказывается, от нас ничем не отличаются. Тоже могут побарахтаться в снегу, помутузить друг друга, залезть на омёт и там, рискуя сверзиться вниз, затеять возню. Борьбу.
Прошли годы. Недолгое учительство Нины Александровны совсем забылось. Да и какая память может остаться от ненастоящего педагога, от курьёз-педагога-«толмача»?
Но у детей дырявых душ не бывает. Не выпадает из памяти, из сердца ничего, что заложено туда по детству!
Как-то в лингафонном кабинете университета, работая с передовицей из «Neues Deutschland», я ошарашено замер. В официальном отчёте немецких коммунистов значилось: «Мы бурюкаемся за мир!».
Сработала память детства. Выплеснула из глубин сознания давние зимние уроки немецкого. Я представил далёкий Берлин, засыпанный соломенной мякиной, заснеженные копны на Унтер-ден-Линден-штрассе, а на макушках этих копёшек - весёлую возню товарища Хоннекера и его партайгеноссе. Немецкие коммунисты «бурюкаются».
Революционная борьба, борьба за какие-то идеи для них теперь была навсегда заказана. По крайней мере, в моём сознании.
А потом начались совсем странные, милые вещи. Стоило заслышать любую немецкую речь, и я узнавал в ней знакомые интонации. Нет, это была не тональность послевоенных фильмов, где гортанные немецкие команды бросали нас в неимоверный. чуть ли не генетический озноб, а потом в ярость. Нет, теперь в любой немецкой фразе - принадлежала ли она девушке с «эфдэйотлеровским» значком или седому бизнесмену - мне слышался голос Нины Александровны. И ухо ловило родные слова: мамка, хата, навести марафет…
Языковой этот морок был так силён, что все немцы казались мне выходцами из нашей деревни. Односельчанами. Хотелось подойти и спросить, помнят ли они выгон в шершаво-белом пузырении цветка-кашки? А соломенную мякину, ту саму, которая покрывает нехитрой мозаикой рождественские сугробы - неужели не помнят? А нашу школу с ненастоящей учительницей?..
Впрочем, теперь, даже мысленно, называть Нину Александровну «ненастоящей» я не решался. Учительницей она была, как оказалось, самой настоящей.
За несколько коротких уроков, сама того, может, не осознавая, она превратила язык гитлеровских солдат в язык соседей по планете, ни в коей мере не отняв его у братьев Гримм и Щелкунчика. Она разрушила глубинное, хранимое родовой памятью недоверие между народами, рождённое последними войнами. Она, неказистая девочка-выпускница, приблизила к моему сердцу огромную чужеродную культуру, сделала восприятие этой культуры по-домашнему тёплым.
Как жаль, что Нина Александровна преподавала только немецкий. Вот бы вернуться в детство, хваткое на впечатления, и получить под её руководством хотя бы пару уроков польского, грузинского, греческого языка, выучить несколько слов на идиш, на китайском, французском, эвенкийском, марийском…
Всего лишь несколько слов: мамка, хата, выгон, навести марафет…
А больше и не надо! Этого достаточно, чтобы с любым жителем земли можно было бы вспомнить общее прошлое, представить, как золотистая соломенная пыль плавно гасит серебристые блёстки сугробов, и договориться о наведении марафета на нашей не гигантской вовсе планете.
Подростки - ключ к пониманию взрослых... будущего. Купить книгу Юрия Шинкаренко о подростках разных времен: ЖУЖЖИТЕ ВСЕМ О ВАСИЛЬКАХ!
«Однажды» - точнее не скажешь. Ибо для нас, сельских пятиклассников, это событие случилось неожиданно, не с начала учебного года, как тому положено.
«Распределённая» инязовская выпускница в деревню ехать не захотела. Преподавание немецкого отменили.
Пришла зима. Задули метели, возводя из сугробов беспорядочные линии обороны. Разворошенные скотниками копны соломы вовсю пылили мякиной, и на снег легли полосы - уж не контрольно-следовые ли? Надежда на знакомство с языком братьев Гримм, Щелкунчика и гитлеровских солдат, с которыми воевал мой дед, полностью растаяла. Какой же учитель поедет в школу, полускрытую сугробами в соломенной трухе?
С другом Сергеем мы попытались заняться самообразованием. Взяли новехонькие учебники «Deutsch», раскрыли на первой странице, знакомящей с немецким алфавитом. В строчку, как первоклассники, начали выписывать начальную букву: «А».
Пыл охладил Серёжкин отец. Он - суровей школьного директора! - заглянул в тетрадь и спросил:
- Почему неаккуратно? Опять - лишь бы с уроками разделаться? Почему буква «А» такая кривая?
Сергей опрометчиво захохотал:
- Ничего ты не понимаешь! Неграмотный! Это же не русская «А»! Не-мец-ка-я!
За что тут же схлопотал подзатыльник. Конечно, не за сходство германской готики с кириллицей! За неуместный смех и непочтение.
Дальше первой буквы наше самообразование не подвинулось. Учебник был построен так, что без наставников не обойтись.
И вот однажды… Долгожданным «однажды» директор привёл в наш класс Нину. Она была старше нас всего на четыре года. Окончив восьмилетку, стала работать в библиотеке. А теперь…
- Теперь, - сказал директор, гипнотизируя нас из-под очков, - Нина Александровна будет учить вас немецкому языку. А назовете Нинкой - считайте, что лично меня Вовкой обозвали. Понятно?
И стала Нина Александровна знакомить нас с языком братьев Гримм, Щелкунчика и гитлеровских солдат, с которыми воевал дед.
Её методика преподавания была незатейлива, как мякинные узоры на скатах сугробов. Предупредив, что немецкой орфографии она не помнит, Нина Александровна предложила:
- Будем учить слова. А записывать их - русскими буквами. Приедет настоящая учительница, - научит вас писать, как в ГДР пишут. А пока хоть слова позапоминаем. Что время зря транжирить?
Мы подписали трехкопеечные тетради - «Словарь немецкого языка» - и, ловя на слух незнакомые слова, стали выводить их родной кириллицей. А рядом той же кириллицей помечали перевод.
Перевод слов, скорее - толкование их было у Нины Александровны весьма примечательным.
- Die Mutter, - медленно произносила Нина, ждала, пока мы выведем это слово, а потом, не задумываясь, поясняла: - Это по-нашему «мамка». Дальше… Der Sсhtul. По-русски будет «стулка» или «табуретка».
Большинство её переводов звучало потрясающе «по-нашему»: на деревенском диалекте, с крестьянскими, устоявшимися за века «неправильностями», но зато с такой родной живостью, в такой тёплой узнаваемости.
- Das Feld, - звучал каждую неделю в нашем классе голос ненастоящей учительницы. - Как это поточней? Выгон, вот!
И записывая «дасфэльд» в словарик, мы представляли клочок непаханой земли, зернисто-белый от цвета кашек.
- In Ordnung bringen, - диктовала Нина Александровна. - Наводить марафет. Dann - опосля. Das Haus - хата. Die Wonung - тоже хата. Legen - ложить…
Некоторые слова Нина Александровна не удостаивала сочности собственного перевода. И звучали они по-казённому нейтрально. Это относилось ко всяким там «революциям», «знамёнам», «предприятиям», «арбайтерам» и «колхозбауернам». Хотя и в такой лексике иногда попадались образчики, которые Нина Александровна обласкивала своим отношением.
- Kampfen, - например, говорила она. - Бурюкаться.
Слово нас восхищало. Надо же - немцы, оказывается, от нас ничем не отличаются. Тоже могут побарахтаться в снегу, помутузить друг друга, залезть на омёт и там, рискуя сверзиться вниз, затеять возню. Борьбу.
Прошли годы. Недолгое учительство Нины Александровны совсем забылось. Да и какая память может остаться от ненастоящего педагога, от курьёз-педагога-«толмача»?
Но у детей дырявых душ не бывает. Не выпадает из памяти, из сердца ничего, что заложено туда по детству!
Как-то в лингафонном кабинете университета, работая с передовицей из «Neues Deutschland», я ошарашено замер. В официальном отчёте немецких коммунистов значилось: «Мы бурюкаемся за мир!».
Сработала память детства. Выплеснула из глубин сознания давние зимние уроки немецкого. Я представил далёкий Берлин, засыпанный соломенной мякиной, заснеженные копны на Унтер-ден-Линден-штрассе, а на макушках этих копёшек - весёлую возню товарища Хоннекера и его партайгеноссе. Немецкие коммунисты «бурюкаются».
Революционная борьба, борьба за какие-то идеи для них теперь была навсегда заказана. По крайней мере, в моём сознании.
А потом начались совсем странные, милые вещи. Стоило заслышать любую немецкую речь, и я узнавал в ней знакомые интонации. Нет, это была не тональность послевоенных фильмов, где гортанные немецкие команды бросали нас в неимоверный. чуть ли не генетический озноб, а потом в ярость. Нет, теперь в любой немецкой фразе - принадлежала ли она девушке с «эфдэйотлеровским» значком или седому бизнесмену - мне слышался голос Нины Александровны. И ухо ловило родные слова: мамка, хата, навести марафет…
Языковой этот морок был так силён, что все немцы казались мне выходцами из нашей деревни. Односельчанами. Хотелось подойти и спросить, помнят ли они выгон в шершаво-белом пузырении цветка-кашки? А соломенную мякину, ту саму, которая покрывает нехитрой мозаикой рождественские сугробы - неужели не помнят? А нашу школу с ненастоящей учительницей?..
Впрочем, теперь, даже мысленно, называть Нину Александровну «ненастоящей» я не решался. Учительницей она была, как оказалось, самой настоящей.
За несколько коротких уроков, сама того, может, не осознавая, она превратила язык гитлеровских солдат в язык соседей по планете, ни в коей мере не отняв его у братьев Гримм и Щелкунчика. Она разрушила глубинное, хранимое родовой памятью недоверие между народами, рождённое последними войнами. Она, неказистая девочка-выпускница, приблизила к моему сердцу огромную чужеродную культуру, сделала восприятие этой культуры по-домашнему тёплым.
Как жаль, что Нина Александровна преподавала только немецкий. Вот бы вернуться в детство, хваткое на впечатления, и получить под её руководством хотя бы пару уроков польского, грузинского, греческого языка, выучить несколько слов на идиш, на китайском, французском, эвенкийском, марийском…
Всего лишь несколько слов: мамка, хата, выгон, навести марафет…
А больше и не надо! Этого достаточно, чтобы с любым жителем земли можно было бы вспомнить общее прошлое, представить, как золотистая соломенная пыль плавно гасит серебристые блёстки сугробов, и договориться о наведении марафета на нашей не гигантской вовсе планете.
Подростки - ключ к пониманию взрослых... будущего. Купить книгу Юрия Шинкаренко о подростках разных времен: ЖУЖЖИТЕ ВСЕМ О ВАСИЛЬКАХ!