Проверен на дорогах.
Фрагменты из интервью с Алексеем Германом-старшим.
Сегодня кинематографическое сообщество деморализовано. Пришли странные люди, которые назвали себя продюсерами. Сам слышал, как один из них признался по телевидению, что Тарковскому денег бы не дал. И вместо того, чтобы попросить его из союза, все закивали: да-да, сегодня не время Тарковских и Куросав. Для кино сегодня плохой период.
Появились какие-то москвичи, у хозяина которых, как они сами говорят, по миллиарду торчит из каждого кармашка. Они построили в Питере студию, для производства художественных фильмов не приспособленную, ну, там прощальную речь Пугачевой снимать или телесериалы. Но построить коробку, наполнить ее техникой - треть дела, были бы деньги. А вот чтобы новая студия зажила, ее надо населить персоналом. Они выбрали простое решение - поглотить "Ленфильм" со всем его населением, со всеми его традициями, накопленным кинематографическим опытом, с его славой, с его самостоятельным непровинциальным путем. С его службами - костюмерными, реквизиторскими. С бесконечными разговорами о кино в коридорах и кафе. То есть хотят согнать со своего места, переселить в чужие, неприспособленные коридоры новой студии. Распылить в атмосфере. Эти люди пытаются создать холдинг, где один человек снимает в павильоне, другой - натуру, третий - монтирует. Двенадцать дней - и картина готова. Замыслы эти были крайне серьезные.
Трагично, что в последнее время я не вижу лиц людей, для которых снимаю. Раньше были товарищи, были родители, уже ушедшие, но я видел их лица. Один хороший поэт написал: "В борьбе за народное дело я был инородное тело". Я никогда не хотел быть инородным телом. Нам всегда казалось, что то, что мы делаем, абсолютно необходимо той части народа, которая жила во время происходящих на экране событий, и мы пытались напомнить о них. А той части людей, которые не жили тогда, правдиво о них рассказать и показать. Тогда было понятно, с кем и с чем надо бороться, и я чувствовал, как это надо делать. Когда снимали "Проверку на дорогах", мы просчитали, что фильм должен коснуться тридцати миллионов людей. Власовская армия организовалась в 1944 году, а до этого при каждой крупной немецкой части, начиная с дивизии, было до батальона бывших военнопленных. Сколько же их пошло на каторгу, сколько семей тогда было перемещено. К каждой картине у нас были внутренние эпиграфы. К "Проверке" - "Пусть нас где-нибудь в пивнушке вспомнит после первой кружки с рукавом пустым солдат". К "Лапшину" - из Пастернака: "Но кто мы и откуда, когда от всех тех лет остались пересуды, а нас на свете нет?"
Так вот количество людей, которым это интересно, как мне кажется, уменьшается. Вместо лиц я ощущаю маски. Сколько себя помню, мы были в ответе за младшего брата - народ: ему худо, и мы рыдали о его судьбе. И вдруг одна довольно скверная телевизионная передача все перевернула. Я вдруг понял, что никакой народ не младший брат. Он - старший. Несправедливый, очень строгий, иногда бессмысленный.
Счастливые надежды были связаны у меня со всеми фильмами. "Проверка на дорогах" вызвала грандиозный скандал, меня тягали в прокуратуру, картина пролежала на полке 14 лет. Но перед этим мне позвонила домой секретарь обкома: я в ванне лежал, мне принесли телефон дрожащими руками. Она сказала, что картина очень хорошая, я справился. После я снял "Двадцать дней без войны", где автором был Константин Симонов. Но мы все равно пролежали полтора года под крики переделать то-то и то-то, но ни в коем случае не сообщать об этом Симонову. Иначе - повторю слова тогдашнего директора "Ленфильма" - "даю тебе слово коммуниста: вобьем тебе в спину осиновый кол и ты к студии даже не приблизишься!". Но ничего, картина вышла. После появился "Лапшин", о котором и говорить нечего ,- меня просто уволили. А о запрете "Седьмого спутника" я узнал значительно позже, когда получил дело картины, и там карандашных резолюций - штук сорок, и не разберешь: "жестокость, жестокость, жестокость". А я тогда модный был здорово и на вечере в "Останкино" показал этот акт. Люди похлопали. А потом позвонил тогдашний начальник Гостелерадио: "Алексей, почему вы говорите все время, что еврей, хотя это не так?" Я отвечаю: "Знаете, когда вы мне перестанете задавать подобные вопросы, я мгновенно вернусь в русские. Вы это не выбросите, я Горбачеву пожалуюсь". Он: "Ну как хотите. И второе. Вот этот кусочек с актом мы оставим, но редактора, которая притащила вам бумажку из спецхрана, я уволю". Зачем человеческую жизнь калечить? Я сказал, чтоб вырезали…
Картина («История арканарской резни» по повести Стругацких Ю.Ф.) давно снята, смонтирована и даже в таком виде показана. Фильм должен рассказать: будь ты существо, которое принимают за бога, ты все равно ничего не можешь сделать в общей истории развития человечества. Герой старается, университеты строит, а все крадут, режут друг друга по пьяной лавочке... Это горькая картина про нас всех. Хотя и приключенческая. И она, кстати, будет гораздо яснее "Хрусталева", хотя бы благодаря закадровому голосу. Но дело в том, что к этому фильму мы подошли гораздо жестче. Имею в виду поиск новых форм существования кино, способных погрузить зрителя в самый центр событий. Мы стараемся не столько рассказать сюжет, сколько передать, что чувствует герой. На мой взгляд, это единственный путь для кинематографа, если он хочет оставаться искусством. Ведь не случайно, наверное, Михаил Пиотровский заявляет во всеуслышание, что кино вообще не является искусством. Он не посмел бы так сказать, будь в живых Куросава или Феллини!
Сегодня кинематографическое сообщество деморализовано. Пришли странные люди, которые назвали себя продюсерами. Сам слышал, как один из них признался по телевидению, что Тарковскому денег бы не дал. И вместо того, чтобы попросить его из союза, все закивали: да-да, сегодня не время Тарковских и Куросав. Для кино сегодня плохой период.
Появились какие-то москвичи, у хозяина которых, как они сами говорят, по миллиарду торчит из каждого кармашка. Они построили в Питере студию, для производства художественных фильмов не приспособленную, ну, там прощальную речь Пугачевой снимать или телесериалы. Но построить коробку, наполнить ее техникой - треть дела, были бы деньги. А вот чтобы новая студия зажила, ее надо населить персоналом. Они выбрали простое решение - поглотить "Ленфильм" со всем его населением, со всеми его традициями, накопленным кинематографическим опытом, с его славой, с его самостоятельным непровинциальным путем. С его службами - костюмерными, реквизиторскими. С бесконечными разговорами о кино в коридорах и кафе. То есть хотят согнать со своего места, переселить в чужие, неприспособленные коридоры новой студии. Распылить в атмосфере. Эти люди пытаются создать холдинг, где один человек снимает в павильоне, другой - натуру, третий - монтирует. Двенадцать дней - и картина готова. Замыслы эти были крайне серьезные.
Трагично, что в последнее время я не вижу лиц людей, для которых снимаю. Раньше были товарищи, были родители, уже ушедшие, но я видел их лица. Один хороший поэт написал: "В борьбе за народное дело я был инородное тело". Я никогда не хотел быть инородным телом. Нам всегда казалось, что то, что мы делаем, абсолютно необходимо той части народа, которая жила во время происходящих на экране событий, и мы пытались напомнить о них. А той части людей, которые не жили тогда, правдиво о них рассказать и показать. Тогда было понятно, с кем и с чем надо бороться, и я чувствовал, как это надо делать. Когда снимали "Проверку на дорогах", мы просчитали, что фильм должен коснуться тридцати миллионов людей. Власовская армия организовалась в 1944 году, а до этого при каждой крупной немецкой части, начиная с дивизии, было до батальона бывших военнопленных. Сколько же их пошло на каторгу, сколько семей тогда было перемещено. К каждой картине у нас были внутренние эпиграфы. К "Проверке" - "Пусть нас где-нибудь в пивнушке вспомнит после первой кружки с рукавом пустым солдат". К "Лапшину" - из Пастернака: "Но кто мы и откуда, когда от всех тех лет остались пересуды, а нас на свете нет?"
Так вот количество людей, которым это интересно, как мне кажется, уменьшается. Вместо лиц я ощущаю маски. Сколько себя помню, мы были в ответе за младшего брата - народ: ему худо, и мы рыдали о его судьбе. И вдруг одна довольно скверная телевизионная передача все перевернула. Я вдруг понял, что никакой народ не младший брат. Он - старший. Несправедливый, очень строгий, иногда бессмысленный.
Счастливые надежды были связаны у меня со всеми фильмами. "Проверка на дорогах" вызвала грандиозный скандал, меня тягали в прокуратуру, картина пролежала на полке 14 лет. Но перед этим мне позвонила домой секретарь обкома: я в ванне лежал, мне принесли телефон дрожащими руками. Она сказала, что картина очень хорошая, я справился. После я снял "Двадцать дней без войны", где автором был Константин Симонов. Но мы все равно пролежали полтора года под крики переделать то-то и то-то, но ни в коем случае не сообщать об этом Симонову. Иначе - повторю слова тогдашнего директора "Ленфильма" - "даю тебе слово коммуниста: вобьем тебе в спину осиновый кол и ты к студии даже не приблизишься!". Но ничего, картина вышла. После появился "Лапшин", о котором и говорить нечего ,- меня просто уволили. А о запрете "Седьмого спутника" я узнал значительно позже, когда получил дело картины, и там карандашных резолюций - штук сорок, и не разберешь: "жестокость, жестокость, жестокость". А я тогда модный был здорово и на вечере в "Останкино" показал этот акт. Люди похлопали. А потом позвонил тогдашний начальник Гостелерадио: "Алексей, почему вы говорите все время, что еврей, хотя это не так?" Я отвечаю: "Знаете, когда вы мне перестанете задавать подобные вопросы, я мгновенно вернусь в русские. Вы это не выбросите, я Горбачеву пожалуюсь". Он: "Ну как хотите. И второе. Вот этот кусочек с актом мы оставим, но редактора, которая притащила вам бумажку из спецхрана, я уволю". Зачем человеческую жизнь калечить? Я сказал, чтоб вырезали…
Картина («История арканарской резни» по повести Стругацких Ю.Ф.) давно снята, смонтирована и даже в таком виде показана. Фильм должен рассказать: будь ты существо, которое принимают за бога, ты все равно ничего не можешь сделать в общей истории развития человечества. Герой старается, университеты строит, а все крадут, режут друг друга по пьяной лавочке... Это горькая картина про нас всех. Хотя и приключенческая. И она, кстати, будет гораздо яснее "Хрусталева", хотя бы благодаря закадровому голосу. Но дело в том, что к этому фильму мы подошли гораздо жестче. Имею в виду поиск новых форм существования кино, способных погрузить зрителя в самый центр событий. Мы стараемся не столько рассказать сюжет, сколько передать, что чувствует герой. На мой взгляд, это единственный путь для кинематографа, если он хочет оставаться искусством. Ведь не случайно, наверное, Михаил Пиотровский заявляет во всеуслышание, что кино вообще не является искусством. Он не посмел бы так сказать, будь в живых Куросава или Феллини!