Воспоминания Кулябко-Корецкого. ч.3
После «февральской революции», как мы стали называть удавшийся библиотечный coup d’etat, наступили для цюрихской колонии страдные дни. Пришлось выбрать новый состав служащих библиотеки взамен Смирнова и Идельсон и подыскать удобное помещение для читальни и книгохранилища, оборудовать это помещение, избрать комиссию для составления каталога книг, захваченных из старой библиотеки Росса, а также списка книг для пополнения пробелов этого каталога и т. д.
Рядом с этим возникло предположение об открытии в Цюрихе собственной русской студенческой столовой, что также повлекло за собой ряд собраний и подготовительных и исполнительных комиссий. Среди русского студенчества было много малосостоятельных лиц, для которых пансионные обеды, при всей их дешевизне, были все же не по карману, а многим из них и не по вкусу. Для удовлетворения этой потребности и была открыта в особо нанятом обширном помещении на той же улице Платте особая общественная столовая, где желающие могли получать обеды за дешевую плату с русскими блюдами. По подписке собрана была небольшая сумма на оборудование столовой и кухни при ней и приглашена для хозяйственного заведывания кухней студентка, кажется, Сухова. Пришлось также составить из обедающих список дежурных, обязанных приходить в столовую заблаговременно, следить за чистотой и порядком в столовой, вести списки столующихся, выдавать талоны, собирать за них деньги и т. д. Я, хотя и не мог причислить себя ни к разряду особенно нуждающихся в дешевом обеде, ни к числу горячих поклонников отечественной «кухни», тем не менее, из чувства солидарности тоже записался в число обедающих и само собою попал и в разряд дежурных.
Вследствие обширности зала в столовой, в этом помещении стали устраиваться и общие собрания колонистов, а также и чтение лекций. К этому времени как раз и состоялось окончательное переселение в Цюрих Петра Лавровича Лаврова, принявшего на себя предложение приезжей из Петербурга депутации революционной молодежи об издании и редактировании революционного социалистического органа «Вперед!». Знаю, что Лавров в первый раз приезжал в Цюрих в конце 1872 года, вероятно, для окончательных переговоров со Смирновым и другими сотрудниками о помещении редакции, о типографии и пр. Затем он уехал по своим личным делам и вернулся уже в начале 1873 года. Был ли он в Цюрихе во время распри за библиотеку и присутствовал ли на февральском собрании, я этого не помню и мог его не заметить. Дело в том, что я, будучи горячим поклонником «Исторических писем» Миртова, как провинциальный обыватель, и не подозревал, что Лавров и Миртов одно и то же лицо, и когда я узнал о его приезде в Цюрих, то отнесся к этому известию довольно пассивно, как к появлению заурядного петербургского литератора, коих в то время появилось в Цюрихе немало, и только после того как узнал, что Лавров и Миртов - одно лицо, я заинтересовался появлением среди русских пожилого близорукого, в сильных очках, старца; П. Л. Лавров, имевший в то время всего только 49 лет, по причине крайней близорукости и слабости ног выглядывал 65-70-летним старцем. Появление такого старца среди молодежи не могло быть незамеченным, и потому, если бы Лавров принимал какое-либо, даже малейшее, участие в библиотечной распре, то я не мог бы этого не заметить. Думаю, что вторичный приезд Лаврова состоялся уже после февральского библиотечного собрания. К этому времени Смирнов и Идельсон из прежней библиотечной квартиры в Frauenfeld’е переехали в Forsthaus, в небольшой уличке у подошвы Цюрихберга, в пригороде Fluelen, где с ними поселился и Лавров с типографией и редакцией журнала «Вперед!». В это время Лавров предпринял и чтение небольшого числа своих лекций «О роли славян в истории мысли» и др. Понемногу жизнь в Цюрихе приняла спокойное течение, как вдруг разыгралось новое происшествие, взбудоражившее всю колонию еще в гораздо большей степени, чем библиотечная распря. Произошло то отвратительное событие, которое бытописатель цюрихской жизни Ралли окрасил елейными чертами, назвав «неприятным» столкновением Смирнова с Соколовым, нанесшим первому «личное оскорбление», по поводу которого Н. К. Михайловский в письме к Лаврову заявил о своем отвращении к эмигрантским нравам, делающим возможными насилия, подобные произведенному над Смирновым. С возможною для меня объективностью я и приступаю к правдивому и последовательному рассказу об этом событии.
Случайно в этот злополучный день я был дежурным по студенческой столовой, помещавшейся, как я уже сказал, в одном из домов на Платте, и пришел туда заблаговременно, до 12 часов, чтобы приготовить описки столующихся и талоны на кушанья. Едва я успел открыть конторку и выложить оттуда все документы и нашу кассу, заключавшуюся в нескольких наличных франках в старой жестяной табачной коробке, как вдруг в открытую с улицы дверь вбегает в столовую молодая служанка из Forsthaus’а, простоволосая и растрепанная, с выражением крайнего ужаса на лице и с неестественно повышенным криком: «Смирнова убили!» (Smirnoff ist getotet, или Man hat Smirnoff ermordet, - точно слов не помню).
Я в полном ужасе, бросив на произвол судьбы открытую конторку, деньги и документы, стремглав, без шапки, кинулся в Форстхаус, отстоявший от столовой на расстоянии 200-300 саженей, так что туда я прибежал первым из посторонних. Смирнова я застал лежавшим на кровати с лицом, сплошь покрытым ссадинами и кровоподтеками, издающим глубокие стоны. Две пожилых женщины, провидимому, соседки по квартире, хлопотали около него, смывали кровь с его лица и прикладывали к его голове холодные компрессы. Увидя Смирнова живым и в состоянии, очевидно, требовавшем прежде всего медицинской помощи, я, не тратя драгоценного времени на расспросы, тотчас же побежал назад, в город, за врачом. Встречая по пути многих русских, спешивших в Форстхаус вследствие быстро распространившейся вести о трагическом происшествии, я не останавливался для ответов на взволнованные расспросы, и только встретив П. Л. Лаврова, в припрыжку, без провожатых спешившего под гору домой, я успел ему крикнуть: «Смирнов жив, спешу за доктором». Поймав встречного извозчика, я скоро нашел врача и повез его в Форстхаус с наскоро захваченными кое-какими орудиями и медикаментами. Когда мы туда приехали, вся квартира оказалась переполненной взволнованной публикой, и около Смирнова уже хлопотал прибежавший на слух старый студент-медик Николай Васильевич Васильев, имевший обширную бесплатную медицинскую практику среди русских.
Наэлектризованная происшествием публика потребовала созыва общего собрания всей колонии, которое немедленно и состоялось, в составе по меньшей мере 200 душ, мужчин и женщин, не думавших об обеде, оставшемся в этот день, ‘вероятно, у многих несъеденным. На собрании, со слов окружавших пострадавшего Смирнова лиц, было выяснено, что на его совместную с Лавровым квартиру, в отсутствии всех прочих жильцов, явился автор «Отщепенцев», эмигрант подполковник Соколов в сопровождении свидетелей: доктора Владимира Владимировича Святловокого и эмигранта Земфирия Ралли и потребовал у него, Смирнова, объяснения, на каком основании он осмелился печатать книгу «Отщепенцы» без его, авторского, разрешения. На это Смирнов ему отвечал, что книга печаталась не по его личному распоряжению, а редакцией «Вперед!», желавшей использовать для революционного дела временно остававшиеся без работы силы своей типографии, и что испрашивать для этого напечатания разрешения у автора редакция считала необязательным, так как между Россией и Швейцарией нет литературной конвенции, и всякий швейцарец волен перепечатывать любое русское издание, тем более, что редакция «Вперед!» издавала книгу не для барыша, а для распространения идей автора, против чего ему не было причины возражать 5". Возникший затем между ним и Соколовым горячий спор закончился тем, что Соколов так сильно ударил Смирнова наотмашь по уху, что Смирнов упал на пол, а Соколов, схватив его за длинные волосы, стал трясти его голову и бить его лицом об пол до тех пор, пока он потерял сознание. Очнулся Смирнов лишь на кровати, куда перенесли его сбежавшиеся на крик служанки и соседки.
Хотя Смирнов не мог подтвердить правдивость своего рассказа ссылкою на свидетелей, но соответствие его рассказа с действительностью и ложность показаний Земфирия Ралли вытекает из того, что редакция «Вперед!» не могла бы отказать автору в даровых авторских экземплярах, так как барыш, на который рассчитывать подпольному изданию было немыслимо, не был целью издания книги, напротив того, выдача автору известного числа экземпляров должна была лишь способствовать более успешному распространению издания, тем более, что в удовлетворении этого требования не отказала бы автору и любая буржуазная фирма, в особенности вследствие бесплатности получения оригинала. Что же касается зверской жестокости расправы, учиненной над Смирновым, то она была очевидна для многих десятков лиц, перебывавших в квартире Смирнова, который пролежал в постели чуть ли не более двух недель, и, наконец, удостоверялась криком служанки, прибежавшей в столовую с извещением, что Смирнов «убит». Слишком нагло было со стороны Земфирия Ралли называть «оскорблением действием» избиение и даже истязание, в результате которого избитый слег в постель на две недели; слишком медленно «бросились» Ралли и Святловский «разъединять враждующих»: они вмешались, когда Смирнов уже лежал без сознания на полу.
Созванное немедленно собрание было очень бурно и сопровождалось многочисленными страстными и даже истерическими речами. На собрание явилась жена доктора Святловского, Раиса Самойловна, с целью оправдать присутствие своего мужа при этой расправе; но собрание не захотело ее слушать, и она вынуждена была уйти под крики: «Бон! Вон! Никаких объяснений! Никаких оправданий!». Вслед за нею, с восторженным лицом, забрызганным кровью, вбежала на собрание студентка Запольская или Заславская, - точно ее имя не упомню, - с криком: «Я отомстила за Смирнова! Я публично дала пощечину Россу! Встретив его на улице, окруженного своими сторонниками, я ворвалась в их среду и ударила Росса в лицо; он хотел в меня стрелять из револьвера, но окружающие удержали его, и он успел лишь ударить меня ручкой револьвера в спину с такой силой, что у меня хлынула кровь из горла!» Ее сообщение встречено было аплодисментами и криками одобрения, после чего ее увели из зала, чтобы смыть кровь с ее лица и платья.
После этого собрание продолжалось.
Из всего изложенного видно, что наибольшая сила общественного негодования обрушилась не на физического виновника насилия Соколова, а на главу цюрихских бакунистов, Росса, которого, без всякого соглашения или обсуждения, а как бы по наитию, все решительно сочли интеллектуальным виновником заранее задуманной расправы, как мести за измену Смирнова в библиотечной распре. Некоторым подтверждением этого обвинения послужило для собрания сделанное тут же заявление двух или более лиц, - кого именно, не помню, - которые будто бы в момент расправы видели Росса и двух его сторонников вблизи Форстхауза, куда им заходить не могло быть никакой надобности, так" как эта улица была всегда довольно пустынна и не проходная. Кроме того, помню, указывалось еще на то, что для расправы избрано было именно то время, когда Смирнов обычно* оставался в квартире один.
Без дальнейшего расследования и не допустив даже жену доктора Святловского к объяснению, собрание единогласно признало виновными в зверском, заранее задуманном, насилии физического его виновника Соколова, двух его свидетелей - Владимира Святловского и Земфирия Ралли, которые, если, быть может, и не могли предупредить первого удара, то не должны были спокойно взирать на дальнейшее истязание слабого и больного человека, и, наконец, Росса и двух его товарищей, стороживших, во время исполнения их общего адского замысла. Без возражений, а, следовательно, единогласно, а не большинством, как утверждает Ралли, собрание постановило потребовать удаления из Цюриха всех упомянутых лиц.
Когда в собрании возник вопрос о том, какими же мерами; можно понудить осужденных обществом лиц подчиниться решению, то кто-то предложил обратиться по поводу совершенного- незаконного насилия к цюрихской полиции, но собрание энергично воспротивилось этому, и, .не помню по чьему предложению, постановило: «приведение означенного постановления в исполнение предоставить частной инициативе». Таким образом и в этом случае Ралли солгал, утверждая, что часть «делегации» русской колонии обращалась с жалобой к Пфеннингеру и в полицию. Если такая жалоба и была подана Мандельштамом с товарищами, - а о такой жалобе, сколько мне помнится, был» тогда слухи, - то одна подана была во всяком случае не «делегацией» колонии и не частью «делегации», а совершенно частными лицами вопреки постановлению собрания. Настаиваю на этом не потому, чтобы признавал обращение к защите полиции более зазорным для русской колонии, чем откровенный призыв к учинен и ю насилия в отметку за насилие, а исключительно для большего оттенения пристрастности рассказа Ралли, так как он приписал эту жалобу «делегации» от колонии для того, чтобы уколоть собрание, которое, выдавая себя за революционное, тем не менее унизилось до призыва полиции на свою защиту. В невысокой степени «революционности» колонии, многие из членов которой, вернувшись в Россию, стали усердными слугами царского правительства, конечно, не может быть сомнения, тогда как Росс и его группа были отборными революционерами; я указываю только на ,это противоречие с действительностью, как на лишнее доказательство, пристрастия 3. Ралли в его повествовании о былых событиях.
Лично я был вполне солидарен со всеми решениями собрания, тем более, что, насколько помню, если не председательствовал на этом собрании, то во (всяком случае входил в состав президиума. Впоследствии, придя в более нормальное состояние, я, конечно, понял, что к безапелляционному признанию Росса интеллектуальным виновником злодеяния не было достаточно неопровержимых доказательств. Точно так же недостаточно доказанным было обвинение секундантов Соколова Владимира Святловского и Ралли в сознательном и преднамеренном участии в преступлении, тем более, что собрание не пожелало даже выслушать оправданий Раисы Святловской. Наконец, не мог я не признать, что как обращение к защите цюрихской полиции, так и призыв к насилию не соответствовали достоинству общества. Для насильников достаточным наказанием являлось единогласное их осуждение обществом, и заботы о приведении этого осуждения в исполнение были совершенно излишни; но мы тогда действовали в 'состоянии полной невменяемости, и я лично, должен признаться, усердно участвовал не только в призыве к насилию, но и в нескольких, к счастью, неудавшихся, попытках выполнения этого позорного постановления.
Из группы осужденных обществом только Соколов и Владимир Святловский подчинились приговору: по крайней мере оба они исчезли с горизонта местной жизни. Остальные приняли лишь меры к самозащите. Росс выходил из Бремершлюсселя не иначе как под эскортом толпы своих сторонников, а Земфирия Ралли я сам однажды видел идущим по улице с правою рукой, завернутою в плед, с целью прикрыть заряженный револьвер в руке. Впрочем, никто его бить не намеревался, а вся сала общественной ненависти и злобы сосредоточилась на личности одного Росса.
Тотчас же после собрания группа молодых людей, большею частью, кажется, кавказцы, прозванная «Негодницей», вызвалась выслеживать выходы Росса из Бремершлюсселя и чуть не ежедневно докладывала о результатах своих наблюдений.
В первые же дни после собрания она донесла, что Росс часто по каким-то конспиративным делам выходит из дома ночью без охраны. Сейчас же вызвались охотники подстеречь его в этих рискованных ночных экскурсиях и, к стыду своему, должен признаться, что в числе этих охотников оказался и я. Несколько ночных часов просидел я с заряженным револьвером в руке з густых кустах сивера против подъезда Россовской резиденции. Этот постыдный подвиг тем более удивителен для меня самого, что вследствие одного частного, счастливо кончившегося, случая в моей юности я на всю жизнь сохранил отвращение к огнестрельному оружию, никогда не прикасался даже к нему и не запасался револьвером даже во время многократных своих экскурсий по Кавказу, иногда пешкам и в одиночку. По счастью, ночные засады у Бремершлюсселя оказались безрезультатными, и «пристукать» Росса не удалось.
В другой раз эмигрант Александров, проявлявший в этом деле подозрительную рьяность, собрал наиболее энергичных мстителей за обиду Смирнова, в том числе и меня, на вечернее конспиративное совещание. Собралось нас душ 8 или 10. Так как комната, где мы собрались, расположена была в нижнем этаже и сипами выходила на улицу, то для пущей конспирации мы, точь-в-точь как в каком-нибудь итальянском разбойничьем романе, уселись в кружок на полу. Александров доложил, что через одно лицо, 'ведущее с Россом таинственные переговоры по революционным делам, он имеет возможность вызвать его шифрованною запиской на тайное ночное свидание в определенном пункте в лесу, растущей на Цюрихберге. Если вблизи условленного места устроить засаду, то можно будет его накрыть в одиночку и основательно с ним расправиться. Мысль эта была одобрена, и Александров уполномочен был приступить к ее выполнению, причем один ,,из присутствовавших при общем одобрении заметил: «Если бить, так уж бить так, чтобы на простыне его вынесли». План этот не был осуществлен, по мнению некоторых, просто потому, что инсценирован он был Александровым только лишь для поднятия своего престижа.
Дней через 8, если не через 10, после происшествия, когда взволнованные страсти должны были бы уже несколько остынуть, состоялась еще одна, наиболее крупная -- по числу участников, и наиболее нелепая - ,по плану, попытка, к счастью, тоже окончившаяся неудачей. («Негодница» донесла, что в указанный день, около 12 часов дня, Росс самолично должен посетить одного столяра, живущего в конце Oberstrasse, для переговоров по случаю заказа деревянных «касс» для устраиваемой бакунистами типографии. Решено было устроить засаду в пивной, задними дверями сообщавшейся с двориком, где помещалась столярная. С точки зрения военной тактики трудно было найти более удобную позицию, так как застигнутый во дворе с двух сторон - с улицы и из пивной, Росс не имел бы пути к отступлению, и скандальное побоище произошло бы не на улице, а во дворе, не на глазах уличной толпы, что было бы менее зазорно. Поодиночке или парами, все «заговорщики», числом не менее 15 душ, собрались, не обнаруживая своего сговора, в пивной расселись по столикам за кружками пива. Надо сказать, что в группу заговорщиков входила не одна только легко воспламеняющаяся молодежь, но и лица более солидные, и между ними, кроме меня, могу вспомнить Подолинского, затем бывшего следователя, мужа Веры Фигнер - Филиппова и даже - horribiile dictu - редактора петербургского (научного журнала «Знание», Исидора Альбертовича Гольсмита, случайно в это время приезжавшего в Цюрих для переговоров с Лавровым о его сотрудничестве в «Знании». Самый юный из заговорщиков, Ванечка Чернышев, хвалившийся остротою зрения, оставлен был на улице вестовщиком, чтобы, увидя за полверсты и более идущего к столяру Росса, предупредить своевременно остальных заговорщиков. Прошло с полчаса; на соседней колокольне пробило полдень, а Ванечка все не дает знать о появлении в конце малолюдной Оберштраесе фигуры Росса. Прождали еще некоторое время и, наконец, решили предпринять рекогносцировку, послав наиболее солидных и сильных среди нас - Подолинского и Филиппова - в мастерскую столяра под предлогом переговоров о каком-нибудь заказе. Не прошло и полминуты по их выходе через задние двери пивной, как в той же двери появился Подолинский с побледневшим лицом и объяснил, что в мастерской они уже застали Росса, прошедшего туда, очевидно, окольными путями, по задворкам. Увидя их, Росс быстро направил револьвер на вошедших и объявил хозяину, что вошедшие люди намерены его бить. По знаку хозяина его работники (быстро кинулись запереть входную дверь, так что Подолинский едва успел выскочить, а Филиппов очутился в плену. Таким образом, экспедиция потерпела фиаско, и мы остались в пивной, молча выжидая событий. Вскоре мимо окон пивной по улице прошел по направлению к Бремершлюсселю один из рабочих столяра с запиской Росса, а не более как через четверть часа оттуда мимо пивной прошел весь личный состав ростовской группы, человек до 15 мужчин и женщин, которые, окружив толпою Росса, торжественно проследовали обратно мимо пивной. Только после этого из столярной с унизительными наставлениями выпущен (был Филиппов, проведший более 15 тяжелых минут, размышляя о том, будут или не будут его бить за попытку учинить скандал во владениях свободного цюрихского гражданина. По счастью, этого не случилось. По-видимому, Росс сам не захотел затевать скандала, который мог бы (повредить и ему самому, и его делу.
На этом закончились неудачные, к счастью, попытки членов цюрихской колонии отомстить Россу за насилие над Смирновым, но зато была сделана со стороны партии Росса неудавшаяся попытка внести дух примирения в среду враждовавших в Цюрихе русских. С этой целью в Цюрих вскоре приехал из Локарно сам Бакунин и пожелал иметь свидение с Лавровым и его «сторонниками». На это свидание в комнате Лаврова в Forsthaus'е был приглашен и я. Собралось человек около 10, из коих я помню только Александра Кропоткина. Лавров я Бакунин сидели рядом на диване, выказывая друг другу внешние знаки почтения и уважения, но отпуская, однако, по временам более или менее ядовитые шпильки друг против друга; мы же все расселись вокруг На стульях. Бакунин красноречиво доказывал необходимость примирения в интересах сбережения сил для борьбы с общим врагом - русским царизмом, и указывал на неосновательность обвинения Росса и его группы в предумышленном нападении на Смирнова. Лавров возражал, ссылаясь на факты, уличавшие, по его мнению, эту группу в предумышленности враждебных действий и доказывал невозможность совместной деятельности с группой, прибегающей к столь диким способам политической борьбы. Говорили затем и некоторые другие из приглашенных на совещание; особенно горячо и красиво говорил Кропоткин, содержание речи которого, к сожалению, не сохранилось в моей памяти.
Попытка Бакунина так и не удалась, и вражда двух партий к направлений, потеряв некоторую остроту, сохранилась и впредь, отразившись в неприязненных нападениях бакунистов на издававшийся под редакцией Лаврова журнал «Вперед!» и даже по прошествии многих лет сказавшись на неверном освещении фактов в воспоминаниях 3. Ралли.
Рядом с этим возникло предположение об открытии в Цюрихе собственной русской студенческой столовой, что также повлекло за собой ряд собраний и подготовительных и исполнительных комиссий. Среди русского студенчества было много малосостоятельных лиц, для которых пансионные обеды, при всей их дешевизне, были все же не по карману, а многим из них и не по вкусу. Для удовлетворения этой потребности и была открыта в особо нанятом обширном помещении на той же улице Платте особая общественная столовая, где желающие могли получать обеды за дешевую плату с русскими блюдами. По подписке собрана была небольшая сумма на оборудование столовой и кухни при ней и приглашена для хозяйственного заведывания кухней студентка, кажется, Сухова. Пришлось также составить из обедающих список дежурных, обязанных приходить в столовую заблаговременно, следить за чистотой и порядком в столовой, вести списки столующихся, выдавать талоны, собирать за них деньги и т. д. Я, хотя и не мог причислить себя ни к разряду особенно нуждающихся в дешевом обеде, ни к числу горячих поклонников отечественной «кухни», тем не менее, из чувства солидарности тоже записался в число обедающих и само собою попал и в разряд дежурных.
Вследствие обширности зала в столовой, в этом помещении стали устраиваться и общие собрания колонистов, а также и чтение лекций. К этому времени как раз и состоялось окончательное переселение в Цюрих Петра Лавровича Лаврова, принявшего на себя предложение приезжей из Петербурга депутации революционной молодежи об издании и редактировании революционного социалистического органа «Вперед!». Знаю, что Лавров в первый раз приезжал в Цюрих в конце 1872 года, вероятно, для окончательных переговоров со Смирновым и другими сотрудниками о помещении редакции, о типографии и пр. Затем он уехал по своим личным делам и вернулся уже в начале 1873 года. Был ли он в Цюрихе во время распри за библиотеку и присутствовал ли на февральском собрании, я этого не помню и мог его не заметить. Дело в том, что я, будучи горячим поклонником «Исторических писем» Миртова, как провинциальный обыватель, и не подозревал, что Лавров и Миртов одно и то же лицо, и когда я узнал о его приезде в Цюрих, то отнесся к этому известию довольно пассивно, как к появлению заурядного петербургского литератора, коих в то время появилось в Цюрихе немало, и только после того как узнал, что Лавров и Миртов - одно лицо, я заинтересовался появлением среди русских пожилого близорукого, в сильных очках, старца; П. Л. Лавров, имевший в то время всего только 49 лет, по причине крайней близорукости и слабости ног выглядывал 65-70-летним старцем. Появление такого старца среди молодежи не могло быть незамеченным, и потому, если бы Лавров принимал какое-либо, даже малейшее, участие в библиотечной распре, то я не мог бы этого не заметить. Думаю, что вторичный приезд Лаврова состоялся уже после февральского библиотечного собрания. К этому времени Смирнов и Идельсон из прежней библиотечной квартиры в Frauenfeld’е переехали в Forsthaus, в небольшой уличке у подошвы Цюрихберга, в пригороде Fluelen, где с ними поселился и Лавров с типографией и редакцией журнала «Вперед!». В это время Лавров предпринял и чтение небольшого числа своих лекций «О роли славян в истории мысли» и др. Понемногу жизнь в Цюрихе приняла спокойное течение, как вдруг разыгралось новое происшествие, взбудоражившее всю колонию еще в гораздо большей степени, чем библиотечная распря. Произошло то отвратительное событие, которое бытописатель цюрихской жизни Ралли окрасил елейными чертами, назвав «неприятным» столкновением Смирнова с Соколовым, нанесшим первому «личное оскорбление», по поводу которого Н. К. Михайловский в письме к Лаврову заявил о своем отвращении к эмигрантским нравам, делающим возможными насилия, подобные произведенному над Смирновым. С возможною для меня объективностью я и приступаю к правдивому и последовательному рассказу об этом событии.
Случайно в этот злополучный день я был дежурным по студенческой столовой, помещавшейся, как я уже сказал, в одном из домов на Платте, и пришел туда заблаговременно, до 12 часов, чтобы приготовить описки столующихся и талоны на кушанья. Едва я успел открыть конторку и выложить оттуда все документы и нашу кассу, заключавшуюся в нескольких наличных франках в старой жестяной табачной коробке, как вдруг в открытую с улицы дверь вбегает в столовую молодая служанка из Forsthaus’а, простоволосая и растрепанная, с выражением крайнего ужаса на лице и с неестественно повышенным криком: «Смирнова убили!» (Smirnoff ist getotet, или Man hat Smirnoff ermordet, - точно слов не помню).
Я в полном ужасе, бросив на произвол судьбы открытую конторку, деньги и документы, стремглав, без шапки, кинулся в Форстхаус, отстоявший от столовой на расстоянии 200-300 саженей, так что туда я прибежал первым из посторонних. Смирнова я застал лежавшим на кровати с лицом, сплошь покрытым ссадинами и кровоподтеками, издающим глубокие стоны. Две пожилых женщины, провидимому, соседки по квартире, хлопотали около него, смывали кровь с его лица и прикладывали к его голове холодные компрессы. Увидя Смирнова живым и в состоянии, очевидно, требовавшем прежде всего медицинской помощи, я, не тратя драгоценного времени на расспросы, тотчас же побежал назад, в город, за врачом. Встречая по пути многих русских, спешивших в Форстхаус вследствие быстро распространившейся вести о трагическом происшествии, я не останавливался для ответов на взволнованные расспросы, и только встретив П. Л. Лаврова, в припрыжку, без провожатых спешившего под гору домой, я успел ему крикнуть: «Смирнов жив, спешу за доктором». Поймав встречного извозчика, я скоро нашел врача и повез его в Форстхаус с наскоро захваченными кое-какими орудиями и медикаментами. Когда мы туда приехали, вся квартира оказалась переполненной взволнованной публикой, и около Смирнова уже хлопотал прибежавший на слух старый студент-медик Николай Васильевич Васильев, имевший обширную бесплатную медицинскую практику среди русских.
Наэлектризованная происшествием публика потребовала созыва общего собрания всей колонии, которое немедленно и состоялось, в составе по меньшей мере 200 душ, мужчин и женщин, не думавших об обеде, оставшемся в этот день, ‘вероятно, у многих несъеденным. На собрании, со слов окружавших пострадавшего Смирнова лиц, было выяснено, что на его совместную с Лавровым квартиру, в отсутствии всех прочих жильцов, явился автор «Отщепенцев», эмигрант подполковник Соколов в сопровождении свидетелей: доктора Владимира Владимировича Святловокого и эмигранта Земфирия Ралли и потребовал у него, Смирнова, объяснения, на каком основании он осмелился печатать книгу «Отщепенцы» без его, авторского, разрешения. На это Смирнов ему отвечал, что книга печаталась не по его личному распоряжению, а редакцией «Вперед!», желавшей использовать для революционного дела временно остававшиеся без работы силы своей типографии, и что испрашивать для этого напечатания разрешения у автора редакция считала необязательным, так как между Россией и Швейцарией нет литературной конвенции, и всякий швейцарец волен перепечатывать любое русское издание, тем более, что редакция «Вперед!» издавала книгу не для барыша, а для распространения идей автора, против чего ему не было причины возражать 5". Возникший затем между ним и Соколовым горячий спор закончился тем, что Соколов так сильно ударил Смирнова наотмашь по уху, что Смирнов упал на пол, а Соколов, схватив его за длинные волосы, стал трясти его голову и бить его лицом об пол до тех пор, пока он потерял сознание. Очнулся Смирнов лишь на кровати, куда перенесли его сбежавшиеся на крик служанки и соседки.
Хотя Смирнов не мог подтвердить правдивость своего рассказа ссылкою на свидетелей, но соответствие его рассказа с действительностью и ложность показаний Земфирия Ралли вытекает из того, что редакция «Вперед!» не могла бы отказать автору в даровых авторских экземплярах, так как барыш, на который рассчитывать подпольному изданию было немыслимо, не был целью издания книги, напротив того, выдача автору известного числа экземпляров должна была лишь способствовать более успешному распространению издания, тем более, что в удовлетворении этого требования не отказала бы автору и любая буржуазная фирма, в особенности вследствие бесплатности получения оригинала. Что же касается зверской жестокости расправы, учиненной над Смирновым, то она была очевидна для многих десятков лиц, перебывавших в квартире Смирнова, который пролежал в постели чуть ли не более двух недель, и, наконец, удостоверялась криком служанки, прибежавшей в столовую с извещением, что Смирнов «убит». Слишком нагло было со стороны Земфирия Ралли называть «оскорблением действием» избиение и даже истязание, в результате которого избитый слег в постель на две недели; слишком медленно «бросились» Ралли и Святловский «разъединять враждующих»: они вмешались, когда Смирнов уже лежал без сознания на полу.
Созванное немедленно собрание было очень бурно и сопровождалось многочисленными страстными и даже истерическими речами. На собрание явилась жена доктора Святловского, Раиса Самойловна, с целью оправдать присутствие своего мужа при этой расправе; но собрание не захотело ее слушать, и она вынуждена была уйти под крики: «Бон! Вон! Никаких объяснений! Никаких оправданий!». Вслед за нею, с восторженным лицом, забрызганным кровью, вбежала на собрание студентка Запольская или Заславская, - точно ее имя не упомню, - с криком: «Я отомстила за Смирнова! Я публично дала пощечину Россу! Встретив его на улице, окруженного своими сторонниками, я ворвалась в их среду и ударила Росса в лицо; он хотел в меня стрелять из револьвера, но окружающие удержали его, и он успел лишь ударить меня ручкой револьвера в спину с такой силой, что у меня хлынула кровь из горла!» Ее сообщение встречено было аплодисментами и криками одобрения, после чего ее увели из зала, чтобы смыть кровь с ее лица и платья.
После этого собрание продолжалось.
Из всего изложенного видно, что наибольшая сила общественного негодования обрушилась не на физического виновника насилия Соколова, а на главу цюрихских бакунистов, Росса, которого, без всякого соглашения или обсуждения, а как бы по наитию, все решительно сочли интеллектуальным виновником заранее задуманной расправы, как мести за измену Смирнова в библиотечной распре. Некоторым подтверждением этого обвинения послужило для собрания сделанное тут же заявление двух или более лиц, - кого именно, не помню, - которые будто бы в момент расправы видели Росса и двух его сторонников вблизи Форстхауза, куда им заходить не могло быть никакой надобности, так" как эта улица была всегда довольно пустынна и не проходная. Кроме того, помню, указывалось еще на то, что для расправы избрано было именно то время, когда Смирнов обычно* оставался в квартире один.
Без дальнейшего расследования и не допустив даже жену доктора Святловского к объяснению, собрание единогласно признало виновными в зверском, заранее задуманном, насилии физического его виновника Соколова, двух его свидетелей - Владимира Святловского и Земфирия Ралли, которые, если, быть может, и не могли предупредить первого удара, то не должны были спокойно взирать на дальнейшее истязание слабого и больного человека, и, наконец, Росса и двух его товарищей, стороживших, во время исполнения их общего адского замысла. Без возражений, а, следовательно, единогласно, а не большинством, как утверждает Ралли, собрание постановило потребовать удаления из Цюриха всех упомянутых лиц.
Когда в собрании возник вопрос о том, какими же мерами; можно понудить осужденных обществом лиц подчиниться решению, то кто-то предложил обратиться по поводу совершенного- незаконного насилия к цюрихской полиции, но собрание энергично воспротивилось этому, и, .не помню по чьему предложению, постановило: «приведение означенного постановления в исполнение предоставить частной инициативе». Таким образом и в этом случае Ралли солгал, утверждая, что часть «делегации» русской колонии обращалась с жалобой к Пфеннингеру и в полицию. Если такая жалоба и была подана Мандельштамом с товарищами, - а о такой жалобе, сколько мне помнится, был» тогда слухи, - то одна подана была во всяком случае не «делегацией» колонии и не частью «делегации», а совершенно частными лицами вопреки постановлению собрания. Настаиваю на этом не потому, чтобы признавал обращение к защите полиции более зазорным для русской колонии, чем откровенный призыв к учинен и ю насилия в отметку за насилие, а исключительно для большего оттенения пристрастности рассказа Ралли, так как он приписал эту жалобу «делегации» от колонии для того, чтобы уколоть собрание, которое, выдавая себя за революционное, тем не менее унизилось до призыва полиции на свою защиту. В невысокой степени «революционности» колонии, многие из членов которой, вернувшись в Россию, стали усердными слугами царского правительства, конечно, не может быть сомнения, тогда как Росс и его группа были отборными революционерами; я указываю только на ,это противоречие с действительностью, как на лишнее доказательство, пристрастия 3. Ралли в его повествовании о былых событиях.
Лично я был вполне солидарен со всеми решениями собрания, тем более, что, насколько помню, если не председательствовал на этом собрании, то во (всяком случае входил в состав президиума. Впоследствии, придя в более нормальное состояние, я, конечно, понял, что к безапелляционному признанию Росса интеллектуальным виновником злодеяния не было достаточно неопровержимых доказательств. Точно так же недостаточно доказанным было обвинение секундантов Соколова Владимира Святловского и Ралли в сознательном и преднамеренном участии в преступлении, тем более, что собрание не пожелало даже выслушать оправданий Раисы Святловской. Наконец, не мог я не признать, что как обращение к защите цюрихской полиции, так и призыв к насилию не соответствовали достоинству общества. Для насильников достаточным наказанием являлось единогласное их осуждение обществом, и заботы о приведении этого осуждения в исполнение были совершенно излишни; но мы тогда действовали в 'состоянии полной невменяемости, и я лично, должен признаться, усердно участвовал не только в призыве к насилию, но и в нескольких, к счастью, неудавшихся, попытках выполнения этого позорного постановления.
Из группы осужденных обществом только Соколов и Владимир Святловский подчинились приговору: по крайней мере оба они исчезли с горизонта местной жизни. Остальные приняли лишь меры к самозащите. Росс выходил из Бремершлюсселя не иначе как под эскортом толпы своих сторонников, а Земфирия Ралли я сам однажды видел идущим по улице с правою рукой, завернутою в плед, с целью прикрыть заряженный револьвер в руке. Впрочем, никто его бить не намеревался, а вся сала общественной ненависти и злобы сосредоточилась на личности одного Росса.
Тотчас же после собрания группа молодых людей, большею частью, кажется, кавказцы, прозванная «Негодницей», вызвалась выслеживать выходы Росса из Бремершлюсселя и чуть не ежедневно докладывала о результатах своих наблюдений.
В первые же дни после собрания она донесла, что Росс часто по каким-то конспиративным делам выходит из дома ночью без охраны. Сейчас же вызвались охотники подстеречь его в этих рискованных ночных экскурсиях и, к стыду своему, должен признаться, что в числе этих охотников оказался и я. Несколько ночных часов просидел я с заряженным револьвером в руке з густых кустах сивера против подъезда Россовской резиденции. Этот постыдный подвиг тем более удивителен для меня самого, что вследствие одного частного, счастливо кончившегося, случая в моей юности я на всю жизнь сохранил отвращение к огнестрельному оружию, никогда не прикасался даже к нему и не запасался револьвером даже во время многократных своих экскурсий по Кавказу, иногда пешкам и в одиночку. По счастью, ночные засады у Бремершлюсселя оказались безрезультатными, и «пристукать» Росса не удалось.
В другой раз эмигрант Александров, проявлявший в этом деле подозрительную рьяность, собрал наиболее энергичных мстителей за обиду Смирнова, в том числе и меня, на вечернее конспиративное совещание. Собралось нас душ 8 или 10. Так как комната, где мы собрались, расположена была в нижнем этаже и сипами выходила на улицу, то для пущей конспирации мы, точь-в-точь как в каком-нибудь итальянском разбойничьем романе, уселись в кружок на полу. Александров доложил, что через одно лицо, 'ведущее с Россом таинственные переговоры по революционным делам, он имеет возможность вызвать его шифрованною запиской на тайное ночное свидание в определенном пункте в лесу, растущей на Цюрихберге. Если вблизи условленного места устроить засаду, то можно будет его накрыть в одиночку и основательно с ним расправиться. Мысль эта была одобрена, и Александров уполномочен был приступить к ее выполнению, причем один ,,из присутствовавших при общем одобрении заметил: «Если бить, так уж бить так, чтобы на простыне его вынесли». План этот не был осуществлен, по мнению некоторых, просто потому, что инсценирован он был Александровым только лишь для поднятия своего престижа.
Дней через 8, если не через 10, после происшествия, когда взволнованные страсти должны были бы уже несколько остынуть, состоялась еще одна, наиболее крупная -- по числу участников, и наиболее нелепая - ,по плану, попытка, к счастью, тоже окончившаяся неудачей. («Негодница» донесла, что в указанный день, около 12 часов дня, Росс самолично должен посетить одного столяра, живущего в конце Oberstrasse, для переговоров по случаю заказа деревянных «касс» для устраиваемой бакунистами типографии. Решено было устроить засаду в пивной, задними дверями сообщавшейся с двориком, где помещалась столярная. С точки зрения военной тактики трудно было найти более удобную позицию, так как застигнутый во дворе с двух сторон - с улицы и из пивной, Росс не имел бы пути к отступлению, и скандальное побоище произошло бы не на улице, а во дворе, не на глазах уличной толпы, что было бы менее зазорно. Поодиночке или парами, все «заговорщики», числом не менее 15 душ, собрались, не обнаруживая своего сговора, в пивной расселись по столикам за кружками пива. Надо сказать, что в группу заговорщиков входила не одна только легко воспламеняющаяся молодежь, но и лица более солидные, и между ними, кроме меня, могу вспомнить Подолинского, затем бывшего следователя, мужа Веры Фигнер - Филиппова и даже - horribiile dictu - редактора петербургского (научного журнала «Знание», Исидора Альбертовича Гольсмита, случайно в это время приезжавшего в Цюрих для переговоров с Лавровым о его сотрудничестве в «Знании». Самый юный из заговорщиков, Ванечка Чернышев, хвалившийся остротою зрения, оставлен был на улице вестовщиком, чтобы, увидя за полверсты и более идущего к столяру Росса, предупредить своевременно остальных заговорщиков. Прошло с полчаса; на соседней колокольне пробило полдень, а Ванечка все не дает знать о появлении в конце малолюдной Оберштраесе фигуры Росса. Прождали еще некоторое время и, наконец, решили предпринять рекогносцировку, послав наиболее солидных и сильных среди нас - Подолинского и Филиппова - в мастерскую столяра под предлогом переговоров о каком-нибудь заказе. Не прошло и полминуты по их выходе через задние двери пивной, как в той же двери появился Подолинский с побледневшим лицом и объяснил, что в мастерской они уже застали Росса, прошедшего туда, очевидно, окольными путями, по задворкам. Увидя их, Росс быстро направил револьвер на вошедших и объявил хозяину, что вошедшие люди намерены его бить. По знаку хозяина его работники (быстро кинулись запереть входную дверь, так что Подолинский едва успел выскочить, а Филиппов очутился в плену. Таким образом, экспедиция потерпела фиаско, и мы остались в пивной, молча выжидая событий. Вскоре мимо окон пивной по улице прошел по направлению к Бремершлюсселю один из рабочих столяра с запиской Росса, а не более как через четверть часа оттуда мимо пивной прошел весь личный состав ростовской группы, человек до 15 мужчин и женщин, которые, окружив толпою Росса, торжественно проследовали обратно мимо пивной. Только после этого из столярной с унизительными наставлениями выпущен (был Филиппов, проведший более 15 тяжелых минут, размышляя о том, будут или не будут его бить за попытку учинить скандал во владениях свободного цюрихского гражданина. По счастью, этого не случилось. По-видимому, Росс сам не захотел затевать скандала, который мог бы (повредить и ему самому, и его делу.
На этом закончились неудачные, к счастью, попытки членов цюрихской колонии отомстить Россу за насилие над Смирновым, но зато была сделана со стороны партии Росса неудавшаяся попытка внести дух примирения в среду враждовавших в Цюрихе русских. С этой целью в Цюрих вскоре приехал из Локарно сам Бакунин и пожелал иметь свидение с Лавровым и его «сторонниками». На это свидание в комнате Лаврова в Forsthaus'е был приглашен и я. Собралось человек около 10, из коих я помню только Александра Кропоткина. Лавров я Бакунин сидели рядом на диване, выказывая друг другу внешние знаки почтения и уважения, но отпуская, однако, по временам более или менее ядовитые шпильки друг против друга; мы же все расселись вокруг На стульях. Бакунин красноречиво доказывал необходимость примирения в интересах сбережения сил для борьбы с общим врагом - русским царизмом, и указывал на неосновательность обвинения Росса и его группы в предумышленном нападении на Смирнова. Лавров возражал, ссылаясь на факты, уличавшие, по его мнению, эту группу в предумышленности враждебных действий и доказывал невозможность совместной деятельности с группой, прибегающей к столь диким способам политической борьбы. Говорили затем и некоторые другие из приглашенных на совещание; особенно горячо и красиво говорил Кропоткин, содержание речи которого, к сожалению, не сохранилось в моей памяти.
Попытка Бакунина так и не удалась, и вражда двух партий к направлений, потеряв некоторую остроту, сохранилась и впредь, отразившись в неприязненных нападениях бакунистов на издававшийся под редакцией Лаврова журнал «Вперед!» и даже по прошествии многих лет сказавшись на неверном освещении фактов в воспоминаниях 3. Ралли.