Николай II и Керенский
Эти воспоминания написала в Таганроге в июле 1919 гола Ольга Добровольская - вдова убитого большевиками последнего Министра Юстиции Императорского Правительства Николая Александровича Добровольского. Они опубликованы в Новом Журнале №114, 1974 г. Отрывки из них предлагаю вашему вниманию.
…[Керенский] насколько помню, на третий день революции, явился к нам на квартиру, и тотчас же приказал доложить мне, что желает меня видеть; при этом прислуга мне с удивлением сообщила, что новый министр пожимает всем руки, швейцарам, курьерам и лакеям.
Я вышла к нему и увидела человека в косоворотке [Это едва ли точно, косовороток А. Ф. Керенский, кажется, не носил. РЕД.] и потертом пиджаке, лет 30 от роду, с резко выраженными чертами лица, худого, изможденного и крайне нервного. За ним стояли два офицера-телохранителя, которые буквально сопровождали его по пятам. Керенский очень вежливо представился мне, сказал, чтобы я не беспокоилась за участь мужа, что он разрешает мне ежедневные свидания с ним, и затем просил меня остаться во всей, занимаемой нами, квартире, т.к. он займет для себя только рабочий кабинет моего мужа и комнату рядом, как спальню. После этого он приказал собрать всю прислугу, обслуживающую наш дом и с пафосом и жестикуляциями обратился к ним с речью, в которой просил служить мне по прежнему, указывая, что и старое правительство, арестовывая революционеров, не обижало их семейств, почему теперь новое революционное правительство должно быть в этом отношении еще более великодушным. Затем он сказал прислуге, что если она не хочет служить мне, то должна сделать это для него, после чего отпустил их.
В нашей квартире он поселился в тот же день, без жены, которая лишь приходила его навещать с детьми, двумя мальчиками. Она производила на меня впечатление ярой революционерки: сам же Керенский производил впечатление безусловно добродушного, но бесконечно влюбленного в себя человека. Через несколько дней, к нам в квартиру стали съезжаться бывшие политические ссыльные и каторжане, большею частью евреи, которые заняли весь верхний этаж в квартире. У нас же поселилась, приехавшая из Сибири, знаменитая бабушка русской революции Брешко-Брешковская, пользовавшаяся исключительной симпатией Керенского и целый день окруженная революционной молодежью. Она без устали проповедовала всем, в том числе и моему младшему сыну, что теперь не время учиться, а все должны ехать в деревню и заниматься там пропагандою. Жена Керенского проводила много времени среди вернувшихся из ссылки, живших у нас наверху, устраивая в их пользу спектакли, концерты, сборы пожертвований и собирала большое количество денег.
Въехав в квартиру, Керенский тотчас же распорядился убрать из всех комнат казенные царские портреты и отправить их на чердак. Принадлежащие же лично мне фотографии Государя, Императрицы, Наследника и Великих Княжон, стоявшие в рамках на столиках в моей гостиной, каждое утро в первые дни пребывания Керенского в Министерском доме, я находила повернутыми. Кабинет Керенского был всегда уставлен огромным количеством, постоянно меняющихся новых цветов, неизменно красного цвета. Занят был Керенский ужасно, как беспрерывными разъездами, так и приемами целой толпы посетителей, осаждавших его когда он бывал дома. Они буквально рвали его на части. Постоянно приходили какие-то депутации солдат и матросов, желавших его видеть. Он выходил к ним и объяснял, что по их делам они должны идти к тому или другому министру, но на это он обычно получал ответ, что они верят только ему и признают только его, после чего лицо Керенского озарялось улыбкой и он положительно сиял. От этого множества посетителей, большинство которых были солдаты и рабочие, приемные комнаты нашей квартиры чрезвычайно быстро пришли в невероятно грязный вид, в них постоянно стояли столбы дыма, сильный специфический запах, полы были заплеваны и покрыты окурками и шелухой от семечек.
Посреди этой простонародной толпы были и элегантно одетые посетители, причем самые элегантные и самые постоянные из этих посетителей были двое: первый из них был граф Орлов-Давыдов, известный огромным состоянием и процессом со своей второй женой артисткой Пуаре, сестрой талантливого карикатуриста Карандаша, причем, как это выяснилось на этом процессе, к великому смущению наших либералов и социалистов, шаферами на свадьбе графа были: собственный его камердинер, латыш, и рядом с ним лидер социалистов Государственной Думы Керенский. Очевидно, что их связывала какая-то очень крепкая связь.
Вторым постоянным и еще более знатным посетителем Керенского был, как это ни странно, Великий Князь Николай Михайлович, ежедневно терпеливо высиживавший часами в приемной среди массы пестрого люда, чтобы дождаться ухода последнего посетителя, после чего он входил в кабинет Керенского. Граф Орлов-Давыдов приезжал ежедневно, часто задолго до возвращения Керенского домой, причем он неоднократно привозил своего повара с большим запасом провизии, и на нашей кухне, под личным наблюдением графа, приготовлялись те блюда, которые любил Керенский, а затем, когда Керенский освобождался от посетителей, часто уже поздно вечером, три друга, т.е. Керенский, Великий Князь Николай Михайлович и граф Орлов-Давыдов садились за обед, за которым выпивалось не мало вина.
[Об этих посещениях графом Орловым-Давыдовым и вел. кн. Николаем Михайловичем А. Ф. Керенского я в свое время спросил А. Ф. и он это подтвердил, причем, улыбнувшись воспоминанию, сказал о вел. кн. Николае Михайловиче: «да, он приходил ко мне, как Никодим». Но от дальнейшего разговора на эту тему А. Ф. уклонился. Известно точно, что граф Орлов-Давыдов был видным масоном французского посвящения, состоя, кажется, в ложе «Великого Востока Франции». Судя по некоторым материалам А. Ф. Керенский в России был в группе русского нерегулярного масонства. В эмиграции А. Ф. масоном не был. Был ли масоном вел. кн. Николай Михайлович, часто живший заграницей, я не знаю. Но по его общим либеральным взглядам в этом не было бы ничего удивительного. Как известно, вел. кн. Николай Михайлович (несмотря на заступничество М. Горького за него перед Лениным) был расстрелян вскоре после октябрьского переворота. Граф Орлов-Давыдов скончался в эмиграции. Р. Г.[Роман Гуль]]
Спать Керенский ложился поздно. Перед тем, как отправиться ко сну, он призывал лакея и подробно расспрашивал его, не ночует ли кто-нибудь из посторонних в доме, особенно нет ли каких-нибудь офицеров. Затем у дверей его комнаты ложились спать для его охраны министерские курьеры, сменяя на ночь неотступно находящихся при нем в течение дня, двух офицеров, телохранителей.
…
Живя в одной квартире с Керенским, я встречалась с ним ежедневно, но разговоры между нами происходили далеко не часто.
Через несколько дней после переворота Керенский заговорил со мной о моем муже, а затем разговор перешел на Государя, о котором он отзывался не лестно, причем стал говорить, что он удивляется, как мог мой муж, человек умный, быть преданным такому ничтожному человеку, как Император Николай Второй. На это я заметила ему, что я имею по этому вопросу совершенно другие взгляды, и что подобный разговор для меня тяжек, после чего Керенский тотчас же его прекратил.
Затем он куда-то уехал и вернулся только на другой день поздно вечером, я в это время была у себя и собиралась ложиться спать, как мне неожиданно доложили, что Керенский просит меня принять его.
Я сейчас же к нему вышла. Он заявил мне, что был в Царском Селе и почти все время, за эти два дня, провел с Государем, и что он желает поделиться со мною своими впечатлениями. Затем с какою-то возбужденностью Керенский стал мне скоро и горячо говорить, что до этой поездки он совершенно иначе рисовал себе Государя и когда приехал в Царское, то думал, что встретится с жалким ничтожеством. Но вышло совершенно иначе. Керенский застал Государя за распилкой дров в парке, покрытого опилками и с всклокоченными волосами. При этой обстановке он не узнал его. Но стоило только Государю поднять на него свои приветливые глаза, как Керенский сразу же почувствовал, кто он.
При том с искренностью, которая меня тронула, Керенский рассказал, что он сразу понял, несмотря на скромный рабочий облик Государя, что стоит перед человеком, который в духовном отношении высок. Государь спокойно, внимательно и доброжелательно поздоровался с ним и стал также спокойно и совершенно объективно говорить о текущих событиях.
Керенский, по его словам, призадумался, как к нему обратиться и хотел сказать: «полковник», но в это время он на меня так взглянул своими дивными глазами, что я невольно сказал «Ваше Величество»; сейчас же заметив мое смущение, Государь по своей чуткости, которую я тоже понял, стал говорить со мною еще более благожелательно. Это в свою очередь еще больше заставило меня почувствовать всю ту пропасть, которая нас отделяла».
Далее Керенский, в том же страстном, но вполне искреннем тоне, продолжал свой рассказ, подчеркивая, что он вполне убедился за эти два дня, что единственно, чем был всецело поглощен Государь, это своей безграничной преданностью родине и что он думает только о благе России, причем совершенно просто заявил в разговоре Керенскому, что если для этого нужна его жизнь, то он готов с радостью ее отдать. Наконец Керенский высказал, что он должен сознаться, что Государь вовсе не ограниченный и не необразованный человек, наоборот он поразил его своим разносторонним образованием, умом и огромной памятью, осведомленностью и при всем этом обаятельностью.
Несколько раз во время своего порывистого рассказа Керенский восклицал: «как жаль, что он был так мало популярен и так не понят, ведь нам его рисовали совсем иным».
PS Керенский описал эти события в своих воспоминаниях иначе.
…[Керенский] насколько помню, на третий день революции, явился к нам на квартиру, и тотчас же приказал доложить мне, что желает меня видеть; при этом прислуга мне с удивлением сообщила, что новый министр пожимает всем руки, швейцарам, курьерам и лакеям.
Я вышла к нему и увидела человека в косоворотке [Это едва ли точно, косовороток А. Ф. Керенский, кажется, не носил. РЕД.] и потертом пиджаке, лет 30 от роду, с резко выраженными чертами лица, худого, изможденного и крайне нервного. За ним стояли два офицера-телохранителя, которые буквально сопровождали его по пятам. Керенский очень вежливо представился мне, сказал, чтобы я не беспокоилась за участь мужа, что он разрешает мне ежедневные свидания с ним, и затем просил меня остаться во всей, занимаемой нами, квартире, т.к. он займет для себя только рабочий кабинет моего мужа и комнату рядом, как спальню. После этого он приказал собрать всю прислугу, обслуживающую наш дом и с пафосом и жестикуляциями обратился к ним с речью, в которой просил служить мне по прежнему, указывая, что и старое правительство, арестовывая революционеров, не обижало их семейств, почему теперь новое революционное правительство должно быть в этом отношении еще более великодушным. Затем он сказал прислуге, что если она не хочет служить мне, то должна сделать это для него, после чего отпустил их.
В нашей квартире он поселился в тот же день, без жены, которая лишь приходила его навещать с детьми, двумя мальчиками. Она производила на меня впечатление ярой революционерки: сам же Керенский производил впечатление безусловно добродушного, но бесконечно влюбленного в себя человека. Через несколько дней, к нам в квартиру стали съезжаться бывшие политические ссыльные и каторжане, большею частью евреи, которые заняли весь верхний этаж в квартире. У нас же поселилась, приехавшая из Сибири, знаменитая бабушка русской революции Брешко-Брешковская, пользовавшаяся исключительной симпатией Керенского и целый день окруженная революционной молодежью. Она без устали проповедовала всем, в том числе и моему младшему сыну, что теперь не время учиться, а все должны ехать в деревню и заниматься там пропагандою. Жена Керенского проводила много времени среди вернувшихся из ссылки, живших у нас наверху, устраивая в их пользу спектакли, концерты, сборы пожертвований и собирала большое количество денег.
Въехав в квартиру, Керенский тотчас же распорядился убрать из всех комнат казенные царские портреты и отправить их на чердак. Принадлежащие же лично мне фотографии Государя, Императрицы, Наследника и Великих Княжон, стоявшие в рамках на столиках в моей гостиной, каждое утро в первые дни пребывания Керенского в Министерском доме, я находила повернутыми. Кабинет Керенского был всегда уставлен огромным количеством, постоянно меняющихся новых цветов, неизменно красного цвета. Занят был Керенский ужасно, как беспрерывными разъездами, так и приемами целой толпы посетителей, осаждавших его когда он бывал дома. Они буквально рвали его на части. Постоянно приходили какие-то депутации солдат и матросов, желавших его видеть. Он выходил к ним и объяснял, что по их делам они должны идти к тому или другому министру, но на это он обычно получал ответ, что они верят только ему и признают только его, после чего лицо Керенского озарялось улыбкой и он положительно сиял. От этого множества посетителей, большинство которых были солдаты и рабочие, приемные комнаты нашей квартиры чрезвычайно быстро пришли в невероятно грязный вид, в них постоянно стояли столбы дыма, сильный специфический запах, полы были заплеваны и покрыты окурками и шелухой от семечек.
Посреди этой простонародной толпы были и элегантно одетые посетители, причем самые элегантные и самые постоянные из этих посетителей были двое: первый из них был граф Орлов-Давыдов, известный огромным состоянием и процессом со своей второй женой артисткой Пуаре, сестрой талантливого карикатуриста Карандаша, причем, как это выяснилось на этом процессе, к великому смущению наших либералов и социалистов, шаферами на свадьбе графа были: собственный его камердинер, латыш, и рядом с ним лидер социалистов Государственной Думы Керенский. Очевидно, что их связывала какая-то очень крепкая связь.
Вторым постоянным и еще более знатным посетителем Керенского был, как это ни странно, Великий Князь Николай Михайлович, ежедневно терпеливо высиживавший часами в приемной среди массы пестрого люда, чтобы дождаться ухода последнего посетителя, после чего он входил в кабинет Керенского. Граф Орлов-Давыдов приезжал ежедневно, часто задолго до возвращения Керенского домой, причем он неоднократно привозил своего повара с большим запасом провизии, и на нашей кухне, под личным наблюдением графа, приготовлялись те блюда, которые любил Керенский, а затем, когда Керенский освобождался от посетителей, часто уже поздно вечером, три друга, т.е. Керенский, Великий Князь Николай Михайлович и граф Орлов-Давыдов садились за обед, за которым выпивалось не мало вина.
[Об этих посещениях графом Орловым-Давыдовым и вел. кн. Николаем Михайловичем А. Ф. Керенского я в свое время спросил А. Ф. и он это подтвердил, причем, улыбнувшись воспоминанию, сказал о вел. кн. Николае Михайловиче: «да, он приходил ко мне, как Никодим». Но от дальнейшего разговора на эту тему А. Ф. уклонился. Известно точно, что граф Орлов-Давыдов был видным масоном французского посвящения, состоя, кажется, в ложе «Великого Востока Франции». Судя по некоторым материалам А. Ф. Керенский в России был в группе русского нерегулярного масонства. В эмиграции А. Ф. масоном не был. Был ли масоном вел. кн. Николай Михайлович, часто живший заграницей, я не знаю. Но по его общим либеральным взглядам в этом не было бы ничего удивительного. Как известно, вел. кн. Николай Михайлович (несмотря на заступничество М. Горького за него перед Лениным) был расстрелян вскоре после октябрьского переворота. Граф Орлов-Давыдов скончался в эмиграции. Р. Г.[Роман Гуль]]
Спать Керенский ложился поздно. Перед тем, как отправиться ко сну, он призывал лакея и подробно расспрашивал его, не ночует ли кто-нибудь из посторонних в доме, особенно нет ли каких-нибудь офицеров. Затем у дверей его комнаты ложились спать для его охраны министерские курьеры, сменяя на ночь неотступно находящихся при нем в течение дня, двух офицеров, телохранителей.
…
Живя в одной квартире с Керенским, я встречалась с ним ежедневно, но разговоры между нами происходили далеко не часто.
Через несколько дней после переворота Керенский заговорил со мной о моем муже, а затем разговор перешел на Государя, о котором он отзывался не лестно, причем стал говорить, что он удивляется, как мог мой муж, человек умный, быть преданным такому ничтожному человеку, как Император Николай Второй. На это я заметила ему, что я имею по этому вопросу совершенно другие взгляды, и что подобный разговор для меня тяжек, после чего Керенский тотчас же его прекратил.
Затем он куда-то уехал и вернулся только на другой день поздно вечером, я в это время была у себя и собиралась ложиться спать, как мне неожиданно доложили, что Керенский просит меня принять его.
Я сейчас же к нему вышла. Он заявил мне, что был в Царском Селе и почти все время, за эти два дня, провел с Государем, и что он желает поделиться со мною своими впечатлениями. Затем с какою-то возбужденностью Керенский стал мне скоро и горячо говорить, что до этой поездки он совершенно иначе рисовал себе Государя и когда приехал в Царское, то думал, что встретится с жалким ничтожеством. Но вышло совершенно иначе. Керенский застал Государя за распилкой дров в парке, покрытого опилками и с всклокоченными волосами. При этой обстановке он не узнал его. Но стоило только Государю поднять на него свои приветливые глаза, как Керенский сразу же почувствовал, кто он.
При том с искренностью, которая меня тронула, Керенский рассказал, что он сразу понял, несмотря на скромный рабочий облик Государя, что стоит перед человеком, который в духовном отношении высок. Государь спокойно, внимательно и доброжелательно поздоровался с ним и стал также спокойно и совершенно объективно говорить о текущих событиях.
Керенский, по его словам, призадумался, как к нему обратиться и хотел сказать: «полковник», но в это время он на меня так взглянул своими дивными глазами, что я невольно сказал «Ваше Величество»; сейчас же заметив мое смущение, Государь по своей чуткости, которую я тоже понял, стал говорить со мною еще более благожелательно. Это в свою очередь еще больше заставило меня почувствовать всю ту пропасть, которая нас отделяла».
Далее Керенский, в том же страстном, но вполне искреннем тоне, продолжал свой рассказ, подчеркивая, что он вполне убедился за эти два дня, что единственно, чем был всецело поглощен Государь, это своей безграничной преданностью родине и что он думает только о благе России, причем совершенно просто заявил в разговоре Керенскому, что если для этого нужна его жизнь, то он готов с радостью ее отдать. Наконец Керенский высказал, что он должен сознаться, что Государь вовсе не ограниченный и не необразованный человек, наоборот он поразил его своим разносторонним образованием, умом и огромной памятью, осведомленностью и при всем этом обаятельностью.
Несколько раз во время своего порывистого рассказа Керенский восклицал: «как жаль, что он был так мало популярен и так не понят, ведь нам его рисовали совсем иным».
PS Керенский описал эти события в своих воспоминаниях иначе.