Н.Г. Кулябко-Корецкий “Из давних лет”
Читаю сейчас очень интересные мемуары Николая Григорьевича Кулябко-Корецкого. Он был сторонником Лаврова, народником совсем не первого ряда. И наверное несколько ограниченным человеком. Парадоксально, но может именно потому, его воспоминания особенно интересны. Николай Григорьевич очень подробно описывает свою деятельность и среду, не пропуская детали, которые не показались бы интересными более крупным фигурам (с большинством которых он, кстати, был знаком). Не пытается скрывать он и достаточно неприглядные сюжеты.
История “рейдерского” захвата радикальной (большей частью ориентированной на Лаврова) молодежью русской студенческой библиотеки в Цюрихе, основанной бакунистами, заслуживает отдельной статьи. Соберу воспоминания разных сторон об этой истории и обязательно напишу. А пока отрывок относящийся к быту небольшого кружка в Петербурге 1874 года.
Преображенская улица [теперь Радищева - Ю.Ш.], ныне окаймленная многоэтажными каменными громадами, заключавшими в себе целые многолюдные учреждения вроде Судебной палаты, правления Владикавказской, кажется, железной дороги, в то время представляла собою улицу какого-нибудь провинциального городка с деревянными одноэтажными домиками в три-пять окон на улицу. В одном из таких запущенных стареньких домиков, приговоренных экономическими условиями столичной жизни к сломке, группа наших членов, куда входили супруга Варзар, затем Гинзбург, Ильин и еще, кажется, двое из нашей же компании, сняли квартирку из трех-четырех небольших комнаток и совершили этим большую неосторожность, так как любой член коммуны, случайно или по неосмотрительности попавший в поле наблюдения тайной полиции, неизбежно вовлекал в это поле и всех своих сокоммунаров. Живя от них поблизости, я часто, даже чуть не ежедневно, посещал их и наблюдал своеобразный образ жизни нашей русской молодой богемы. Квартира их отличалась крайним не благоустройством, почти вовсе лишена была мебели, кроме необходимых деревянных кроватей и нескольких столов и стульев базарной работы, была не прибрана, так как по скудости средств коммунары не держали прислуги, несмотря на ее тогдашнюю поразительную дешевизну, а из-за лености готовы были мириться с любой грязью. Когда я приходил к ним, то, сняв с себя меховое пальто, складывал его в небольшой сверток и клал на пол посреди комнаты, как наиболее чистое место в квартире. По отсутствию денег иной раз до вечера вся коммуна сидела голодною. Я, с моим пятидесятирублевым бюджетом на службе в «Знании» [журнал, где автор работал секретарем редакции - Ю.Ш.], являлся для них недосягаемым аристократом. Придешь, иной раз к ним, узнаешь, что они весь день сидят голодные, и дашь на всю братию 50 или 60 копеек. Тогда возникает среди коммунаров спор, кому идти в лавочку за провизией, пока который-либо из них, побуждаемый голодом, вдохновится демократическим швейцарским принципом «один за всех» и, натянув на ноги сапоги, а на плечи более приличное пальто из общего коммунистического склада, пойдет за макаронами, маслом, сыром и хлебом. Макароны немедленно варятся на керосинке, а иногда, от нетерпения и голода, в недоваренном состоянии быстро поглощаются из общей кастрюли, без излишних салфеток и скатертей, конечно, без отдельных тарелок и даже, боюсь сказать, - но кажется, без ложек и вилок, упрощённым способом.
История “рейдерского” захвата радикальной (большей частью ориентированной на Лаврова) молодежью русской студенческой библиотеки в Цюрихе, основанной бакунистами, заслуживает отдельной статьи. Соберу воспоминания разных сторон об этой истории и обязательно напишу. А пока отрывок относящийся к быту небольшого кружка в Петербурге 1874 года.
Преображенская улица [теперь Радищева - Ю.Ш.], ныне окаймленная многоэтажными каменными громадами, заключавшими в себе целые многолюдные учреждения вроде Судебной палаты, правления Владикавказской, кажется, железной дороги, в то время представляла собою улицу какого-нибудь провинциального городка с деревянными одноэтажными домиками в три-пять окон на улицу. В одном из таких запущенных стареньких домиков, приговоренных экономическими условиями столичной жизни к сломке, группа наших членов, куда входили супруга Варзар, затем Гинзбург, Ильин и еще, кажется, двое из нашей же компании, сняли квартирку из трех-четырех небольших комнаток и совершили этим большую неосторожность, так как любой член коммуны, случайно или по неосмотрительности попавший в поле наблюдения тайной полиции, неизбежно вовлекал в это поле и всех своих сокоммунаров. Живя от них поблизости, я часто, даже чуть не ежедневно, посещал их и наблюдал своеобразный образ жизни нашей русской молодой богемы. Квартира их отличалась крайним не благоустройством, почти вовсе лишена была мебели, кроме необходимых деревянных кроватей и нескольких столов и стульев базарной работы, была не прибрана, так как по скудости средств коммунары не держали прислуги, несмотря на ее тогдашнюю поразительную дешевизну, а из-за лености готовы были мириться с любой грязью. Когда я приходил к ним, то, сняв с себя меховое пальто, складывал его в небольшой сверток и клал на пол посреди комнаты, как наиболее чистое место в квартире. По отсутствию денег иной раз до вечера вся коммуна сидела голодною. Я, с моим пятидесятирублевым бюджетом на службе в «Знании» [журнал, где автор работал секретарем редакции - Ю.Ш.], являлся для них недосягаемым аристократом. Придешь, иной раз к ним, узнаешь, что они весь день сидят голодные, и дашь на всю братию 50 или 60 копеек. Тогда возникает среди коммунаров спор, кому идти в лавочку за провизией, пока который-либо из них, побуждаемый голодом, вдохновится демократическим швейцарским принципом «один за всех» и, натянув на ноги сапоги, а на плечи более приличное пальто из общего коммунистического склада, пойдет за макаронами, маслом, сыром и хлебом. Макароны немедленно варятся на керосинке, а иногда, от нетерпения и голода, в недоваренном состоянии быстро поглощаются из общей кастрюли, без излишних салфеток и скатертей, конечно, без отдельных тарелок и даже, боюсь сказать, - но кажется, без ложек и вилок, упрощённым способом.