мой век гл.4
- «Мало его стрелить. Ишь, какой белый!»
Генерал П. Краснов, герой Белого движения, по свежим воспоминаниям оставил нам реальную картину того, как разлагались идущие на фронт части русской армии:
«… Стой! - раздалась команда, когда головная рота подошла к реке. - Стой!. Стой... - повторилась она во всех шестнадцати ротах. И, не дожидаясь разрешения, солдаты стали садиться где попало по сторонам дороги и закуривать папироски. И только что они сели, как среди них появился матрос. Он был в заломленной на затылок матросской бескозырке с лентами, в рубахе с голою грудью и шеей и в широких, раструбом вниз, шароварах. Он появился с недалекой от места привала станции железной дороги. Молодой, юркий, наглый, он повертелся в одной группе солдат, потом в другой, третьей, и вдруг от полка стали отделяться сначала одиночные люди и бежать на мост. Взбежав на мост, они снимали с себя патронташи и высыпали патроны в реку. То тут, то там щелканули винтовки, солдаты стреляли вверх. Это продолжалось несколько секунд, потом как бы сумасшествие охватило людей всего полка. По всему величественному дубовому лесу, подходившему к реке, затрещала непрерывная бешеная стрельба, солдаты вынимали патронные ящики, хватали пулеметные ленты и бросали все это в реку.
- Долой войну! - неслось то тут, то там, среди криков и выстрелов.
Где-то вправо сотни голосов дико и грубо заревели на мотив марсельезы:
Мы - пожара всемирного пламя,
Молот, сбивший оковы с раба.
Коммунизм - наше красное знамя
И священный наш лозунг - борьба!
К ним приставали голоса. Стрельба охватила весь полк, отраженные лесным эхом выстрелы казались громче, в самом лесу затрещал один, потом другой пулемет, а марсельеза, хриплая и дикая, то разгораясь, то утихая, неслась по берегу реки и подхлестывала людей. Слова знали немногие, им вторили без слов, и временами песня становилась диким и грубым воем…
- Долой войну!.. Долой офицеров!.. Арестовать их!
При первых выстрелах Козлов вскочил на лошадь и поскакал к солдатам.
- Вы с ума сошли!- крикнул он. - Кто вы такие? Немцы?.. С немцами заодно? Перестать стрелять! Господа офицеры, по местам!
Бледные лица были кругом. Глаза были страшны, люди не понимали, что произошло. Из местечка бежали посторонние солдаты и несли красные знамена.
Хватай командира, - крикнул кто-то, и Железкин схватил лошадь Козлова под уздцы. Толпа окружила его. Козлов хотел вынуть револьвер из кобуры, но его движение угадали. Кто-то из солдат, вцепившись обеими руками в кобуру, оторвал ее вместе с револьвером. Пение и стрельба прекратились, все сгрудились в одну кучу, страшно дышащую; крутом были дикие, безумные глаза. Тащи, тащи его! - распоряжался кто-то в толпе.
Грубые руки схватили Козлова за ногу, его сняли с дрожащей, покрывшейся потом лошади и поволокли к лесу. Все время подле него был Железкин. Он не трогал Козлова, и смотрел на него тупо, а лицо его было белое, искривленное ужасом.
- Железкин, - сказал Козлов,- помнишь Новый Корчин?
Железкин отвернулся.
- Братцы, что вы делаете! - воскликнул Козлов со слезами в голосе. - У меня жена, дети.
- К дереву его!.. Вот так. К дубу. Хорошенько крути ему руки.
- Что же вы делать хотите со мной?! - воскликнул Козлов. - За что?!
- А мало вы кровушки нашей попили!
- Капитана вяжи! Революционера вчерашнего!
Люди теснились, отдавливали друг другу ноги, спотыкались, падали, вставали и шли, толкаясь и тяжело дыша.
- Где веревка? - спросил кто-то деловито и озабоченно.
- Посмотри на фурманке, кажись, там была.
- Что ж, так порешим или пытать будем? - спросил молодой парень без фуражки со всклокоченной лохматой головой.
Щелкнул одиночный выстрел.
- Матрос поручика порешил, - сказал кто-то подле Козлова. - Из револьверта.
- Начинать, что ль?..
Люди дрожали и не походили на людей. Слова прыгали и срывались с губ непроизвольно. Никто не понимал ни того, что говорил, ни того, что делал.
- Раздеть надо.
- Так порешим.
- Беспременно надо раздеть. Кителя жалко. Китель новый.
- Как же так-то?
С Козлова стянули китель.
- Постой, товарищ, а сапоги?
- Ишь ловкий какой. Ты, что ль, возьмешь?
- Сапоги делить будем. По жребию. У него хорошие.
- Тащи, говорю.
На ходу Козлова схватили за ноги и стащили с него сапоги. Он уже не шел, но его несли, приближаясь к лесу.
- Шаровары снимай!
- За чево?
- Чево? Чево? А часы? Деньги?
У большого старого дуба Козлова, полуобнаженного, босого, прикрутили веревками к стволу… Он поднял глаза к небу. Серые тучи низко нависли. В воздухе парило. Над головою был тесный зеленый переплет ветвей, молодые желуди красивыми блестящими точками были рассыпаны среди листвы. Все было так красиво, так очаровательно в Божьем мире, что Козлов понял, до чего мучительно он хотел жить.
- Братцы! Или вы в Христа не верите! За что же! - воскликнул он.
Железкин стоял против него и смотрел на него не то с сожалением, не то с недоумением.
- Судить, что ль, будем? - нерешительно сказал он, обращаясь к толпе.
- Войну кто проповедывал, а? До победного конца? А?- раздались голоса.
- Мало кровушки нашей попили!
- Постой!
- Стрелить, что ль?
- Мало его стрелить. Ишь, какой белый!
- Погоди, товарищи! Как учили! - воскликнул молодой растрепанный солдат, становясь в полутора шагах от Козлова в боевую стойку с ружьем.
- Прямо коли и назад прикладом бей! - Со смехом скомандовал кто-то из толпы.
Страшная острая боль заставила содрогнуться все тело Козлова. Низ рубахи и подштанники его окрасились темною кровью. Лицо позеленело, штык пробил его живот и воткнулся в дерево, солдат с остервенением повернулся кругом, перевернул винтовку прикладом вперед и с размаха ударил затылком приклада по лицу Козлова.
Хряпнули кости. Нос, рот все слилось в одно сплошное кровавое пятно, страшно глядели из него еще живые, наполовину выскочившие из орбит глаза. С мучительным стоном Козлов стал опускаться книзу.
- Довольно! - крикнул кто-то.
- Прикончить надо, ишь, хрипит.
Несколько выстрелов раздалось по бесформенному залитому кровью лицу Козлова, и он затих.
- Айда, товарищи, в посад! Наши уже там. Гуляют.
Все бросились долой от трупов.
- Бей жидов!- крикнул кто-то из толпы.
Солдаты тащили еврейских женщин, девушек и подростков и волокли их в лес.
Солдат тянула невидимая сила туда, где пролита была невинная кровь, где, привязанный к дубу, склонившись книзу, стоял неподвижный и страшный Козлов, где лежали трупы капитана, поручика и шести молодых офицеров с сорванными погонами, с разбитыми выстрелами, окровавленными черепами.
Там, между мертвых, солдаты копошились толпами по пятнадцать, по двадцать человек и там делали свое гнусное дело. Оттуда неслись тяжелые хрипы, стоны, истеричный смех, мольбы, женский плач, грубый хохот и жестокие шутки.
…Солнце так и не вышло из-за серых туч посмотреть на тот ужас, который творился…
Вечер надвигался тоскливый и жуткий. Дождя не было, но парило на земле.
- Что ж это, братцы? Что нам за это буде?
- Да... Натворили…
- На позицию!
- Пусть Верцинский ведет!
- На позиции, товарищи, никто не тронет. Там немец. Ежели
кто придет, белый флаг кинем и к нему перемахнем….»
Те, кого описывает Краснов, еще недавно были людьми, они жили в той системе координат, которую дала им мирная жизнь, с ее шкалой ценностей, с ее нравственными устоями и традициями, с верой в разумность ее порядка.
Но ткань культуры тонка - война разорвала зыбкие связи, а пропаганда классовой ненависти выжгла нравственное чувство.
При первых же столкновениях, а то и не дойдя до противника, буйные толпы со всех фронтов двинулись назад, до дому, до хаты… А по пути влились в красногвардейские отряды и анархические банды, лузгали семечки, слушая революционных ораторов в столицах, кричали - ура!, обещаниям земли и мира, голосовали за «власть рабочих, крестьянских и солдатских депутатов»…
Бабушка, Надежда Петровна увезла пятилетнюю дочь, мою будущую мать, из Петрограда на следующий день после гибели Владимира Максимилиановича.
Не мешкая, за гроши она продала что то из домашних вещей и, схватив дочь, кинулась к родителям. Помог ей скрыться, а потом и добраться до Боровичей денщик мужа, тоже из новгородчины. С ним был связан один эпизод из их дореволюционной жизни - однажды денщик подошел к деду и сказал - Ваше благородие, смотрите, какие у меня теперь зубы белые! - действительно улыбка была белозубой, даже слишком… Это, как же ты? - спросил дед.
- Да я, Ваше высокоблагородие наждачной бумагой почистил…
Вместе с табачной желтизной солдат снял и зубную эмаль, уже через несколько дней началась дикая боль… Владимир Максимилианович не отправил дурня в казарму, а повел к дантисту и заплатил за стальные коронки, которыми денщик охотно потом щеголял…