"Против клопов только крутой кипяток действителен"
Пензенским куприноведом Т. А. Каймановой в журнале "Сура" (№ 146. 2018) впервые опубликован полный текст письма Черного из Рима - Куприну в Париж. Ранее выдержки из него приводились в мемуарах дочери писателя "Куприн - мой отец" , но оказалось, что истинное содержание оставалось неизвестным. Написано летом/осенью 1923 г. и подводит итоги первого эмигрантского - берлинского - опыта. В выражениях поэт не стесняется (он в них никогда не стеснялся).
«Roma, 37. via Rovereto 15.
Дорогой Александр Иванович!
Письмо Ваше залежалось в Берлине на нашей старой квартире, и только на днях переслали его в Рим. Получил и № „Русской газеты“ с Вашим рассказом. За посвящение - спасибо.
Я тоже человек мрачный, но всё же думаю, что племени Чичиме не угрожает такая черная перспектива, как Вы рисуете. Как ни злобствует красная и полукрасная сволочь, всего им, конечно, не истребить. Вот, пожалуй, единственное утешение, которое нам осталось.
А вообще - всеми силами стараешься сбросить с себя эмигрантскую кожу и наплевать своей собственной тоскою в душу.
В этом Вам, близкому человеку, признаюсь первому. И думаю, что не осудите: это не дезертирство, не измена, просто гордость встает на дыбы. Я, Вы и немногие сотни разбросанных по всему глобусу однозвучных по духу зрячих людей попали в похабную эпоху, - что нам в ней и с ней делать? Доказывать тигру в эмигрантских газетах, что он кровопийца и негодяй? Вегетарианцем он от этого не станет, а сами мы ему давно цену знаем. Дробить честную ненависть и боль на тысячу оттенков и, забыв общего врага, калечить друг друга полемическим боксом? Скучная задача: вот хотя бы Кускова , одержимая манией величия русская суфражистка , - какими словами ей да и незрячим докажешь, что ей, словоблУднице, лучше бы в приюте для русских детей ребятам ноги мыть, чем писать надменные социал-ухарские реляции «о завоеваниях великой русской революции», о разумности вывоза последнего русского зерна из России и пр. и пр.
Я в Берлине видал сотни полуиезуитов (русских, евреев - любой масти), которые самые смрадные выводы и расчеты, самые низменные ставки на собственное благополучие подпирали для приличия вот такой кусковской «идеологией», - слово в борьбе с ними бессильно, а бить их комодом по голове, к сожалению, нельзя. Что делал бы в нашу эпоху сам Щедрин, человек железной руки и сердца, который, казалось бы, никакого навоза не боялся? Заболел бы разлитием желчи, отрезал бы где-нибудь в ресторанах перочинным ножом уши Илье Василевскому , а потом у себя в номере открыл бы на ночь газ и исчез… Представьте только себе: цензором бы у него был г. Гессен , аудитория - измученные человеческие тени, загнанные всякими картофельными кризисами в такое полубытие, что и подумать жутко, враги - сменовеховская челядь, зауряд - Азеф , либо недосягаемые сатрапы типа Зиновьева, марксистские вурдалаки, у которых всё рыло человечьей кровью измазано.
И вообще не было на свете трудней и бездарней задачи! Кто у нас раньше в далекие человеческие времена вступал в словесный бой с шулерами, шпионами, Азефами, Марианной Скублинской - варшавской детоубийцей, и пр., - что против них детские надсоновские рифмы о «Ваале и идеале», да что Надсон, Толстой со своим «не могу молчать» надорвался бы в наши дни: ибо против клопов только крутой кипяток действителен.
А крутой кипяток давно разбавлен лавиной эмигрантских слов, омерзительным равнодушием и предательством Европы и, главное, тем рабьим одурением, в какое вогнал бездарный и страшный советский быт своих несчастных подданных.
Вывод? Многие полураздавленные и там и здесь за рубежом пришли к нему, как к готовым яслям, как к последнему прибежищу. Катакомбы веры, «всепрощение», кроткий плач у «Иерусалимской стены» и переложение всех надежд на Того, кто по меньшей мере так же к нам равно - как и муравьям. Шел медведь, наступил ногой, а так как у муравьев нет ни газет, ни «Архива революций», то мы и не знаем, как уцелевшие из них к своей беде относятся… Во всяком случае - либо жалят медведя, либо строят из остатков новый муравейник, - но Господа Бога в свои дела не путают.
Мой вывод (и мой ли один?) иной: если случайно после войны и трех бегств человек не негодяй и не паразит, случайно остался на земле, то остаток хочется принять, не как пенсию «на дожитие» в эмигрантской богадельне. Ничего не хочу забыть ни за себя, ни за других, никакого возвращения не жажду - ни теперь, ни после (когда любой гад из бывших «чрезвычайных» матросов будет в качестве дворника тыкать пальцем в паспорт: «Гликберг? Из жидов, … мать?») Любой пустырь, любую глушь (чем глуше - тем родней), любое небо над Берлином ли или над Римом принимаешь не как чужое, не как собака у чужого забора, а как свое неотъемлемое - мозаичная родина, в которой Гейне так же близок, как Тургенев, и Средиземное море ни на грош не дешевле Черного.
Простите за ламентации, давно не писал, давно не говорил. В нашей неравной борьбе с советской мировой язвой был, правда, один сектор, в котором мы могли бы чувствовать себя победителями, но, увы, как мало сделали мы для этого. Я говорю о русском языке и о русском искусстве - о том, что искалечено, но еще живо, в чем для нас творящих последнее живое ощущение родины. Кто боролся с ними? С Маяковскими, Есениными, с г. Белым, Ремизовым и пр. и пр. Они все в одной куче, и если не все у них верноподданны советскому строю, а иные только «лойяльны» - то в работе своей все они растлители и даже не «голые короли», а просто голые сукины дети. Разве эмигрантский Париж (я говорю о писателях) что-либо сделал для этого своего кровного дела? Разве нужно быть Айхенвальдом , чтобы иметь право писать о том, писсуаре, в который превратили русскую речь Белые, Эренбурги и вся их артель? Айхенвальды никогда не посмеют и не смогут, - словарь русской критики давно стал словарем дипломатических нот, с полуреверансами, «стилем с бантиком», по выражению одного эмигранта. А вот в Париже и сил было больше и в стороне он был от Берлина, в котором почти все издательства ведут лойяльнотиражную политику. Быть весталкой - достойное дело, но, право, если бы в Париже вышел хоть один крепкий сборник, направленный против всех этих симулирующих гениев и эпилептиков, - хоть бы одна книга оставила прочный след за все эти тусклые годы.
Теперь совсем о другом, дорогой Александр Иванович. Живем в Риме пока сносно, у жены постоянные уроки (с детьми Л. Н. Андреева), я продал свой „Детский остров“ французскому и американскому издательству (право перевода). Очень хочется писать для детей. Русских журналов для детей нет, альманахов - тоже. Если есть в Париже французские журналы для детей (несомненно, есть), то куда и что посылать для перевода (прозу, конечно)? Если Вы в данном случае можете немного помочь мне, глубоко буду Вам обязан.
Жене Вашей кланяемся оба, Вам сердечный привет. Книг здесь нет, знакомых - ни души. Вообще, как в погребе.
Ваш А. Черный.
(С лицекнижия куприноведа Виктории Миленко.)
«Roma, 37. via Rovereto 15.
Дорогой Александр Иванович!
Письмо Ваше залежалось в Берлине на нашей старой квартире, и только на днях переслали его в Рим. Получил и № „Русской газеты“ с Вашим рассказом. За посвящение - спасибо.
Я тоже человек мрачный, но всё же думаю, что племени Чичиме не угрожает такая черная перспектива, как Вы рисуете. Как ни злобствует красная и полукрасная сволочь, всего им, конечно, не истребить. Вот, пожалуй, единственное утешение, которое нам осталось.
А вообще - всеми силами стараешься сбросить с себя эмигрантскую кожу и наплевать своей собственной тоскою в душу.
В этом Вам, близкому человеку, признаюсь первому. И думаю, что не осудите: это не дезертирство, не измена, просто гордость встает на дыбы. Я, Вы и немногие сотни разбросанных по всему глобусу однозвучных по духу зрячих людей попали в похабную эпоху, - что нам в ней и с ней делать? Доказывать тигру в эмигрантских газетах, что он кровопийца и негодяй? Вегетарианцем он от этого не станет, а сами мы ему давно цену знаем. Дробить честную ненависть и боль на тысячу оттенков и, забыв общего врага, калечить друг друга полемическим боксом? Скучная задача: вот хотя бы Кускова , одержимая манией величия русская суфражистка , - какими словами ей да и незрячим докажешь, что ей, словоблУднице, лучше бы в приюте для русских детей ребятам ноги мыть, чем писать надменные социал-ухарские реляции «о завоеваниях великой русской революции», о разумности вывоза последнего русского зерна из России и пр. и пр.
Я в Берлине видал сотни полуиезуитов (русских, евреев - любой масти), которые самые смрадные выводы и расчеты, самые низменные ставки на собственное благополучие подпирали для приличия вот такой кусковской «идеологией», - слово в борьбе с ними бессильно, а бить их комодом по голове, к сожалению, нельзя. Что делал бы в нашу эпоху сам Щедрин, человек железной руки и сердца, который, казалось бы, никакого навоза не боялся? Заболел бы разлитием желчи, отрезал бы где-нибудь в ресторанах перочинным ножом уши Илье Василевскому , а потом у себя в номере открыл бы на ночь газ и исчез… Представьте только себе: цензором бы у него был г. Гессен , аудитория - измученные человеческие тени, загнанные всякими картофельными кризисами в такое полубытие, что и подумать жутко, враги - сменовеховская челядь, зауряд - Азеф , либо недосягаемые сатрапы типа Зиновьева, марксистские вурдалаки, у которых всё рыло человечьей кровью измазано.
И вообще не было на свете трудней и бездарней задачи! Кто у нас раньше в далекие человеческие времена вступал в словесный бой с шулерами, шпионами, Азефами, Марианной Скублинской - варшавской детоубийцей, и пр., - что против них детские надсоновские рифмы о «Ваале и идеале», да что Надсон, Толстой со своим «не могу молчать» надорвался бы в наши дни: ибо против клопов только крутой кипяток действителен.
А крутой кипяток давно разбавлен лавиной эмигрантских слов, омерзительным равнодушием и предательством Европы и, главное, тем рабьим одурением, в какое вогнал бездарный и страшный советский быт своих несчастных подданных.
Вывод? Многие полураздавленные и там и здесь за рубежом пришли к нему, как к готовым яслям, как к последнему прибежищу. Катакомбы веры, «всепрощение», кроткий плач у «Иерусалимской стены» и переложение всех надежд на Того, кто по меньшей мере так же к нам равно - как и муравьям. Шел медведь, наступил ногой, а так как у муравьев нет ни газет, ни «Архива революций», то мы и не знаем, как уцелевшие из них к своей беде относятся… Во всяком случае - либо жалят медведя, либо строят из остатков новый муравейник, - но Господа Бога в свои дела не путают.
Мой вывод (и мой ли один?) иной: если случайно после войны и трех бегств человек не негодяй и не паразит, случайно остался на земле, то остаток хочется принять, не как пенсию «на дожитие» в эмигрантской богадельне. Ничего не хочу забыть ни за себя, ни за других, никакого возвращения не жажду - ни теперь, ни после (когда любой гад из бывших «чрезвычайных» матросов будет в качестве дворника тыкать пальцем в паспорт: «Гликберг? Из жидов, … мать?») Любой пустырь, любую глушь (чем глуше - тем родней), любое небо над Берлином ли или над Римом принимаешь не как чужое, не как собака у чужого забора, а как свое неотъемлемое - мозаичная родина, в которой Гейне так же близок, как Тургенев, и Средиземное море ни на грош не дешевле Черного.
Простите за ламентации, давно не писал, давно не говорил. В нашей неравной борьбе с советской мировой язвой был, правда, один сектор, в котором мы могли бы чувствовать себя победителями, но, увы, как мало сделали мы для этого. Я говорю о русском языке и о русском искусстве - о том, что искалечено, но еще живо, в чем для нас творящих последнее живое ощущение родины. Кто боролся с ними? С Маяковскими, Есениными, с г. Белым, Ремизовым и пр. и пр. Они все в одной куче, и если не все у них верноподданны советскому строю, а иные только «лойяльны» - то в работе своей все они растлители и даже не «голые короли», а просто голые сукины дети. Разве эмигрантский Париж (я говорю о писателях) что-либо сделал для этого своего кровного дела? Разве нужно быть Айхенвальдом , чтобы иметь право писать о том, писсуаре, в который превратили русскую речь Белые, Эренбурги и вся их артель? Айхенвальды никогда не посмеют и не смогут, - словарь русской критики давно стал словарем дипломатических нот, с полуреверансами, «стилем с бантиком», по выражению одного эмигранта. А вот в Париже и сил было больше и в стороне он был от Берлина, в котором почти все издательства ведут лойяльнотиражную политику. Быть весталкой - достойное дело, но, право, если бы в Париже вышел хоть один крепкий сборник, направленный против всех этих симулирующих гениев и эпилептиков, - хоть бы одна книга оставила прочный след за все эти тусклые годы.
Теперь совсем о другом, дорогой Александр Иванович. Живем в Риме пока сносно, у жены постоянные уроки (с детьми Л. Н. Андреева), я продал свой „Детский остров“ французскому и американскому издательству (право перевода). Очень хочется писать для детей. Русских журналов для детей нет, альманахов - тоже. Если есть в Париже французские журналы для детей (несомненно, есть), то куда и что посылать для перевода (прозу, конечно)? Если Вы в данном случае можете немного помочь мне, глубоко буду Вам обязан.
Жене Вашей кланяемся оба, Вам сердечный привет. Книг здесь нет, знакомых - ни души. Вообще, как в погребе.
Ваш А. Черный.
(С лицекнижия куприноведа Виктории Миленко.)