Борис САДОВСКОЙ. НЕ ОСТУПИТЕСЬ!
«Гвоздем» третьего сборника «Земли» является уже успевшая прошуметь купринская «Яма». Правда, шум этот был более чем сомнителен. Репетиловские восторги выражала главным образом наша желтая, вернее, краснокожая, пресса, на которую купринские стекляшки давно производят неотразимое впечатление. Значительную долю шума приходится отнести на счет любопытствующих читателей и читательниц, охочих до «пикантного чтения». Главные потребители купринских рассказов «учащаяся молодежь» и добродетельные маменьки и тещи, жадно, с оттенком женской зависти, интересующиеся жизнью «этих тварей». Г. Куприн знает своих читателей: недаром он с самоуверенностью дурного тона изрек на отдельном первом листке: «Знаю, что многиe найдут эту повесть безнравственной и неприличной, тем не менее от всего сердца посвящаю ее матерям и юношеству». Другими словами: «Матери и юношество! читайте „Яму“ смело, не опасаясь нареканий в безнравственности и неприличии. Это гениальное творениe написано мною для вашей пользы». Таков «самоотверженный» г. Куприн, который «знает - и тем не менее»… Другие писатели этого не знают и судятся по 1001-й статье.
Во всей довольно длинной повести г. Куприна (это только первая часть ее, занимающая сто десять страниц) явно проглядывают судорожные усилия автора достойно удержаться на той незаслуженной высоте, куда вознесла его увлекшаяся публика. Но чем больше «старается» этот примитивный, ограниченный в своем творчестве рассказчик, тем безнадежнее обнаруживается в нем полная художественная несостоятельность. Отсюда и необычайность сюжета, и манифест-предисловие, и нецензурные слова в тексте, и казарменный юмор, и многое другое. В «Яме», как в фокусе, сосредоточены все недостатки г. Куприна. По обязанности журнального обозревателя нам пришлось прочесть все или почти все, написанное автором «Ямы», и всегда нас поражало в нем полное отсутствие признаков самостоятельного творчества, художественной силы и свободы. Весь г. Куприн состоит из трех элементов: ученического малевания «с натуры», семинарского резонерства и смакования всевозможных жизненных уродств. В целом все это представляет один огромный апофеоз пошлости. В своих рассказах и повестях, похожих на аляповатые любительские снимки, г. Куприн фотографирует исключительно одни уродства.
Начав совершенно слабым «Поединком», имевшим злободневный успех «обличительного» произведения, г. Куприн высказался в этой повести весь, уложив туда целиком свой наивный и небольшой талантик. Дальнейшие рассказы-анекдоты являются только пережевыванием убогих тем, намеченных в «Поединке», который дает лубочно намалеванную галерею уродливых и неправдоподобных типов, заведомо списанных «с натуры». Нам памятны в рассказах г. Куприна его необыкновенные героини: развратная классная дама, потихоньку от начальства заласкавшая насмерть военного писаря; либеральная дама, в судорогах морской болезни изнасилованная пароходным капитаном; умная дама, вышедшая замуж за прохвоста; глупая дама, отдавшаяся студенту, и т.д. и т.д. без конца. В промежутках между отчаянным флиртом всевозможных дам и корявыми описаниями южной природы, вяло резонерствуют мужья и любовники, прислушиваясь к шепоту автора, сидящего в суфлерской будке. Как-то вдруг книжки Куприна пошли в ход; публика почитывает и громко хвалит, а сбитая с толку критика ищет объяснения непонятному успеху то в «свежести тем», то в «преемстве Чехову».
Критика не догадывается, что перед ней просто Нат Пинкертон под интеллигентной маской, Нат Пинкертон для взрослых, для «матерей и юношества». Ведь похождения настоящего Пинкертона расходятся куда лучше рассказов г. Куприна!
Сравнения и сопоставления г. Куприна с Чеховым поистине возмутительны. Чехов и Куприн - это небо и земля. Чехов был суровый, взыскательный художник в полном значении слова, имевший на своей палитре полную гамму тонких красок, которыми он владел с художническою добросовестностью. Г. Куприн везде ляпает одной ярко-красной краской: только ее и признает его малярная кисть. Чехов знал всяких людей, и веселых, и хмурых, сумеречных, - г. Куприн умеет малевать только пьяниц, развратников, жуликов, сыщиков, борцов, атлетов, публичных женщин (и тут общее с Пинкертоном!). У Чехова пошлость рисуется издали, обыкновенно не смешиваясь с личностью художника и не оскорбляя читателя, - г. Куприн своей пошлостью пачкает все, к чему ни прикоснется. Он мажет дегтем ворота бедной русской литературы. В довершение всего, г. Куприн хитро притворяется то художником, то полезным общественным деятелем, спасающим юношество и матерей, на деле же он просто для собственного удовольствия и пользы щелкает своим устарелым на треножнике аппаратом, с усердием воспроизводя и преподнося публике за новинку те части тела, которые обыкновенно принято закрывать.
В «Яме» г. Куприн в последний раз собрал в кучу все, что у него оставалось за душой. Получился опять тот же «Поединок». Только на этот раз г. Куприн разместил своих картонных персонажей в обстановке публичного дома и здесь заставил их вместе с читателем слушать моральные поучения некоего «репортера».
Среди «котов», «вышибал», проституток, цирковых атлетов, палачей, китайцев и негров г. Куприн плавает, как рыба в воде. Описание «дома», женщин и гостей произведено с точностью полицейского протокола. Далее начинаются проповеди репортера-здравомысла (неизбежный персонаж всех купринских «идейных вещей») об ужасе проституции. Эти скучные и длинные речи напомнили нам некоторые места из амфитеатровских «Виктории Павловны» и «Марьи Лусьевой», хотя нельзя не признать, что у г. Амфитеатрова все это изложено куда талантливее и умнее! Прежде всего, эти евангельские проповеди в публичном доме неприличны и потому смешны. Ни одна женщина не станет слушать подобных моралистов, и надо быть неподдельным медным лбом, чтобы читать два часа «жертвам общественного темперамента» публицистические рацеи. Но когда собеседник репортера, студент, справедливо задает проповеднику откровенный вопрос: «Зачем же, черт побери, ты здесь толчешься?» - отвечает: «Видишь ли, меня притягивает и интересует в этой жизни ее... как бы это выразиться? ее страшная обнаженная правда. Нет ни лжи, ни лицемерия, ни ханжества, нет никаких сделок ни с общественным мнением, ни с навязчивым авторитетом предков, ни со своей совестью».
Подумал ли Куприн о том, какую нелепость он берется утверждать устами своего меднолобого репортера? Да ни одна публичная женщина никогда и ни за что не отречется в душе от своих сословных предрассудков, заключить же сделку с общественным мнением она надеется, и, прежде всего, в этом ее главная и самая сладкая мечта. И каждая женщина под маской напускного бесстыдства стыдится своего ремесла и презирает его. Это знал Достоевский, но г. Куприну с его репортером знаниe женской души, очевидно, недоступно.
Кончается первая часть «Ямы» тем, что под влияниeм снотворных речей сладкоглаголавшего репортера другой «герой», студент, вдруг, что называется, здорово-живешь, решает жениться на первой попавшейся проститутке. С этой целью он увозит ее с собой, провожаемый благословениями репортера и его подруги, изображающей в повести «положительный тип», как говорилось в доброе старое время. На этом и кончается первая часть «Ямы». Не будучи пророком, можно предсказать, что вторая часть никогда в свет не выйдет, что, вернее всего, она и не написана, а если когда-нибудь в печати появится продолжение «Ямы», то оно окажется роковой ямой, прежде всего, для таланта самого автора. Пока г. Куприн смакует пряную грязь своего излюбленного мирка, разводя ее дешевой, водянистой публицистикой и предостерегает юношество и матерей, у него еще кое-что выходит, не хуже и не лучше прежнего. Но если он теперь вздумает описывать счастливый брак благодетельного студента с возрожденной проституткой и высасывать из пальца целую новую повесть, можно наверное сказать, что у него никогда ничего не выйдет.
Неряшливый и скучный слог г. Куприна и здесь сохранил свои характерные особенности. По-прежнему г. Куприн в качестве кающегося „черносотенца“ (кажется, раньше г. Куприн служил не то в пехоте, не то в жандармерии) отпускает ядовитые хлестко-либеральные фразы (успокойтесь, г. Куприн, интеллигенция вам верит!), по-прежнему строит из себя первобытного человека, зверя, который вот-вот зарычит и встанет на четвереньки, если бы не загубившая его культура (г. Куприн и культура!), по-прежнему грубо шаржирует, заставляя околоточных сентиментально сокрушаться об упадке нравственности. Очутившись «знаменитостью», г. Куприн считает лишним стесняться с такими пустяками, как грамматика и синтаксис. Мы нашли у него, между прочим, такую фразу: «Лицо расширяется грушей, от лба вниз, к щекам и землистого цвета»! (sic!) (стр. 233). Признаемся, мы не без усилия поняли, в чем тут дело! В другом месте одна из многочисленных героинь «закатывает глаза под верхние веки» (стр. 289). Кажется, закатить глаза под нижние веки до сих пор еще не удавалось никому! Разумеется, все эти мелочи простятся г. Куприну во имя великой «идеи».
Еще раз советуем от души г. Куприну остановиться на этом и покончить с «Ямой». На странице 304 репортер заявляет: «Я верю, что не теперь, не скоро, лет через пятьдесят, но придет гениaльный и именно русский писатель, который вберет в себя все тяготы и всю мерзость этой жизни и выбросит их нам в виде простых, тонких и бессмертно-жгучих образов». Если под этим художником догадливый репортер разумел творца «Ямы», то не верьте, г. Куприн, своему льстецу: и он, и вы - всё, что угодно, но только не художники. <…>
Примечания:
Статья подписана: Ptyx (псевдоним Б. Садовского)
Во всей довольно длинной повести г. Куприна (это только первая часть ее, занимающая сто десять страниц) явно проглядывают судорожные усилия автора достойно удержаться на той незаслуженной высоте, куда вознесла его увлекшаяся публика. Но чем больше «старается» этот примитивный, ограниченный в своем творчестве рассказчик, тем безнадежнее обнаруживается в нем полная художественная несостоятельность. Отсюда и необычайность сюжета, и манифест-предисловие, и нецензурные слова в тексте, и казарменный юмор, и многое другое. В «Яме», как в фокусе, сосредоточены все недостатки г. Куприна. По обязанности журнального обозревателя нам пришлось прочесть все или почти все, написанное автором «Ямы», и всегда нас поражало в нем полное отсутствие признаков самостоятельного творчества, художественной силы и свободы. Весь г. Куприн состоит из трех элементов: ученического малевания «с натуры», семинарского резонерства и смакования всевозможных жизненных уродств. В целом все это представляет один огромный апофеоз пошлости. В своих рассказах и повестях, похожих на аляповатые любительские снимки, г. Куприн фотографирует исключительно одни уродства.
Начав совершенно слабым «Поединком», имевшим злободневный успех «обличительного» произведения, г. Куприн высказался в этой повести весь, уложив туда целиком свой наивный и небольшой талантик. Дальнейшие рассказы-анекдоты являются только пережевыванием убогих тем, намеченных в «Поединке», который дает лубочно намалеванную галерею уродливых и неправдоподобных типов, заведомо списанных «с натуры». Нам памятны в рассказах г. Куприна его необыкновенные героини: развратная классная дама, потихоньку от начальства заласкавшая насмерть военного писаря; либеральная дама, в судорогах морской болезни изнасилованная пароходным капитаном; умная дама, вышедшая замуж за прохвоста; глупая дама, отдавшаяся студенту, и т.д. и т.д. без конца. В промежутках между отчаянным флиртом всевозможных дам и корявыми описаниями южной природы, вяло резонерствуют мужья и любовники, прислушиваясь к шепоту автора, сидящего в суфлерской будке. Как-то вдруг книжки Куприна пошли в ход; публика почитывает и громко хвалит, а сбитая с толку критика ищет объяснения непонятному успеху то в «свежести тем», то в «преемстве Чехову».
Критика не догадывается, что перед ней просто Нат Пинкертон под интеллигентной маской, Нат Пинкертон для взрослых, для «матерей и юношества». Ведь похождения настоящего Пинкертона расходятся куда лучше рассказов г. Куприна!
Сравнения и сопоставления г. Куприна с Чеховым поистине возмутительны. Чехов и Куприн - это небо и земля. Чехов был суровый, взыскательный художник в полном значении слова, имевший на своей палитре полную гамму тонких красок, которыми он владел с художническою добросовестностью. Г. Куприн везде ляпает одной ярко-красной краской: только ее и признает его малярная кисть. Чехов знал всяких людей, и веселых, и хмурых, сумеречных, - г. Куприн умеет малевать только пьяниц, развратников, жуликов, сыщиков, борцов, атлетов, публичных женщин (и тут общее с Пинкертоном!). У Чехова пошлость рисуется издали, обыкновенно не смешиваясь с личностью художника и не оскорбляя читателя, - г. Куприн своей пошлостью пачкает все, к чему ни прикоснется. Он мажет дегтем ворота бедной русской литературы. В довершение всего, г. Куприн хитро притворяется то художником, то полезным общественным деятелем, спасающим юношество и матерей, на деле же он просто для собственного удовольствия и пользы щелкает своим устарелым на треножнике аппаратом, с усердием воспроизводя и преподнося публике за новинку те части тела, которые обыкновенно принято закрывать.
В «Яме» г. Куприн в последний раз собрал в кучу все, что у него оставалось за душой. Получился опять тот же «Поединок». Только на этот раз г. Куприн разместил своих картонных персонажей в обстановке публичного дома и здесь заставил их вместе с читателем слушать моральные поучения некоего «репортера».
Среди «котов», «вышибал», проституток, цирковых атлетов, палачей, китайцев и негров г. Куприн плавает, как рыба в воде. Описание «дома», женщин и гостей произведено с точностью полицейского протокола. Далее начинаются проповеди репортера-здравомысла (неизбежный персонаж всех купринских «идейных вещей») об ужасе проституции. Эти скучные и длинные речи напомнили нам некоторые места из амфитеатровских «Виктории Павловны» и «Марьи Лусьевой», хотя нельзя не признать, что у г. Амфитеатрова все это изложено куда талантливее и умнее! Прежде всего, эти евангельские проповеди в публичном доме неприличны и потому смешны. Ни одна женщина не станет слушать подобных моралистов, и надо быть неподдельным медным лбом, чтобы читать два часа «жертвам общественного темперамента» публицистические рацеи. Но когда собеседник репортера, студент, справедливо задает проповеднику откровенный вопрос: «Зачем же, черт побери, ты здесь толчешься?» - отвечает: «Видишь ли, меня притягивает и интересует в этой жизни ее... как бы это выразиться? ее страшная обнаженная правда. Нет ни лжи, ни лицемерия, ни ханжества, нет никаких сделок ни с общественным мнением, ни с навязчивым авторитетом предков, ни со своей совестью».
Подумал ли Куприн о том, какую нелепость он берется утверждать устами своего меднолобого репортера? Да ни одна публичная женщина никогда и ни за что не отречется в душе от своих сословных предрассудков, заключить же сделку с общественным мнением она надеется, и, прежде всего, в этом ее главная и самая сладкая мечта. И каждая женщина под маской напускного бесстыдства стыдится своего ремесла и презирает его. Это знал Достоевский, но г. Куприну с его репортером знаниe женской души, очевидно, недоступно.
Кончается первая часть «Ямы» тем, что под влияниeм снотворных речей сладкоглаголавшего репортера другой «герой», студент, вдруг, что называется, здорово-живешь, решает жениться на первой попавшейся проститутке. С этой целью он увозит ее с собой, провожаемый благословениями репортера и его подруги, изображающей в повести «положительный тип», как говорилось в доброе старое время. На этом и кончается первая часть «Ямы». Не будучи пророком, можно предсказать, что вторая часть никогда в свет не выйдет, что, вернее всего, она и не написана, а если когда-нибудь в печати появится продолжение «Ямы», то оно окажется роковой ямой, прежде всего, для таланта самого автора. Пока г. Куприн смакует пряную грязь своего излюбленного мирка, разводя ее дешевой, водянистой публицистикой и предостерегает юношество и матерей, у него еще кое-что выходит, не хуже и не лучше прежнего. Но если он теперь вздумает описывать счастливый брак благодетельного студента с возрожденной проституткой и высасывать из пальца целую новую повесть, можно наверное сказать, что у него никогда ничего не выйдет.
Неряшливый и скучный слог г. Куприна и здесь сохранил свои характерные особенности. По-прежнему г. Куприн в качестве кающегося „черносотенца“ (кажется, раньше г. Куприн служил не то в пехоте, не то в жандармерии) отпускает ядовитые хлестко-либеральные фразы (успокойтесь, г. Куприн, интеллигенция вам верит!), по-прежнему строит из себя первобытного человека, зверя, который вот-вот зарычит и встанет на четвереньки, если бы не загубившая его культура (г. Куприн и культура!), по-прежнему грубо шаржирует, заставляя околоточных сентиментально сокрушаться об упадке нравственности. Очутившись «знаменитостью», г. Куприн считает лишним стесняться с такими пустяками, как грамматика и синтаксис. Мы нашли у него, между прочим, такую фразу: «Лицо расширяется грушей, от лба вниз, к щекам и землистого цвета»! (sic!) (стр. 233). Признаемся, мы не без усилия поняли, в чем тут дело! В другом месте одна из многочисленных героинь «закатывает глаза под верхние веки» (стр. 289). Кажется, закатить глаза под нижние веки до сих пор еще не удавалось никому! Разумеется, все эти мелочи простятся г. Куприну во имя великой «идеи».
Еще раз советуем от души г. Куприну остановиться на этом и покончить с «Ямой». На странице 304 репортер заявляет: «Я верю, что не теперь, не скоро, лет через пятьдесят, но придет гениaльный и именно русский писатель, который вберет в себя все тяготы и всю мерзость этой жизни и выбросит их нам в виде простых, тонких и бессмертно-жгучих образов». Если под этим художником догадливый репортер разумел творца «Ямы», то не верьте, г. Куприн, своему льстецу: и он, и вы - всё, что угодно, но только не художники. <…>
Примечания:
Статья подписана: Ptyx (псевдоним Б. Садовского)