Отголоски. Блок.
В конце 70-х годов, если уехать на электричке до станции Подсолнечная, а там еще на автобусе до Тараканова, то можно было в этой деревне увидеть развалины церквушки, в которой Блок венчался со своей Любовью Дмитриевной. Кровля провалилась, на обломках стен выросли кусты и маленькие деревца. Мы прогуляли школу, чтобы приехать туда: еще и снег лежал кое-где, но до церкви через грязь дошли, всю её осмотрели, руками гладили, трогали: руины дышали хоть и смертью, но неподдельной, а для подростков еще и таинственной; сквозь ушедшее немного слышались и голоса, и если не строчки, не интонации, то дыхание людей, стоявших под исчезнувшими этими сводами десятилетия назад... Всего лишь десятилетия: примерно 70 лет со дня того счастливого венчания. ...И вспомнил я тебя пред аналоем...
Храм этот потом, к столетию Блока, восстановили; голоса ушли. Я знаю это и не поеду туда больше никогда.
В тот день мы всей весёлой компанией заявились в музей Блока, который худо-бедно существовал напротив развалин храма в деревенской библиотеке - большой избе, выкрашенной голубой краской. Сердце замирало от обыденной близости его писем, от пожелтевших бумаг и фотографий, бережно хранящихся под стеклом.
Потом, покормив яблоком вольно гулявшую колхозную лошадь, мы пошли через лес искать место сгоревшей блоковской усадьбы. Сумрачный, непроснувшийся лес, раскисшая глина скользила под ногами... Местный низкорослый мужичок, а может, гномик таинственный, махнул рукой, указывая нам путь. Болотный попик...
Солнце садилось, рыжеватое, за макушки тёмных ёлок, мы уже хотели возвращаться, и вдруг нам открылась поляна. Прямоугольная среди леса, безлюдная, молчаливая; вся покрытая кочками и прошлогодней тёмно-зелёной блестящей, как волосы, травой. Там была тишина, мы замерли. ...На зеленые длинные волосы Упадают листы, шурша... Что-то безвозвратно уходило вместе с холодным солнцем, чего уже - мы знали - не вернуть.
Это были последние отголоски, и больше они уже там не звучали никому.
Позже восстановили блоковский дом, - по его юношескому рисунку. Зря востановили: ничего восстановить нельзя.
Ждали обратный автобус мы уже на обычной захолустной остановке, обшарпанной, побаиваясь местных приставучих пьяниц. Грызли оставшиеся сушки. И все, кажется, понимали, что возвращаться сюда нельзя.
Храм этот потом, к столетию Блока, восстановили; голоса ушли. Я знаю это и не поеду туда больше никогда.
В тот день мы всей весёлой компанией заявились в музей Блока, который худо-бедно существовал напротив развалин храма в деревенской библиотеке - большой избе, выкрашенной голубой краской. Сердце замирало от обыденной близости его писем, от пожелтевших бумаг и фотографий, бережно хранящихся под стеклом.
Потом, покормив яблоком вольно гулявшую колхозную лошадь, мы пошли через лес искать место сгоревшей блоковской усадьбы. Сумрачный, непроснувшийся лес, раскисшая глина скользила под ногами... Местный низкорослый мужичок, а может, гномик таинственный, махнул рукой, указывая нам путь. Болотный попик...
Солнце садилось, рыжеватое, за макушки тёмных ёлок, мы уже хотели возвращаться, и вдруг нам открылась поляна. Прямоугольная среди леса, безлюдная, молчаливая; вся покрытая кочками и прошлогодней тёмно-зелёной блестящей, как волосы, травой. Там была тишина, мы замерли. ...На зеленые длинные волосы Упадают листы, шурша... Что-то безвозвратно уходило вместе с холодным солнцем, чего уже - мы знали - не вернуть.
Это были последние отголоски, и больше они уже там не звучали никому.
Позже восстановили блоковский дом, - по его юношескому рисунку. Зря востановили: ничего восстановить нельзя.
Ждали обратный автобус мы уже на обычной захолустной остановке, обшарпанной, побаиваясь местных приставучих пьяниц. Грызли оставшиеся сушки. И все, кажется, понимали, что возвращаться сюда нельзя.