Рождество в Москве
Иван Шмелёв
Рождество в Москве
(Рассказ делового человека)
Наталии Николаевне и Ивану Александровичу Ильиным
«Я человек деловой, торговый, в политике плохо разбираюсь, больше прикидываю совестью. К тому говорю, чтобы не подумалось кому, будто я по пристрастию так расписываю, как мы в прежней нашей России жили, а именно в тёплой, укладливой Москве. Москва, - что такое Москва? Нашему всему пример и корень.
Эх, как разворошишь всё: - и самому не верится, что так вот было и было всё. А совести-то не обойдёшь: так вот оно и было.
Вот, о Рождестве мы заговорили… А не видавшие прежней России и понятия не имеют, что такое русское Рождество, как его поджидали и как встречали. У нас в Москве знамение его издалека светилось-золотилось куполом-исполином в ночи морозной - Храм Христа Спасителя. Рождество-то Христово - его праздник.
На копейку со всей России воздвигался Храм. Силой всего народа вымело из России воителя Наполеона с двунадесятью языки, и к празднику Рождества, 25 декабря 1812 года, не осталось в её пределах ни одного из врагов её. И великий Храм-Витязь, в шапке литого золота, отовсюду видный, с какой бы стороны ни въезжал в Москву, освежал в русском сердце великое былое. Бархатный, мягкий гул дивных колоколов его… - разве о нем расскажешь! Где теперь это знамение русской народной силы?!. Ну, почерёду, будет и о нём словечко.
Рождество в Москве чувствовалось задолго, - весёлой, деловой сутолокой. Только заговелись в Филипповки, 14 ноября, к Рождественскому посту, а уж по товарным станциям, особенно в Рогожской, гуси и день и ночь гогочут, - «гусиные поезда», в Германию: раньше было, до ледников-вагонов, живым грузом. Не поверите, - сотни поездов! Шел гусь через Москву, - с Козлова, Тамбова, Курска, Саратова, Самары… Не поминаю Полтавщины, Польши, Литвы, Волыни: оттуда пути другие.
И утка, и кура, и индюшка, и тетёрка… глухарь и рябчик, бекон-грудинка, и… - чего только требует к Рождеству душа. Горами от нас валило отборное сливочное масло, «царское», с привкусом на-чуть-чуть грецкого ореха, - знатоки это о-чень понимают, - не хуже прославленного датчанского. Катил жерновами мягкий и сладковатый, жирный, остро-душистый «русско-швейцарский» сыр, верещагинских знаменитых сыроварен, «одна ноздря». Чуть не в пятак ноздря. Никак не хуже швейцарского… и дешевле.»
Сыроварня Николая Васильевича Верещагина, создателя знаменитого вологодского масла
«На сыроварнях у Верещагина вписаны были в книгу анекдоты, как отменные сыровары по Европе прошибались на дегустациях. А с предкавказских, ставропольских, степей катился «голландский», липовая головка, розовато-лимонный под разрезом, - не настояще-голландский, а чуть получше. Толк в сырах немцы понимали, могли соответствовать знаменитейшим сырникам-французам. Ну и «мещёрский» шел, - княжеское изделие! - мелковато-зернисто-терпкий, с острецой натуральной выдержки, - требовался в пивных-биргаллях. Крепкие пивопивы раскусили-таки тараньку нашу: входила в славу, просилась за границу, - белорыбьего балычка не хуже, и - дешёвка.
Да как мне не знать, хоть я и по полотняной части, доверенным был известной фирмы "Г-ва С-вья", - в Верхних Рядах розничная была торговля, небось слыхали? От полотна до гуся и до прочего харчёвого обихода рукой подать, ежели все торговое колесо представить. Рассказать бы о нашем полотне, как мы с хозяином раз, в Берлине, самого лучшего полотна венчальную рубашку… нашли-таки! - почище сырного анекдота будет. Да уж, разгорелась душа, - извольте.
На пребойкой торговой улице, на Фридрихштрассе, зашли в приятное помещение. Часа два малый по полкам лазил, - «давай получше!» Всякие марки видели, английские и голландские… - «а получше!»
Развёл руками. Выложил натуральную, свою, - «нет, лучше!» Глядим… - знакомое. Перемигнулись. «Цена?» - «Фир хундерт.» - Глазом не моргнул. - «Выше этого сорта быть не может». Говорим - «правильно». И копию фактуры ему под нос: «Катина гофрировка, бисерная, экстра… Москва…» Иголочки белошвейной Катиной, шедевр!
Ахнул малый с хозяином. А мы хозяину: «Выше этого сорта быть не может? Покорнейше вас благодарим». 180 процентиков наварцу! Хохотал хозяин!… Сосисками угощал и пивом.
Мало мы своё знали, мало себя ценили. Гуси, сыры, дичина… - ещё задолго до Рождества начинало свое движение. Свинина, поросята, яйца… - сотнями поездов. Волга и Дон, гирла днепровские, Урал, азовские отмели, далёкий Каспий… гнали рыбу ценнейшую, красную, в европах такой не водится. Бочками, буковыми ларцами, туесами, в полотняной рубашечке-укутке… икра катилась: «салфеточно-оберточная», «троечная», кто понимает, «мешочная», «первого отгреба», пролитая тузлуком, «чуть-малосоль», и паюсная, - десятки ее сортов. По всему свету гремел руссий «кавьяр». У нас из неё чудеснейший суп варили, на огуречном рассоле, не знаете, понятно, - калью».
Уральские казаки
Казачий учуг на реке Урал
«Кетовая красная? Мало уважали. А простолюдин любил круто солёную, воблину-чистяковку, мелкозернисторозовую, из этаких окорёнков скошенных, - 5-7 копеек за фунт, на газетку лопаточкой, с походом. В похмелье - первейшая оттяжка, здорово холодит затылок.
Так вот-с, всё это - туда. А оттуда - тоже товар по времени, весёлый: галантерея рождественская, ёлочно-украшающий товарец, всякая щепетилка мелкая, игрушка механическая… Наши троицкие руку набили на игрушке: овечку-коровку резали - скульптора дивились! - пробивали дорожку заграницу русской игрушке нашей. Ну, картиночки водяные, краски, перышки-карандашики, глобусы всякие учебные… всё просветительно-полезное, для пытливого детского умишки. Словом, добрый обмен соседский. Эх, о ситчике бы порассказать, о всяких саратовских сарпинках… много, не буду отклоняться.
Рождественский пост - лёгкий, весёлый пост. Рождество уже за месяц засветилось, поют за всенощной под Введенье, 20 ноября, «Христос рождается - славите…» И с ним - суета весёлая, всяких делов движенье. Я вам об обиходце всё… ну и душевного чуть коснусь, проходцем. А покуда - пост, рыба плывет совсюду.
Вы рыбу российскую не знаете, как и всё прочее-другое. Ну где тут послужат тебе… наважкой?! А она самая предрождественская рыбка, точно-сезонная: до Масленой ещё играет, ежели мясоед короткий, а в великом посту - пропала. Про наважку можно бо-ольшие страницы исписать. Есть такие, что бредят ею, так и зовут - наважники. У ней в головке парочка перламутровых костянок, с виду - зёрнышки огуречные, девочки на ожерелья набирали. С детства радостно замирал, как увижу, бывало, далёкую, с Севера, наважку, - зима пришла! - и в кулёчке мочальном-духовитом, снежком чуть запорошённую, в сверканьях… вкуса неописуемого! Только в одной России её найдете. Первые знатоки-едалы, от дедушки Крылова до купца Гурьева, наважку особо отличали.
А что такое - снеточек белозёрский? Тоже знак близкого Рождества. Наш снеток - всенародно-обиходный. Говорят, Пётр Великий походя его ел, сырьём, так и носил в кармане. Хрустит на зубах, с песочку. Щи со снетком или картофельная похлёбка… ну, не сказать!»
Вид на город Белозёрск с крепостного вала. 1909 г.
Дети на белозёрском валу. 1909 г.
(фотографии Прокудина-Горского)
«О нашей рыбе можно великие книги исписать… - сиги там розовые, маслистые, шемая, стерлядка, севрюжка, осетрина, белорыбица, нельма - недотрога-шельма, не даётся перевозить, лососина семи сортов. А вязигу едали, нет? рыбья «струна» такая. В трактире Тестова, а ещё лучше - у Судакова, на Варварке, - пирожки растегаи с вязигой-осетринкой, к ухе ершовой из живорыбных садков на Балчуге!… подобного кулинария не найдете нигде по свету.
А главная-то основа, самая всенародная, - сельдь-астраханка, «бешенка». Миллионы бочек катились с Астрахани - во всю Россию. Каждый мастеровой, каждый мужик, до последнего нищего, ел её в посту, и мясоедом, особенно любили головку взасос вылущивать. Пятак штука, а штука-то чуть не в фунт, жирнющая, сочнющая, остропахучая, но… ни-ни, чтобы «духовного звания», а ежели и отдает, это уж высшей марки, для знатоков.»
«Доверенные крупнейших фабрик, «морозовских», ездили специально в Астрахань, сотнями бочек на месте закупали для рабочих, на сотни тыщ, это вот кровь-то с народа-то сосали! - по себестоимости отпускали фабричные харчёвые лавки, по оптовой! Вот и прикиньте задачку Евтушевского: ткач в месяц рублей 35-40 выгонял, а хлеб-то был копеечка с четвертью фунт, а зверь-селёдка - пятак, а её за день и не съесть в закусочку.
Ну, бросим эти прикидочки, это дело специалистов.»
«В Охотном Ряду перед Рождеством - бучило. Рыба помаленьку отплывает, - мороженые лещи, карасики, карпы, щуки, судаки… О судаках полный роман можно написать, в трёх томах: о свежем-живом, солёно-сушёном и о снежной невинности «пылкого мороза»… - чтение завлекающее. Мне рыбак Трохим на Белоозере такое про судака рассказывал… какие его пути, как его изловишь, покуда он к последней покупательнице в кулёк попадает… - прямо в стихи пиши. Недаром вон про Ерша-Ершовича, сына Щетинникова, какое сложено, а он судаку только племянником придётся… по-эзия для господ поэтов! А Трохим-то тот с Пушкиным родной крови.»
Моисеевская площадь в центре Москвы, на пересечении Охотного ряда и Тверской улицы.
(Уничтожена вместе с большинством зданий на Охотном ряду в 1920-е годы)
«Крепко пахнет с низка, в Охотном. Там старенькая такая церковка, Пятницы-Прасковеи, редкостная была игрушечка, века светилась розовым огоньком лампадки из-за решётчатого окошечка, чуть не с Ивана Грозного. И её, тихую, отнесли на… амортизацию. Так там, узенький-узенький проходец, и из самого проходца, аршина в два, - таким-то копчёным тянет, с коптильни Баракова, и днём, и ночью. Там, в полутёмной лавке, длинной и низенькой, веками закопчённой, для ценителей тонкой рыбки выбор неописуемый всякого рыбного копченья.»
Охотный Ряд
«Идёшь мимо, думаешь об этаком высоком и прекрасном, о звёздах там, и что, к примеру, за звёздами творится… - и вдруг пронзит тя до глубины утробы… и хоть ты сыт по горло, потянет тебя зайти полюбоваться, с кульком бараковского богатства. На что уж профессора, - университет-то вот он, - а и они забывали Гегеля там со Шпегелем, проваливались в коптильню… - такой уж магнит природный. Сам одного видал, высокого уважения мудрец-философ… всегда у меня тонкого полотна рубашки требовал. Для людей с капиталом, полагаете? Ну, розовый сиг, - другое дело, а копчушек щепную коробчонку и бедняк покупал на Масленой.»
«В рождественском посту любил я зайти в харчевню. Всё предрождественское время - именины за именинами: Александр Невский, Катерина-Мученица, Варвара-Великомученица, Никола-Угодник, Спиридон-Поворот… да похороны ещё ввернутся, - так, в пирогах-блинах, раковых супах-ушицах, в кальях-солянках, заливных да киселях-пломбирах… чистое упование. Ну, и потянет на капусту. Так вот, в харчевнях, простой народ, и рабочий, и нищий-золоторотец, - истинное утешение смотреть. Совершенно особый дух, варёно-тёплый, сытно-густой и вязкий: щи стоялые с осетровой головизной, похлёбка со снетками, - три монетки большая миска да хлеба ещё ломтище, да на монетку ломоть киселя горохового, крутого… и вдруг, чистое удивление! Такой-то осетрины звенцо отвалят, с оранжевой прослойкой, чуть не за пятиалтынный, а сыт и на целый день, икай до утра. И всегда в эту пору появится первинка - народная пастила, яблошная и клюковная, в скошенных таких ящичках-корытцах, 5-7 копеек фунт. В детстве первое удовольствие, нет вкусней: сладенькая и острая, крепкая пастила, родная, с лесных-полевых раздолий.»
«Движется к Рождеству, ярче сиянье Праздника.
Игрушечные ряды полнеют, звенят, сверкают, крепко воняет скипидаром: подошёл ёлочный товар. Первое - святочные маски, румяные, пусто-глазые, щекастые, подымают в вас радостное детство, пугают рыжими бакенбардами, «с покойника». Спешишь по делу, а остановишься и стоишь, стоишь, не оторвёшься: весёлые, пузатые, золотисто-серебристые хлопушки, таинственные своим «сюрпризом»; малиновые, серебряные, зеркально-сверкающие шарики из стекла и воска; звёзды - хвостатые кометы, струящиеся «солнца», рождественские херувимы, золочёные мишки и орешки; церквушки-крошки с пунцовыми святыми огоньками из-за слюды в оконце, трепетный «дождь» рождественский, звёздная пыль небесная - ёлочный брильянтин, радостные морковки, зелень, зеркальные дуделки, трубы с такими завитками, неописуемо-тонкий картонаж, с грошиками из шоколада, в осып сладкой крупки, с цветным драже, всякое подражание природ… - до изумления.»
«Помните, «детские закусочки»? И рыбки на блюдечках точёных, чуть пятака побольше, и ветчина, и язычная колбаса, и сыр с ноздрями, и икорка, и арбузик, и огурчики-зелены, и румяная стопочка блинков в сметанке, и хвостик семужий, и грудка икры зернистой, сочной, в лачку пахучем… - всё точной лепки, до искушения, всё пахнет красочкой… - ласковым детством пахнет. Смотришь - и что-то такое постигаешь, о-очень глубокое! - всякие мысли, высокого калибра. Я хоть и по торговой части, а любомудрию подвержен, с образовательной стороны: Императорское коммерческое кончил! Да и почитывал, даже за прилавком, про всякие комбинации ума, слабость моя такая, про философию.»
«И вот, смотришь всё это самое, ёлочное-весёлое, и… будто это живая сущность! души земной неодушевлённости! как бы рожденье живых вещей! Радует почему, и старых, и младенцев?.. Вот оно, чудо Рождества-то! Всегда мелькало… чуть намекающая тайна, вот-вот раскрылась!.. Вот бы философы занялись, составили назидающую книгу - «Чего говорит рождественская ёлка?» - и почему радоваться надо и уповать. Пишу кое-что, и хоть бобыль-бобылем, а ёлочку украшаю, свечечки возжигаю и всякое электричество гашу. Сижу и думаю… в созерцании ума и духа.
Но главный знак Рождества - обозы: ползёт свинина.
Гужом подвигается к Москве, с благостных мест Поволжья, с Тамбова, Пензы, Саратова, Самары… тянет, скрипя, в Замоскворечье, на великую площадь Конную. Она - не видно конца её - вся уставится, ряд за рядом, широкими санями, полными всякой снеди: груды чёрных и белых поросят… белые - заливать, чёрные - с кашей жарить, опытом дознано, хрусткую корочку даёт с поджаром! - уток, гусей, индюшек… груды, будто перьё обмерзлое, гусиных-куриных потрохов, обвязанных мочалкой, пятак за штуку! - все пылкого мороза, завеяно снежком, свалено на санях и на рогожах, вздёрнуто на оглоблях, манит-кричит - купи! Прорва саней и ящиков, корзин, кулей, сотневедёрных чанов, всё полно птицей и поросятиной, окаменевшей бараниной, розоватой замёрзшей солониной… каков мороз-то! - в жёлто-кровавых льдышках. Свиные туши сложены в штабеля, - живые стены мясных задов палёных, розово-чёрных «пятаков»… - свиная сила, неисчислимая.
За два-три дня до Праздника на Конную тянется вся Москва - закупить посходней на Святки, на мясоед, до Масленой. Исстари так ведётся. И так, поглазеть, восчувствовать крепче Рождество, встряхнуться-освежиться, поесть на морозе, на народе, горячих пышек, плотных, вязких, постных блинков с лучком, политых конопляным маслом до чёрной зелени, пронзительно душистым, кашных и рыбных пирожков, укрывшихся от мороза под перины; попить из пузырчатых стаканов, весело обжигая пальцы, чудесного сбитню русского, из имбиря и мёда, божественного «вина морозного» согрева, с привкусом сладковатой гари, пряной какой-то карамели, чем пахнет в конфетных фабричках, - сладкой какой-то радостью, Рождеством?»
Конная площадь в Москве
«Верите ли… в рождественско-деловом бучиле, - в нашем деле самая жгучая пора, отправка приданого на всю Россию, на мясоед, до масленой, дела на большие сотни тысяч, - всегда урывал часок, брал лихача, - «на Конную!». И я, и лихач, - сияли, мчали, как очумелые… - вот оно, Рождество! Неоглядная Конная черна народом, гудит и хрустит в морозе. Дышишь этим морозным треском, звенящим гудом, пьёшь эту сыть веселую, розлитую по всем лицам, личикам и морозным рожам, по голосам, корзинам, окорёнкам, чанам, по глыбам мороженого мяса, по желтобрюхим курам, индюшкам, пупырчато-розовым гусям, запорошённым, по подтянутым пустобрюхим поросятам, звенящим на морозе, их стукнешь… слушаешь хряпы топоров по тушкам, смотришь радостными на всё глазами: летят из-под топора мерзлые куски, - плевать, нищие подберут, поминай щедрого хозяина! - швыряются поросятами, гусями, рябчиками, тетёрками, - берут поштучно, нечего канителиться с весами. Вся тут предпраздничная Москва, крепко ядрёная с мороза, какая-то ошалелая… и богач, кому не нужна дешёвка, и последний нищий.
- А ну, нацеди стаканчик!..
Бородатый мужик, приземистый, будто всё тот же с детства, всегда в широченном полушубке, в вязке мёрзлых калачиков на брюхе, - копейка штука! - всегда краснорожий и весёлый, всегда белозубый и пахучий, - имбирь и мёд! цедит из самовара-шара янтарный, божественный напиток - сбитень, всё в тот же пузырчатый стаканчик, тяжёлый с детства. Пышит горячим паром, не обжигает пальцы. Мочишь калачик мёрзлый… - вкуснее нет!
- Эй, земляки… задавим!..
Фабричные гуляют, впряглись в сани за битюгов, артелью закупили, полным-полно: свиные тушки, сальные, мёрзлые бараны, солонина окаменевшей глыбой, а на этой мясной горе полупьяный парень сидит королём - мотается, баюкает пару поросят. Волочат мёрзлую живность по снегу на верёвке, несут, на санках везут мешками, - растаскивают великий торг. Все к Рождеству готовятся. Душа душой, а и мамона требует своего.
В «городе» и не протолкаться. Театральной площади не видно: вырос еловый лес. Бродят в лесу собаки - волки, на полянках дымятся сбитеньщики, недвижно, в морозе-тиши, радуют глаза праздничным сияньем воздушные шары - колдовской «зимний виноград»; качаются, стряхивая снег, ёлки, валятся на извозчиков, едут во всю Москву, радуют белыми крестами, терпкой, морозной смолкой, просятся под наряд.»
«Булочные завалены. И где они столько выпекают?!.. Пышит теплом, печёным, сдобой от куличей, от слоек, от пирожков, - в праздничной суете булочным пробавляются товаром, некогда дома стряпать. Каждые полчаса ошалелые от народа сдобные молодцы мучнистые вносят и вносят скрипучие корзины и гремучие противни жареных пирожков, дымящиеся, - жжёт через тонкую бумажку: с солёными груздями, с рисом, с рыбой, с грибами, с кашей, с яблочной кашицей, с черносмородинной остротцой… - никак не прошибутся, - кому чего, - знают по тайным меткам.
Подрумяненным сыплются потоком, в тёплом и сытном шорохе, сайки и калачи, подковки и всякие баранки, и так, и с маком, с сольцой, с анисом… валятся сухари и кренделёчки, булочки, подковки, завитушки… - на всякий вкус. С улицы забегают погреть руки на пирожках горячих, весело обжигают пальцы… летят пятаки куда попало, нечего тут считать, скорей, не время.
Фабричные забирают для деревни, валят в мешки шуршащие пакеты - московские калачи и сайки, белый слоистый ситный, пышней пуха. На всё достанет, - на ситчик и на платки, на сладкие баранки, на розовое мыльце, на карамель-«гадалку», на пряники.»
«Тула и Тверь, Дорогобуж и Вязьма завалили своим товаром - сахарным пряником, мятным, душистым, всяким, с начинкой имбирно-апельсинной, с печатью старинной вязи, чуть подгоревшей с краю: вязьма. Мятные белые овечки, лошадки, рыбки, зайчики, петушки и человечки, круто-крутые, сладкие… - самая ёлочная радость. Сухое варенье, «киевское», от Балабухи, белёвская пастила перинкой, розово-палевой, мучнистой, - мягко увязнет зуб в мягко-упругом чем-то яблочном, клюковном, рябиновом. «Калужское тесто» мазкое, каменная «резань» промёрзлая, сладкий товар персидский - изюм, шептала, фисташки, винная ягода, мушмула, кунжутка в горелом сахаре, всяческая халва-нуга, сахарные цукаты, рахат-лукумы, сжатые абрикосы с листиком… грецкие и «мериканские» орехи, зажаренный в сахаре миндаль, свои - лесные - кедровый и калёный, и мягкий-шпанский, святочных вечеров забава. Помадка и «постный сахар», сухой чернослив французский, поседевший от сладости, сочный-мочёный русский, сахарный мармелад Абрикосова С-вей в Москве, радужная «соломка» Яни, стружки-буравчики на елку, из монпасье, золоченые шишки и орешки, крымские яблочки-малютки… сочные, в крепком хрусте… леденцовые петушки, сахарные подвески-бусы… - валится на Москву горами.»
«Темнеет рано. Кондитерские горят огнями, медью и красным лаком зеркально-сверкающих простенков. Окна завалены доверху: атласные голубые бонбоньерки, - на Пасху алые! - в мелко воздушных буфчиках, с золотыми застёжками, - с деликатнейшим шоколадом от Эйнема, от Абрикосова, от Сиу… пуншевая, Бормана, карамель-бочонки, россыпи монпасье Ландрина, шашечки-сливки Флея, ромовые буше от Фельца, пирожные от Трамбле… Барышни-продавщицы замотались: заказы и заказы, на суп-англез, на парижский пирог в мороженом, на ромовые кексы и пломбиры.»
«Дымят трубы конфетных фабрик: сотни вагонов тонкой муки, «конфетной», высыпят на Москву, в бисквитах, в ящиках чайного печенья. «Солёные рыбки», - дутики, - отличнейшая заедка к пиву, новость, - попали в точку: Эйнем побивает Абрикосова, будет с тебя и мармаладу!
Старая фирма, русская, вековая, не сдаётся, бьёт марципанной славой, мастерским художеством натюр-морт: блюдами отбивных котлет, розовой ветчиной с горошком, блинами в стопке, - политыми икрой зернистой… все из тёртого миндаля на сахаре, из «марципана», в ярко-живой окраске, чудный обман глазам, - лопнет витрина от народа. Мало? Так вот, добавлю: «звёздная карамель» - святочно-рождественская новость!
Эйнем - святочно-рождественский подарок: высокую крем-брюле, с вифлеемской звездой над серпиком. Нет, постойте… вдвинулся Иванов, не стыдится своей фамилии: празднует Рождество победно, редко-чудесным шоколадом. Движется-богатеет жизнь…»
«Гремят гастрономии оркестры, Андреев, Генералов, Елисеев, Белов, Егоров… - слепят огнями, блеском высокой кулинарии, по всему свету знаменитой; пулярды, поросята, осыпанные золотою крошкой прозрачно-янтарного желе. Фаршированные индейки, сыры из дичи, гусиные паштеты, салями на конъяке и вишне, пылкие волованы в провансале и о-гратен, пожарские котлеты на кружевах, царская ветчина в знаменитом горошке из Ростова, пломбиры-кремы с пылающими оконцами из карамели, сиги-гиганты, в розово-сочном желе… клубника, вишни, персики с ноевских теплиц под Воробьёвкой, вина победоносной марки, «удельные», высокое русское шампанское Абрау-Дюрсо начинает валить французское…»
««Мамоны», пожалуй, и довольно? Но она лишь земное выраженье радости Рождества. А самое Рождество - в душе, тихим сияет светом. Это оно повелевает: со всех вокзалов отходят праздничные составы с теплушками, по особенно-низкому тарифу, чуть не грош верста, спальное место каждому. Сотни тысяч едут под Рождество в деревню, на все Святки, везут «гостинцы» в тугих мешках, у кого не пропита получка, купленное за русскую дешёвку, за труд немалый.»
«Млеком и мёдом течет великая русская река… Вот и канун Рождества - Сочельник. В палево-дымном небе, зеленовато-бледно, проступают рождественские звёзды. Вы не знаете этих звёзд российских: они поют. Сердцем можно услышать, только: поют - и славят. Синий бархат затягивает небо, на нем - звеёздный, хрустальный свет. Где же, Вифлеемская?.. Вот она: над Храмом Христа Спасителя. Золотой купол Исполина мерцает смутно. Бархатный, мягкий гул дивных колоколов его плавает над Москвой вечерней, рождественской. О, этот звон морозный… можно ли забыть его?!.. Звон-чудо, звон-виденье. Мелкая суета дней гаснет. Вот воспоют сейчас мощные голоса Собора, ликуя, Всепобедно. «С нами Бог!..»
Священной радостью, гордостью ликованья, переполняются все сердца, «Разумейте, язы-и-и-цы-ы… и пок-ко-ряй-теся… Я-ко… с на-а-а-а-ми Бог!»
Боже мой, плакать хочется… нет, не с нами.
Нет Исполина-Храма… и Бог не с нами. Бог отошёл от нас. Не спорьте! Бог отошёл. Мы каемся.
Звёзды поют и славят. Светят пустому месту, испепелённому. Где оно, счастье наше?..
Бог поругаем не бывает. Не спорьте, я видел, знаю. Кротость и покаяние - да будут.
И срок придёт: Воздвигнет русский народ, искупивший грехи свои, новый чудесный Храм - Храм Христа и Спасителя, величественней и краше, и ближе сердцу… и на светлых стенах его, возродившийся русский гений расскажет миру о тяжком русском грехе, о русском страдании и покаянии… о русском бездонном горе, о русском освобождении из тьмы… - святую правду. И снова тогда услышат пение звёзд и благовест. И, вскриком души свободной в вере и уповании, воскричат: «С нами Бог!..»
Декабрь, 1942-1945, Париж
