cannot walk fly instead
Пусть неровен и петлист
путь до сказочного мира,
я не просто эскапист -
я прикончил конвоира.
Я, когда вижу в захламленной ленте событий завязку, кульминацию и развязку, мне очень хочется бегать, дергать за рукава и кричать: посмотрите! ну посмотрите же! вот оно, вот! Особенно ясно начинаешь разглядывать, когда разум твой испорчен историей, или скажем физикой - любой вредной привычкой систематического препарирования мира. И плюс к тому смачно сдобрен многими часами полировки истонченного эмоционального чутья - будь то музыка, картинки, худлитра в количествах.
И желание это постоянно борется с благоразумием, снисходительно напоминающим: "Всем похуй". Не все же, право слово, тратят бесценные минуты своей жизни на физиколирику и прочую неведомую ебаную хуйню. Есть же и нормальные люди, среднестатистические. Кому-то просто не интересно, а кто-то и хотел бы, да перетаптываясь суровым атлантом под валунами повседневности, ниточку из рук выпустил и потерял. Опять же, кто сказал что жизнь нельзя просто проживать? Вот просто брать и проживать?
Тогда эмоции твои аккуратно сворачиваются в трубочку, иногда запечатленные нервной рукою, и с чувством неясного сожаления засовываются на чердак. И настолько этот механизм становится привычен, что думаешь "пожалуй же это нормально? это я просто такой нетакой? нескладный и ушибленный слегка". Думаешь и думаешь. Засовываешь и засовываешь. Иногда даже залезаешь туда погреться, мечтая в один прекрасный день спалить к чертям собачьим лестницу, да ведь жалко. И так пока чердак твой не начинает трещать по швам.
И вот ты носишься вокруг него с мотком скотча и вытаращенными глазами, приговаривая: "Тваюмать!" и психуешь. Потому что это расхлястанное корыто ползет как на дрожжах, меняет цвет, форму, а может и пространство, и время - кто ж его знает? Парижская палата мер и весов не предусматривает и не выпускает инструкций для бракованных чердаков. Приходится разве что склониться дугой, закрутиться баранкой и, шмыгая носом, заслонять такую неудачу от пытливых глаз. Атланты расправляют спину. Атланты выгибают бровь. И смотрят с поднебесных высот на тебя, стыдливую раскорячку, соответственно.
Ах ты, дрожащщая ты тварь. И латынь-то твоя не к черту, и голова, и сердце, и говоришь ты только на замороженном дайкири. И нет у тебя красивого блестящего валуна, ни алмазного, ни жемчужного, а есть только пачка измятых бумажек и чернильные пятна на бесполезных, обессиленных руках. Ты выродок и обуза, запомни.
И я помню.
Я начинаю вспоминать, медленно и мучительно, каково это - валяться на траве у каменных ног величественных, благородных истуканов, выискивать уравнения на небе и выстукивать адажио для струнных. Как спорить о непознаваемом. Как улыбаться своим мыслям. Как обниматься со своим одиночеством. Вспоминать очень трудно, позвонки онемели, а шестеренки памяти застряли в неудобной позе, и ты плачешь, ревешь в голос, умоляя нервную систему о блаженном забытье. Ну ничего, ничего, оно наступит. Когда очнешься, и еще не открыв глаз, почувствуешь запах земли у твоего лица. Вокруг будут колоситься травы, а податливая земная твердь прогнется, принимая отпечатки робкой, несмелой стопы. Здесь в пестрящее созвездиями небо взмывают потревоженные пернатые табуны, обнажая едва заметные разводы чернильного цвета на белеющих телах - им больше не приходится гнездиться на душных и тесных задворках. Здесь нежный свет, пастельные тона и переливы знакомых музык. Дороги ведут к россыпям сверкающих шпилей за городскими стенами, всенепременно у разливов самых широких рек. Моря всегда лазурны, а в шумящий радостным псом океан падает нескончаемый закат. Здесь, именно здесь по соседству, через дорогу, живут истина, Кант и рыжеволосый Печенюшкин. И, кажется, именно сегодня они звали тебя на чай. Ты окончательно проморгался, протер свое заспанное грызло, потянулся и выдохнул наконец. Наконец-то дома.
Чего, спрашивается, боялся, нелепый и смешной? Терзался и чувствовал себя виноватым. Пусть не могучий и стройный, сверкающий в победоносных лучах, и валуна-то драгоценного не нашлось, а надо ли?
Смеюсь и шлю атлантам воздушный поцелуй. Они славные, славные котики, только я не умею держать кусок их драгоценной ноши, упрямо глядя под ноги, и притвориться, как видно, тоже не вариант. Бесконечные широты и долготы, догадки и ответы, ужас и красота разрывают меня изнутри, калечат, трансформируют в неведомое нечто, взрывают сверхновую, переламывают горизонту хребет. Я хотел быть сильным и правильным, честно-пречестно. Но кто-то держит небо, а кому-то уже заварен чай.
путь до сказочного мира,
я не просто эскапист -
я прикончил конвоира.
Я, когда вижу в захламленной ленте событий завязку, кульминацию и развязку, мне очень хочется бегать, дергать за рукава и кричать: посмотрите! ну посмотрите же! вот оно, вот! Особенно ясно начинаешь разглядывать, когда разум твой испорчен историей, или скажем физикой - любой вредной привычкой систематического препарирования мира. И плюс к тому смачно сдобрен многими часами полировки истонченного эмоционального чутья - будь то музыка, картинки, худлитра в количествах.
И желание это постоянно борется с благоразумием, снисходительно напоминающим: "Всем похуй". Не все же, право слово, тратят бесценные минуты своей жизни на физиколирику и прочую неведомую ебаную хуйню. Есть же и нормальные люди, среднестатистические. Кому-то просто не интересно, а кто-то и хотел бы, да перетаптываясь суровым атлантом под валунами повседневности, ниточку из рук выпустил и потерял. Опять же, кто сказал что жизнь нельзя просто проживать? Вот просто брать и проживать?
Тогда эмоции твои аккуратно сворачиваются в трубочку, иногда запечатленные нервной рукою, и с чувством неясного сожаления засовываются на чердак. И настолько этот механизм становится привычен, что думаешь "пожалуй же это нормально? это я просто такой нетакой? нескладный и ушибленный слегка". Думаешь и думаешь. Засовываешь и засовываешь. Иногда даже залезаешь туда погреться, мечтая в один прекрасный день спалить к чертям собачьим лестницу, да ведь жалко. И так пока чердак твой не начинает трещать по швам.
И вот ты носишься вокруг него с мотком скотча и вытаращенными глазами, приговаривая: "Тваюмать!" и психуешь. Потому что это расхлястанное корыто ползет как на дрожжах, меняет цвет, форму, а может и пространство, и время - кто ж его знает? Парижская палата мер и весов не предусматривает и не выпускает инструкций для бракованных чердаков. Приходится разве что склониться дугой, закрутиться баранкой и, шмыгая носом, заслонять такую неудачу от пытливых глаз. Атланты расправляют спину. Атланты выгибают бровь. И смотрят с поднебесных высот на тебя, стыдливую раскорячку, соответственно.
Ах ты, дрожащщая ты тварь. И латынь-то твоя не к черту, и голова, и сердце, и говоришь ты только на замороженном дайкири. И нет у тебя красивого блестящего валуна, ни алмазного, ни жемчужного, а есть только пачка измятых бумажек и чернильные пятна на бесполезных, обессиленных руках. Ты выродок и обуза, запомни.
И я помню.
Я начинаю вспоминать, медленно и мучительно, каково это - валяться на траве у каменных ног величественных, благородных истуканов, выискивать уравнения на небе и выстукивать адажио для струнных. Как спорить о непознаваемом. Как улыбаться своим мыслям. Как обниматься со своим одиночеством. Вспоминать очень трудно, позвонки онемели, а шестеренки памяти застряли в неудобной позе, и ты плачешь, ревешь в голос, умоляя нервную систему о блаженном забытье. Ну ничего, ничего, оно наступит. Когда очнешься, и еще не открыв глаз, почувствуешь запах земли у твоего лица. Вокруг будут колоситься травы, а податливая земная твердь прогнется, принимая отпечатки робкой, несмелой стопы. Здесь в пестрящее созвездиями небо взмывают потревоженные пернатые табуны, обнажая едва заметные разводы чернильного цвета на белеющих телах - им больше не приходится гнездиться на душных и тесных задворках. Здесь нежный свет, пастельные тона и переливы знакомых музык. Дороги ведут к россыпям сверкающих шпилей за городскими стенами, всенепременно у разливов самых широких рек. Моря всегда лазурны, а в шумящий радостным псом океан падает нескончаемый закат. Здесь, именно здесь по соседству, через дорогу, живут истина, Кант и рыжеволосый Печенюшкин. И, кажется, именно сегодня они звали тебя на чай. Ты окончательно проморгался, протер свое заспанное грызло, потянулся и выдохнул наконец. Наконец-то дома.
Чего, спрашивается, боялся, нелепый и смешной? Терзался и чувствовал себя виноватым. Пусть не могучий и стройный, сверкающий в победоносных лучах, и валуна-то драгоценного не нашлось, а надо ли?
Смеюсь и шлю атлантам воздушный поцелуй. Они славные, славные котики, только я не умею держать кусок их драгоценной ноши, упрямо глядя под ноги, и притвориться, как видно, тоже не вариант. Бесконечные широты и долготы, догадки и ответы, ужас и красота разрывают меня изнутри, калечат, трансформируют в неведомое нечто, взрывают сверхновую, переламывают горизонту хребет. Я хотел быть сильным и правильным, честно-пречестно. Но кто-то держит небо, а кому-то уже заварен чай.