А.Алматинская "ГНЁТ". Кн.3. "В БИТВЕ ВЕЛИКОЙ".
Глава одиннадцатая. МЯТЕЖНЫЕ ГОДЫ
(2/2)
* * *
Недалеко от вокзала среди небольших белых домиков железнодорожных рабочих приютилась узбекская курганча. Глиняный дувал окружал тенистый двор.
Он был всегда чисто выметен, в углу виднелся тандыр - печь для выпечки лепешек, посредине протянулся цветничок с душистым райхоном и бальзамином. По краям клумбы цвели два пышных куста роз. А возле калитки высилось большое урюковое дерево, бросающее тень на половину двора.
В жаркий июльский день в калитку постучала Дуся Казарова. Открыв калитку, Камиля приветливо пригласила:
- Входи, сестрица! Дыней хорошей угощу, отец только что принес.
- Ох, до угощений ли теперь, - вздохнула Дуся.
На террасе вокруг дастархана собралась вся семья Рустама. Тут же, подобрав под себя ноги, по местному обычаю, сидела учительница железнодорожной школы Антонида Викторовна. В ее классе учились двое младших сыновей Рустама, и она принесла им учебник.
- Читайте вслух, а то за лето забудете русский язык, - говорила она, поглаживая малышей по головкам.
Дуся остановилась перед террасой и неожиданно для всех произнесла:
- А вы знаете? Война уже объявлена.
Минуту длилось молчание. Каждый по-своему воспринял тяжелое известие. Рустам откликнулся первым:
- Этого надо было ожидать...В мастерских давно готовили вагоны под военные грузы.
- Весь народ чувствовал, - вздохнула Антонида Викторовна. - Чувствовал грозу... И вот она...
- Разве это гроза, - возразил Рустам. - Это только мука. А вы, сестрица, проходите, садитесь с нами, - пригласил он Дусю и отрезал ломтик медово-сладкой, душистой дыни. - Попробуйте... Может быть, последний раз вот так все вместе собираемся.
- Ой, зачем такие слова! - всплеснула руками Камиля. - Бог милостив...
Сильно постаревший Арип, но по-прежнему прямой и широкоплечий, сидел, как обычно, в центре на почетном месте и поглаживал степенно бороду.
- Все от бога, - кивнул он. - Но кто знает, что уготовано нам.... - Посмотрел на Антониду Викторовну, спросил: - А мужа возьмут на войну? Доктор он.
- Пока не должны. В госпитале много работы. Но если война затянется, обязательно возьмут. Тяжело все это. И об отце никаких вестей. Боюсь, останется во Франции.
- Война закончится революцией, как в японскую, - решительно заявила Дуся.
- Все может быть... - раздумчиво проговорил Арип, переламывая кусок лепешки и заедая им дыню.
Рустам грустно покачал головой:
- Еще только объявлена война, а цены уже поднялись. Тяжело будет народу. Купцы только о наживе думают. - И, погладив сынишку по голове, добавил: -Детям трудно будет.
Антонида простилась и ушла домой.
На сердце было тяжело. Хотелось поскорее увидеть ребятишек. Окликнула извозчика, сказала адрес.
- Эко далеко-то, на Касьяновскую! Такса-то повысилась!
- Езжай, не дороже денег твоя такса.
Она подумала о сынишке, как бы не вздумал купаться после болезни. Но дома застала полный порядок. Муж еще не вернулся из госпиталя, но дети смирнехонько сидели на кошме, разостланной на террасе, и жадно слушали рассказы Хмеля.
- Вот спасибо, Хмелюшка, что занял моих сорванцов! - обрадовалась она старику.
- Это я должен сказать спасибо ребятам, что слушают.
Заглянув в кухню, Антонида распорядилась:
- Домнушка, обед через час, сделай-ка ребятам желе на третье.
Прошла в кабинет отца, открыла окно, стерла пыль и села писать письмо.
«Папка, мой дорогой далекий скиталец-бродяга! Где ты? Почему не сидится на месте? И годы, и пережитое не удерживают тебя, все бродишь. Боюсь, не сумеешь выбраться на родину. Война-то объявлена.
А у меня было большое горе. Чуть не потеряла своего первенца. Подцепил дифтерит и слег. Вызвала нашего железнодорожного врача, руками разводит:
- Не скрою, форма тяжелая.
Это мне и Женя говорил. Не имеет он права лечить своих детей. Да и волновался не меньше моего. Ну, поехала я за Слонимом. Моисей Ильич теперь у нас светило. Приехал, посмотрел, ободрил. Но посоветовал взять сестру милосердия. Есть у нас на Жуковской улице такое учреждение - община сестер милосердия. Идут туда по призванию девушки и женщины. Большей частью раненные жизнью. Они прекрасные сиделки, хорошо знают свое дело. Словом, дал мне записку к начальнице, просил назначить сестру Аглаиду. Ну, думаю, какую-нибудь суровую каргу пришлют.
Но оказалась молодая красивая девушка, с такой грустью в глазах, что смотришь на нее и хочется плакать.
Пришла она легкая, тихая, как тень. Поселила я ее в твоем кабинете. Но она заявила, что просидит с больным всю ночь. Спрашиваю:
- Опасно?
- Боюсь, приступ будет ночью.
Сердце упало у меня, сестрица же была спокойна, разложила медикаменты, трубки какие-то... Накрыла марлей.
- А вам надо лечь уснуть, вы измучены.
- Нет, нет, буду дежурить, - протестую.
Но она настойчиво отправляет меня спать:
- Вы мне нужны будете во время приступа. Понадобятся ваша сила и хладнокровие. Я разбужу вас.
Действительно, под утро разбудила меня. Сама она бледная, но точно окаменевшая. Подошла я к Витюньке, а он посинел весь, задыхается.
- Умирает... - прошептала я в ужасе.
- Нет, пленка созрела, затянула гортань. Держите его вот так. Смотрю, сама прополоскала горло раствором, ввела трубку задыхавшемуся ребенку в рот, успокоила его и... втянула в себя через трубку дифтеритную пленку. Я остолбенела. Но вижу, Витя мой вздохнул, чуть улыбнулся. Пока сестрица полоскала горло и приводила себя в порядок, я уложила мальчика, и он впервые за три дня уснул спокойным сном. Подошла сестрица, посмотрела на него с такой нежностью, что мне захотелось обнять ее. Вытерла она пот со лба Витюши и пошла в твою комнату.
Через полчаса я заглянула, и то, что увидела, заставило меня оцепенеть. Сестрица не спала. Сидела за письменным столом, держала твою карточку и плакала. Папка, я ничего, ничего не...»
Антонида не дописала. Услышала шум за окном, выглянула. На мостовой стояла извозчичья пролетка, загруженная чемоданами. К крыльцу шел Ронин. Забыв обо всем на свете; Антонида бросилась на улицу.
Не успели стихнуть радостные приветствия, объятия и поцелуи, явился и Изветов. Давно за семейным обедом не было так весело. Хмель, усмехаясь в усы, говорил:
- То-то, чай, обрадовался капитан, когда на родную землю ступил. А о мусью не скучаете?
- Нет, Хмель, нет, дорогой. Скучать можно только по родной земле. Епанчинцеву одна старушка, вернувшись из Москвы, подарила щепотку землицы московской. Так он, веришь ли, заплакал.
- То-то и оно. В гостях хорошо, дома лучше. А поседели вы здорово, кудри-то снегом припорошены.
- Закон природы, дорогой Хмель.
После обеда Антонида настояла, чтобы отец лег отдохнуть. Хотя Ронин не чувствовал большой усталости, но подчинился. Прошел в свою комнату, скинул пиджак, огляделся. Все знакомое, все близкое, навевающее воспоминания. Он опустился в кресло, увидел начатое письмо и, усмехнувшись, стал внимательно читать. Вначале, пробегая по строкам, то улыбался, то хмурился. Потом вздрогнул.
«Неужели Лада все еще любит меня? Да нет! Не может этого быть. Юная девичья любовь давно прошла. А уход в подвиг? В сестры милосердия?.. Это не просто так. Может быть, обожглась, полюбив или увлекшись каким-нибудь мерзавцем...
Лада, мой весенний цветок. Прощальный огонек моей осени. Вот и зима наступила».....Он провел рукой по седым волосам и тяжело, печально вздохнул.
Прошла неделя. Ронин сказал дочери:
- Я отдохнул душой и телом, привел в порядок чувства и мысли, пора за дело.
- Какое же у тебя дело, неугомонный ты человек?
- Дело всей жизни. За границей установил связи. Теперь будем систематически получать литературу от большевиков. Официально я представитель Парижского художественного издательства. Это мне устроил Соколенок-Громов. В Ташкенте буду распространять парижскую продукцию, а туда посылать альбомы, зарисовки, фотографии наших памятников старины. Таким образом, наладится бесперебойная связь с центром революционной мысли.
- Ой, папка! Боюсь я за тебя. Опять угодишь за решетку...
- Не беда! Дочка выручит, - засмеялся Ронин.
С этого дня он стал усиленно подыскивать помещение для своей конторы. Вскоре нашел две комнаты по Московской улице за военным собранием, рядом с фотографией Назарова. Оборудовал их на заграничный манер, в одной устроил ателье, во второй кабинет, служивший одновременно и спальней. Ему приходилось работать ночами, а беспокоить семью Анки поздним возвращением не хотел.
А с войны уже прибывали раненые. Как и в прошлую войну, Россия оказалась неподготовленной. Начались внеочередные призывы из запаса, массовая мобилизация молодежи. Сам Ронин призыву не подлежал, даже в народное ополчение не могли его забрать по возрасту. Но оставаться безучастным к народному бедствию не мог. Изветов предложил Ронину быть уполномоченным по приему и размещению раненых. Общаясь с солдатами, он увидел, чем живет русская армия.
- Эх, барин, продают солдата все, - жаловался один из раненых. - Царский министр торгует нашей кровушкой. Царице только и свет в очах, что Гришка Распутин... Где наша Расея? Под сапогом конокрада и немецких фабрикантов.
- Ну, фабрикантов-то немецких погнали в шею. Даже Петербург переименовался в Петроград, - старался утешить собеседника Ронин.
- Фабрикантов погнали... А у них корешки остались. Сколь годов немцы хозяйничали. Министры, генералы - скрозь немцы.
Вскоре телеграф принес трагическую весть. Бывший Туркестанский генерал-губернатор Самсонов, командовавший соединением на восточном фронте, загнанный немцами в Пинские болота, погубил всю армию...
В пользу раненых благотворительное общество давало спектакль в военном собрании. После представления, по обыкновению, устроили скромный ужин для участников. За кулисами Ронин заметил человека в полувоенной форме с белой повязкой, украшенной красным крестом на рукаве. Он суетился, бегал, командовал.
- Кто это? - спросил Ронин у распорядителя вечера.
- Я в полной растерянности, - ответил тот. - Понимаете, явился до спектакля прямо за кулисы, тычет всем и каждому удостоверение. Говорит, я представитель общества Красного креста. По распоряжению великой княгини Елизаветы Федоровны направлен сюда следить за поступающими средствами... А теперь распоряжается вырученными от спектакля деньгами, как собственными... У нас гроши останутся для раненых.
- Прошу, господа, к столу, - раздался зычный голос «представителя».
Ронин сразу узнал в нем того «студента», который навел на него жандармов. Ронин вспыхнул от негодования. Подошел к вставшему с бокалом в руке «представителю» и, чеканя каждое слово, проговорил:
- Агенту охранки, подлецу и предателю нет места среди честных людей! Получи по заслугам...
Звонкая пощечина огласила столовую. Ронин обратился к присутствующим:
- Господа, этот негодяй предал десятки людей. Два года назад из-за него пострадали пять студентов, двое рабочих, он спровоцировал мой арест. В Париже у Бурцова на него имеются неопровержимые материалы.
- Вон его!
- Долой негодяя!
Поднялись крики. Филер решил разыграть роль оскорбленного. Он завизжал:
- К барьеру! Я этого так не оставлю! Я член общества «Михаила Архангела». Я вызываю вас на дуэль!
- Стреляться с такой мразью не стану, - спокойно заявил Ронин.
Из-за стола, гулко отодвинув стул, встал теперь уже подпоручик Силин. Он подошел к Ронину, взял за локоть.
- Вам стреляться с архангелом не пристало, разрешите мне. - Вот задаток! - Он ударил незадачливого «представителя» княгини по другой щеке, добавив: - Я убиваю птицу на лету. Стреляться могу хоть сейчас.
- Зачем вы связываетесь, подпоручик, с этой дрянью? - спросил дежурный капитан.
Пока Силин объяснял капитану, что на дуэль такой трус не решится, филер исчез.
- Полетел архангел к престолу великой княгини... - смеялась молодежь.
Стояли чудесные октябрьские дни. Пышно цвели осенние розы, созрела вторично клубника, изумрудилась вдоль арыков осенняя трава. Природа медленно отходила к зимнему сну. Сияло синевой пустынное небо. Не чертили свои письмена ласточки, давно отзвучали сигналы отлетающих журавлей. В природе царили покой и тишина. И как не вязалась эта безмятежность с чувствами людей. Война несла ужас. Несчастье стучалось в каждый дом. Тревожные вести поступали с фронта.
Ронин, так любивший ташкентскую осень, теперь не успевал даже заглянуть в сквер, утопавший в цветах. Дел было много. Раненые и больные прибывали, а помещений не хватало. Приходилось обивать пороги официальных учреждений, просить, настаивать, требовать. Часть дня он проводил среди раненых. Через них поступали вести с фронта. В армии росло недовольство войной. Кое-где началось брожение. Все эти новости Ронин сообщал в революционные кружки через Древницкого, Хмеля или Глухова.
Появились также упорные слухи, что коренное население встревожено, бродят идеи газавата. Правительство негласно объявило край «в состоянии чрезвычайной охраны».
Был одиннадцатый час ночи, когда Ронин вернулся в свою контору. Снял китель и, накинув домашнюю мягкую куртку, сел в большое кресло и задумался. Сегодня приходила Антонида. Говорила, что доктор Шишов организовал санитарный поезд и выезжает на фронт. Анка волнуется, следующая очередь Изветова.
Он смотрел на чудесные осенние розы, принесенные дочерью из своего сада, и вспоминал далекие дни. Дарил розы Наташе, однажды подарил Ладе, а вот Лизе не дарил. Дарил драгоценности, шелка, веера, бонбоньерки с дорогими конфетами, а вот розы только двум, любимым.
Вчера, разговаривая с Назаровым в его ателье, Ронин обнаружил увеличенную фотографию Лады в костюме Татьяны. Попросил отыскать негатив и отпечатать копию для себя. Сегодня получил карточку. Откинувшись на спинку кресла, стал с жадностью вглядываться в милое лицо. Да, такой была она, когда зажгла его сердце. Милая девушка, где ты, родная? Видимо, вся ушла в свой подвиг. А судьба не столкнула его с нею. Не встретились ни в одном из госпиталей.
Сзади стукнула незапертая дверь. Ронин с досадой поднял голову: кто там? Как некстати сейчас посторонний человек!
...На пороге стояла Лада в коричневом форменном платье с красным крестом на груди белого передника. Тонкая, бледная, с широко открытыми глазами, она была похожа на привидение.
- Я пришла проститься с вами. Завтра в десять часов утра наш отряд уезжает на фронт.
Ронин вскочил. Мысли путались. Она здесь! Пришла проститься! Завтра едет на эту кровавую бойню! Впервые он почувствовал, что сердце перестало биться.
Не слыша слов привета, Лада взялась за ручку двери, чуть помедлила и, тихо сказав «прощай», открыла створку. Точно шквал подхватил Ронина. Еще не успела распахнуться дверь, как он был возле девушки, подхватил на руки, пронес через комнату, усадил в свое кресло и рухнул на ковер к ее ногам.
Она заглянула в его грустные глаза:
- Тебе плохо? Милый,..
- Нет, нет... С тобою жизнь, счастье, тебя люблю... Разве может быть плохо возле тебя?
Долгий поцелуй прервал его речь. Она пододвинулась к краю широкого кресла.
- Сядь рядом, вот так! Как радостно возле твоего сердца. Почему наша любовь такая горькая?- с грустью спросила она.
- Любовь моя, счастье... Вот взгляни на эти седые волосы, на эти морщины...
- Но ты же моложе и прекраснее самых юных! Пять лет я люблю, мучаюсь, а ты все уходишь от меня.
- Лада, радость моя, с этого часа мы не расстанемся. Всегда будем вместе. Я же люблю...
Девушка поникла головой.
- Поздно. Там ждут помощи наши солдаты, раненые. Я должна ехать.
На другое утро на вокзале люди, провожавшие санитарный отряд Красного креста, увидели высокого седого человека в белом костюме. С букетом роз он шел вдоль состава. Около крайнего вагона остановился, заглянул в окно и поднялся на площадку.
Лада была одна в купе. Она кинулась к Ронину на грудь. Обняв ее за плечи, он вынул из кармана обручальное кольцо, надел на безымянный палец, крепко поцеловал:
- Дорогая, любимая... Теперь моя очередь ожидать и мучиться. Пиши чаще...
Дверь стукнула, вошла старшая сестра. Ронин повернулся к ней.
- Сестрица, разрешите до Келеса пробыть здесь, проводить жену?
Невысокая, некрасивая, но с умным лицом и проницательными глазами, настоятельница общины удивленно посмотрела на Ладу, потом на Ронина, сказала тихо:
- Проводите. Проститесь...
Она вышла из купе, плотно закрыв дверь.
В небольшом дворике, под густой виноградной лозой, раскинувшей свои узорчатые листья над глиняным возвышением, сидели Арип и Рустам. Рядом у арыка Камиля обмывала холодной водой заплаканное лицо.
- Не дам сына! - говорила она сквозь слезы. - Где это видано, чтобы шестнадцатилетний мальчик шел на войну! Зачем, отец, вы позволили записать его...
- Э, беспокойная... - проговорил Арип. - Разве те, что ходят по дворам составлять списки, понимают что-нибудь... Им приказали всех переписать.
- Но Кадыр не живет у нас, гостил только,
- Говорил я. Не слушают.
Издали донесся гул голосов. Так шумит морской прибой, ударяясь о берег. Сидевший на крыше Кадыр крикнул:
- О-ей! Людей-то! И старики и женщины... Все направляются к полицейскому участку... Полицейских бьют....
Камиля схватила свою паранджу и кинулась на калитку.
- Куда ты? - попытался остановить жену Рустам, но она даже не оглянулась.
- Плохо, когда человек горит... Наделает глупостей Камиля, - покачал головой старик. - Еще арестуют...
Рустам встал, снял висевшую на сучке виноградной подпорки рабочую куртку.
- Пойду выручать...
...Камиля пробежала мимо дома купца Саид-Алима, ворота были приоткрыты. Старик сторож крикнул:
- Скажи народу, женщина, что могут сюда спрятаться, если начнут разгонять казаки.
Камиля присоединилась к толпе тогда, когда та уже ломилась во двор полицейского участка. Мужчины и женщины колотили палками и камнями закрытые ворота.
- Отдайте списки!..
- Почему не берете детей богатых?!
- Не дадим на войну своих детей!
Камиля, расталкивая женщин локтями, протиснулась вперед, к забору.
- Богачи за деньги продают наших детей начальству!
- Не дадим сыновей! - закричала она. Ее поддержали мужчины.
- Не пойдем на тыловые работы, лучше здесь смерть!
В передних рядах раздался выстрел, и вслед за ним стон женщины.
- Бей полицию! - крикнула Камиля и кинула камень. Как он оказался в ее руках, она не помнила. Следом полетели сотни булыжников. Гремели под ударами ворота, звенели разбиваемые стекла окон.
Вдруг с гиком, на рысях, из переулка вынырнул казачий разъезд. Раздался залп поверх голов. Толпа замерла.
- В нагайки! - скомандовал урядник.
Казаки начали избивать людей, тесня их конями. Женщины отхлынули назад, и Камиля осталась одна на тротуаре. Лошадь сбила ее с ног. Бородатый казак занес нагайку, чтобы полоснуть свою жертву по лицу. Но не успел. Чей-то кулак сбил его руку. Это Рустам подоспел жене на помощь. Он подхватил Камилю и вынес ее в переулок. Перед ними гостеприимно открылась чужая калитка и, впустив, тотчас же захлопнулась.
- Бегите, дети, к соседям, вот через этот лаз, а там по крышам...
Едва они успели нырнуть в дыру, как в калитку забарабанили казаки.
Камиля и Рустам уже бежали по крышам до отдаленной улочки. Потом окраиной нового города добрались благополучно домой. Возле дома Рустам спросил:
- Что, баба-богатырь, будешь еще бунтовать?!
Она внимательно посмотрела на него. Усмехнулась:
- Буду. Муж выучил...
- Что?! Откуда такие слова?
- Откуда... Разве я не знаю, что ты и твои друзья бунтовщики? Знаю, хотите царя согнать...
Рустам только покрутил головой.
Во дворе их встретил Кадыр.
- А у нас гость! - радостно объявил мальчик. - Ильгар пришел... Собирает груши...
Из-за угла появился юноша в солдатской форме. В руках он держал фуражку, наполненную спелыми янтарными плодами.
- Люблю медовые... - сказал Ильгар по-русски и засмеялся.
Все сели на террасе. Двенадцатилетняя дочка, любимица Рустама, принесла лепешки, чай и дыню.
- А Ильгара на войну берут... - заявил Кудрат.
- Когда отправляешься? - поинтересовался Рустам.
- В конце месяца уходит наш стрелковый полк, Алеша уже ротой командует.
- Кругом горе, кругом беда... - проговорила задумчиво Камиля.
Рустам покачал головой:
- Такое время. Весь мир дерется. Не будешь драться, тебя побьют...
- Алеша говорит, что мобилизация на тыловые работы сильно помогла революции. Народ почувствовал свою силу и теперь быстрее поднимется за свои права. Эх, как-то у нас в Поршнифе? Народ совсем забитый.
- Владение Бухары! Но и там народ проснется, - уверенно заявил Рустам.
- Встретил я горца вчера на базаре. Пришел на заработки, но главное поручение ему дали старики - узнать, как у нас. Крепко ли держатся русские? В горах Сабир-черная душа распустил слух, будто Германия победила русских, все войска ушли из Туркестана. А в Чиназе уже объявился хан, зовет: «Пора вырезать всех русских».
- Вот негодяй! А ты правду разъяснил горцу?
- Конечно. Но он и сам многое видел.
- Чиназ-то усмирили. Хан этот сдался и привез с собою русских пленниц. А все-таки на станции много железнодорожников успели побить.
* * *
Антонида сидела в столовой в небольшом кресле и не услышала шагов на террасе. Вошел Изветов. Его осунувшееся лицо было спокойно, только в глубине глаз затаилась забота и тихая боль.
Он подошел к жене, откинул ее голову и бодро проговорил:
- Я вижу на ресницах слезы... Что это? Моя Анка упала духом?
- Тяжко, Евгений, очень тяжко! Люди устали от виселиц, крови, жестокостей... И вот теперь война. Горе вдов и детей... Жить стало холодно и темно.
- Темно? Нет! Анка, родная, вглядись в эту темь. Ты увидишь там, далеко, чуть светит огонь. Это факелом пылает смелое сердце Данко! А искры уже зажигают все вокруг. Недолог тот час, когда вспыхнет пламя очистительного пожара.
- Опять кровь. Опять муки, страдания...
- Что делать, борьба «жертв искупительных просит»... Россия многострадальная заключена в каменный мешок, в тюрьму. Но вспомни, как сказал поэт:
Если не будет злодейской измены,
Факел надежды в борьбе не потухнет...
Знаю я - эти проклятые стены
Буря разрушит!..
Крепись же, моя сильная, гордая Анка. Я знаю, если бы не дети, ты, как горьковский буревестник, гордо реяла над пучиной борьбы...
Он нежно обнял жену, поцеловал ее. Спросил обычным спокойным тоном:
- А отец ничего не пишет?
- Это тоже угнетает. Ты уезжаешь, а он ищет где-то свое утерянное счастье.
- Как это случилось? Почему Виктор Владимирович вдруг умчался?
- Странная у отца судьба. Он горячо любил мою мать, а она рано умерла. Как он тосковал! Безумствовал. А потом женился ради нас, детей. Хорошо относился к мачехе, но любви не было... Так прошли годы. А когда поседел, встретил юную девушку, она сразу влюбилась в него. Он тоже полюбил, но решил, что не имеет права губить ее молодость. Уехал. Сам мучился и ее мучил. Только через несколько лет встретились, объяснились. Но на следующий день ее с отрядом отправили на фронт сестрой милосердия. Много горького пришлось перенести бедняжке. Холод и голод, изнурительный труд и нравственные пытки... Ты знаешь, это та сестра, что спасла Витю. Слоним тогда при мне сказал ей: «Вы фанатик! Безумно храбрая девушка! Вы героиня».
Случайно отец узнал из письма друга, что возмущенная отношением к больным и раненым солдатам, она устроила командующему такой скандал, что ее чуть не расстреляли.
- Эту девушку? Сестру милосердия?..
- Для наших продажных генералов разве есть что-нибудь святое? Ладу спасло то, что заболела тифом. Вот отец и умчался выручать ее... И выручит, если сам не погибнет.
- Да... Случай исключительный. А ведь она, эта Лада, немного походит на мою отважную Анку. Как ты думаешь?
- Евгений, ты по прежнему видишь во мне героиню.
- Так оно и есть. Вот почему меня поразила твоя тоска... Пойдем к ребятам, завтра отправляется эшелон.
- Пойдем. Но, Евгений... ради детей, прошу тебя, не рискуй, береги себя...
- Ясно. Ну, пошли. Слышишь, как они весело смеются?..
Обняв жену за плечи, он повел ее в сад, где звенели детские голоса.
С момента оккупации немцами севера Франции, связь Ронина с революционным центром прекратилась. Замолчало и художественное издательство, агентом которого он числился. Пришлось закрыть ателье и перебраться к дочери. Всю свою энергию он отдал теперь заботе о раненых и устройству госпиталей. Времени едва хватало на беготню по различным инстанциям. И вот в разгар этой деятельности Ронин получил письмо от Силина, в котором тот извещал о печальном случае с Ладой.
Бросив все, Ронин пристроился к санитарному поезду и выехал из Ташкента. Однако поездка протекала медленно. Пути были забиты эшелонами. Санитарный поезд с медикаментами, в котором находился Ронин, простаивал на станциях сутками.
Встречные поезда с фронта везли раненых. В одном из таких эшелонов он увидел Ильгара. Бледный, почти обескровленный, юноша лежал без движения. На гимнастерке, наброшенной поверх одеяла, белел Георгиевский крест.
- Привет георгиевскому кавалеру! - весело окликнул больного Ронин.
- Теперь я знаю, буду жив... - слабо улыбнулся Ильгар. - Встретил туркестанца, значит довезут.
- Какое ранение?..
- В ногу. Рана загноилась. Питание плохое.
Ронин отыскал начальника поезда, пожаловался на тяжелое состояние раненого.
- Что делать? - ответил начальник. - Хирург требует переливание крови, а где я ее возьму.
- Сделайте анализ моей крови и вливайте без замедления!
На другой день Ильгар почувствовал себя бодрее. Паек, оставленный ему Рониным, обеспечил больного нужным питанием.
От Ильгара Роиин узнал, что на фронте давно началось братанье. Ни русские, ни немецкие солдаты воевать не хотели. Передовые цепи сходились, дружески раскуривали цигарки, делились запасами табака и, похлопывая друг друга по .плечу, говорили: «камрад». Иногда солдаты бросали винтовки и уходили в тыл, домой.
Наконец Ронину удалось добраться до фронта. Тут ему сообщили, что местечко, в котором находился госпиталь с Ладой, неделю тому назад занято немцами. О судьбе больных никто ничего не знал.
(2/2)
* * *
Недалеко от вокзала среди небольших белых домиков железнодорожных рабочих приютилась узбекская курганча. Глиняный дувал окружал тенистый двор.
Он был всегда чисто выметен, в углу виднелся тандыр - печь для выпечки лепешек, посредине протянулся цветничок с душистым райхоном и бальзамином. По краям клумбы цвели два пышных куста роз. А возле калитки высилось большое урюковое дерево, бросающее тень на половину двора.
В жаркий июльский день в калитку постучала Дуся Казарова. Открыв калитку, Камиля приветливо пригласила:
- Входи, сестрица! Дыней хорошей угощу, отец только что принес.
- Ох, до угощений ли теперь, - вздохнула Дуся.
На террасе вокруг дастархана собралась вся семья Рустама. Тут же, подобрав под себя ноги, по местному обычаю, сидела учительница железнодорожной школы Антонида Викторовна. В ее классе учились двое младших сыновей Рустама, и она принесла им учебник.
- Читайте вслух, а то за лето забудете русский язык, - говорила она, поглаживая малышей по головкам.
Дуся остановилась перед террасой и неожиданно для всех произнесла:
- А вы знаете? Война уже объявлена.
Минуту длилось молчание. Каждый по-своему воспринял тяжелое известие. Рустам откликнулся первым:
- Этого надо было ожидать...В мастерских давно готовили вагоны под военные грузы.
- Весь народ чувствовал, - вздохнула Антонида Викторовна. - Чувствовал грозу... И вот она...
- Разве это гроза, - возразил Рустам. - Это только мука. А вы, сестрица, проходите, садитесь с нами, - пригласил он Дусю и отрезал ломтик медово-сладкой, душистой дыни. - Попробуйте... Может быть, последний раз вот так все вместе собираемся.
- Ой, зачем такие слова! - всплеснула руками Камиля. - Бог милостив...
Сильно постаревший Арип, но по-прежнему прямой и широкоплечий, сидел, как обычно, в центре на почетном месте и поглаживал степенно бороду.
- Все от бога, - кивнул он. - Но кто знает, что уготовано нам.... - Посмотрел на Антониду Викторовну, спросил: - А мужа возьмут на войну? Доктор он.
- Пока не должны. В госпитале много работы. Но если война затянется, обязательно возьмут. Тяжело все это. И об отце никаких вестей. Боюсь, останется во Франции.
- Война закончится революцией, как в японскую, - решительно заявила Дуся.
- Все может быть... - раздумчиво проговорил Арип, переламывая кусок лепешки и заедая им дыню.
Рустам грустно покачал головой:
- Еще только объявлена война, а цены уже поднялись. Тяжело будет народу. Купцы только о наживе думают. - И, погладив сынишку по голове, добавил: -Детям трудно будет.
Антонида простилась и ушла домой.
На сердце было тяжело. Хотелось поскорее увидеть ребятишек. Окликнула извозчика, сказала адрес.
- Эко далеко-то, на Касьяновскую! Такса-то повысилась!
- Езжай, не дороже денег твоя такса.
Она подумала о сынишке, как бы не вздумал купаться после болезни. Но дома застала полный порядок. Муж еще не вернулся из госпиталя, но дети смирнехонько сидели на кошме, разостланной на террасе, и жадно слушали рассказы Хмеля.
- Вот спасибо, Хмелюшка, что занял моих сорванцов! - обрадовалась она старику.
- Это я должен сказать спасибо ребятам, что слушают.
Заглянув в кухню, Антонида распорядилась:
- Домнушка, обед через час, сделай-ка ребятам желе на третье.
Прошла в кабинет отца, открыла окно, стерла пыль и села писать письмо.
«Папка, мой дорогой далекий скиталец-бродяга! Где ты? Почему не сидится на месте? И годы, и пережитое не удерживают тебя, все бродишь. Боюсь, не сумеешь выбраться на родину. Война-то объявлена.
А у меня было большое горе. Чуть не потеряла своего первенца. Подцепил дифтерит и слег. Вызвала нашего железнодорожного врача, руками разводит:
- Не скрою, форма тяжелая.
Это мне и Женя говорил. Не имеет он права лечить своих детей. Да и волновался не меньше моего. Ну, поехала я за Слонимом. Моисей Ильич теперь у нас светило. Приехал, посмотрел, ободрил. Но посоветовал взять сестру милосердия. Есть у нас на Жуковской улице такое учреждение - община сестер милосердия. Идут туда по призванию девушки и женщины. Большей частью раненные жизнью. Они прекрасные сиделки, хорошо знают свое дело. Словом, дал мне записку к начальнице, просил назначить сестру Аглаиду. Ну, думаю, какую-нибудь суровую каргу пришлют.
Но оказалась молодая красивая девушка, с такой грустью в глазах, что смотришь на нее и хочется плакать.
Пришла она легкая, тихая, как тень. Поселила я ее в твоем кабинете. Но она заявила, что просидит с больным всю ночь. Спрашиваю:
- Опасно?
- Боюсь, приступ будет ночью.
Сердце упало у меня, сестрица же была спокойна, разложила медикаменты, трубки какие-то... Накрыла марлей.
- А вам надо лечь уснуть, вы измучены.
- Нет, нет, буду дежурить, - протестую.
Но она настойчиво отправляет меня спать:
- Вы мне нужны будете во время приступа. Понадобятся ваша сила и хладнокровие. Я разбужу вас.
Действительно, под утро разбудила меня. Сама она бледная, но точно окаменевшая. Подошла я к Витюньке, а он посинел весь, задыхается.
- Умирает... - прошептала я в ужасе.
- Нет, пленка созрела, затянула гортань. Держите его вот так. Смотрю, сама прополоскала горло раствором, ввела трубку задыхавшемуся ребенку в рот, успокоила его и... втянула в себя через трубку дифтеритную пленку. Я остолбенела. Но вижу, Витя мой вздохнул, чуть улыбнулся. Пока сестрица полоскала горло и приводила себя в порядок, я уложила мальчика, и он впервые за три дня уснул спокойным сном. Подошла сестрица, посмотрела на него с такой нежностью, что мне захотелось обнять ее. Вытерла она пот со лба Витюши и пошла в твою комнату.
Через полчаса я заглянула, и то, что увидела, заставило меня оцепенеть. Сестрица не спала. Сидела за письменным столом, держала твою карточку и плакала. Папка, я ничего, ничего не...»
Антонида не дописала. Услышала шум за окном, выглянула. На мостовой стояла извозчичья пролетка, загруженная чемоданами. К крыльцу шел Ронин. Забыв обо всем на свете; Антонида бросилась на улицу.
Не успели стихнуть радостные приветствия, объятия и поцелуи, явился и Изветов. Давно за семейным обедом не было так весело. Хмель, усмехаясь в усы, говорил:
- То-то, чай, обрадовался капитан, когда на родную землю ступил. А о мусью не скучаете?
- Нет, Хмель, нет, дорогой. Скучать можно только по родной земле. Епанчинцеву одна старушка, вернувшись из Москвы, подарила щепотку землицы московской. Так он, веришь ли, заплакал.
- То-то и оно. В гостях хорошо, дома лучше. А поседели вы здорово, кудри-то снегом припорошены.
- Закон природы, дорогой Хмель.
После обеда Антонида настояла, чтобы отец лег отдохнуть. Хотя Ронин не чувствовал большой усталости, но подчинился. Прошел в свою комнату, скинул пиджак, огляделся. Все знакомое, все близкое, навевающее воспоминания. Он опустился в кресло, увидел начатое письмо и, усмехнувшись, стал внимательно читать. Вначале, пробегая по строкам, то улыбался, то хмурился. Потом вздрогнул.
«Неужели Лада все еще любит меня? Да нет! Не может этого быть. Юная девичья любовь давно прошла. А уход в подвиг? В сестры милосердия?.. Это не просто так. Может быть, обожглась, полюбив или увлекшись каким-нибудь мерзавцем...
Лада, мой весенний цветок. Прощальный огонек моей осени. Вот и зима наступила».....Он провел рукой по седым волосам и тяжело, печально вздохнул.
Прошла неделя. Ронин сказал дочери:
- Я отдохнул душой и телом, привел в порядок чувства и мысли, пора за дело.
- Какое же у тебя дело, неугомонный ты человек?
- Дело всей жизни. За границей установил связи. Теперь будем систематически получать литературу от большевиков. Официально я представитель Парижского художественного издательства. Это мне устроил Соколенок-Громов. В Ташкенте буду распространять парижскую продукцию, а туда посылать альбомы, зарисовки, фотографии наших памятников старины. Таким образом, наладится бесперебойная связь с центром революционной мысли.
- Ой, папка! Боюсь я за тебя. Опять угодишь за решетку...
- Не беда! Дочка выручит, - засмеялся Ронин.
С этого дня он стал усиленно подыскивать помещение для своей конторы. Вскоре нашел две комнаты по Московской улице за военным собранием, рядом с фотографией Назарова. Оборудовал их на заграничный манер, в одной устроил ателье, во второй кабинет, служивший одновременно и спальней. Ему приходилось работать ночами, а беспокоить семью Анки поздним возвращением не хотел.
А с войны уже прибывали раненые. Как и в прошлую войну, Россия оказалась неподготовленной. Начались внеочередные призывы из запаса, массовая мобилизация молодежи. Сам Ронин призыву не подлежал, даже в народное ополчение не могли его забрать по возрасту. Но оставаться безучастным к народному бедствию не мог. Изветов предложил Ронину быть уполномоченным по приему и размещению раненых. Общаясь с солдатами, он увидел, чем живет русская армия.
- Эх, барин, продают солдата все, - жаловался один из раненых. - Царский министр торгует нашей кровушкой. Царице только и свет в очах, что Гришка Распутин... Где наша Расея? Под сапогом конокрада и немецких фабрикантов.
- Ну, фабрикантов-то немецких погнали в шею. Даже Петербург переименовался в Петроград, - старался утешить собеседника Ронин.
- Фабрикантов погнали... А у них корешки остались. Сколь годов немцы хозяйничали. Министры, генералы - скрозь немцы.
Вскоре телеграф принес трагическую весть. Бывший Туркестанский генерал-губернатор Самсонов, командовавший соединением на восточном фронте, загнанный немцами в Пинские болота, погубил всю армию...
В пользу раненых благотворительное общество давало спектакль в военном собрании. После представления, по обыкновению, устроили скромный ужин для участников. За кулисами Ронин заметил человека в полувоенной форме с белой повязкой, украшенной красным крестом на рукаве. Он суетился, бегал, командовал.
- Кто это? - спросил Ронин у распорядителя вечера.
- Я в полной растерянности, - ответил тот. - Понимаете, явился до спектакля прямо за кулисы, тычет всем и каждому удостоверение. Говорит, я представитель общества Красного креста. По распоряжению великой княгини Елизаветы Федоровны направлен сюда следить за поступающими средствами... А теперь распоряжается вырученными от спектакля деньгами, как собственными... У нас гроши останутся для раненых.
- Прошу, господа, к столу, - раздался зычный голос «представителя».
Ронин сразу узнал в нем того «студента», который навел на него жандармов. Ронин вспыхнул от негодования. Подошел к вставшему с бокалом в руке «представителю» и, чеканя каждое слово, проговорил:
- Агенту охранки, подлецу и предателю нет места среди честных людей! Получи по заслугам...
Звонкая пощечина огласила столовую. Ронин обратился к присутствующим:
- Господа, этот негодяй предал десятки людей. Два года назад из-за него пострадали пять студентов, двое рабочих, он спровоцировал мой арест. В Париже у Бурцова на него имеются неопровержимые материалы.
- Вон его!
- Долой негодяя!
Поднялись крики. Филер решил разыграть роль оскорбленного. Он завизжал:
- К барьеру! Я этого так не оставлю! Я член общества «Михаила Архангела». Я вызываю вас на дуэль!
- Стреляться с такой мразью не стану, - спокойно заявил Ронин.
Из-за стола, гулко отодвинув стул, встал теперь уже подпоручик Силин. Он подошел к Ронину, взял за локоть.
- Вам стреляться с архангелом не пристало, разрешите мне. - Вот задаток! - Он ударил незадачливого «представителя» княгини по другой щеке, добавив: - Я убиваю птицу на лету. Стреляться могу хоть сейчас.
- Зачем вы связываетесь, подпоручик, с этой дрянью? - спросил дежурный капитан.
Пока Силин объяснял капитану, что на дуэль такой трус не решится, филер исчез.
- Полетел архангел к престолу великой княгини... - смеялась молодежь.
Стояли чудесные октябрьские дни. Пышно цвели осенние розы, созрела вторично клубника, изумрудилась вдоль арыков осенняя трава. Природа медленно отходила к зимнему сну. Сияло синевой пустынное небо. Не чертили свои письмена ласточки, давно отзвучали сигналы отлетающих журавлей. В природе царили покой и тишина. И как не вязалась эта безмятежность с чувствами людей. Война несла ужас. Несчастье стучалось в каждый дом. Тревожные вести поступали с фронта.
Ронин, так любивший ташкентскую осень, теперь не успевал даже заглянуть в сквер, утопавший в цветах. Дел было много. Раненые и больные прибывали, а помещений не хватало. Приходилось обивать пороги официальных учреждений, просить, настаивать, требовать. Часть дня он проводил среди раненых. Через них поступали вести с фронта. В армии росло недовольство войной. Кое-где началось брожение. Все эти новости Ронин сообщал в революционные кружки через Древницкого, Хмеля или Глухова.
Появились также упорные слухи, что коренное население встревожено, бродят идеи газавата. Правительство негласно объявило край «в состоянии чрезвычайной охраны».
Был одиннадцатый час ночи, когда Ронин вернулся в свою контору. Снял китель и, накинув домашнюю мягкую куртку, сел в большое кресло и задумался. Сегодня приходила Антонида. Говорила, что доктор Шишов организовал санитарный поезд и выезжает на фронт. Анка волнуется, следующая очередь Изветова.
Он смотрел на чудесные осенние розы, принесенные дочерью из своего сада, и вспоминал далекие дни. Дарил розы Наташе, однажды подарил Ладе, а вот Лизе не дарил. Дарил драгоценности, шелка, веера, бонбоньерки с дорогими конфетами, а вот розы только двум, любимым.
Вчера, разговаривая с Назаровым в его ателье, Ронин обнаружил увеличенную фотографию Лады в костюме Татьяны. Попросил отыскать негатив и отпечатать копию для себя. Сегодня получил карточку. Откинувшись на спинку кресла, стал с жадностью вглядываться в милое лицо. Да, такой была она, когда зажгла его сердце. Милая девушка, где ты, родная? Видимо, вся ушла в свой подвиг. А судьба не столкнула его с нею. Не встретились ни в одном из госпиталей.
Сзади стукнула незапертая дверь. Ронин с досадой поднял голову: кто там? Как некстати сейчас посторонний человек!
...На пороге стояла Лада в коричневом форменном платье с красным крестом на груди белого передника. Тонкая, бледная, с широко открытыми глазами, она была похожа на привидение.
- Я пришла проститься с вами. Завтра в десять часов утра наш отряд уезжает на фронт.
Ронин вскочил. Мысли путались. Она здесь! Пришла проститься! Завтра едет на эту кровавую бойню! Впервые он почувствовал, что сердце перестало биться.
Не слыша слов привета, Лада взялась за ручку двери, чуть помедлила и, тихо сказав «прощай», открыла створку. Точно шквал подхватил Ронина. Еще не успела распахнуться дверь, как он был возле девушки, подхватил на руки, пронес через комнату, усадил в свое кресло и рухнул на ковер к ее ногам.
Она заглянула в его грустные глаза:
- Тебе плохо? Милый,..
- Нет, нет... С тобою жизнь, счастье, тебя люблю... Разве может быть плохо возле тебя?
Долгий поцелуй прервал его речь. Она пододвинулась к краю широкого кресла.
- Сядь рядом, вот так! Как радостно возле твоего сердца. Почему наша любовь такая горькая?- с грустью спросила она.
- Любовь моя, счастье... Вот взгляни на эти седые волосы, на эти морщины...
- Но ты же моложе и прекраснее самых юных! Пять лет я люблю, мучаюсь, а ты все уходишь от меня.
- Лада, радость моя, с этого часа мы не расстанемся. Всегда будем вместе. Я же люблю...
Девушка поникла головой.
- Поздно. Там ждут помощи наши солдаты, раненые. Я должна ехать.
На другое утро на вокзале люди, провожавшие санитарный отряд Красного креста, увидели высокого седого человека в белом костюме. С букетом роз он шел вдоль состава. Около крайнего вагона остановился, заглянул в окно и поднялся на площадку.
Лада была одна в купе. Она кинулась к Ронину на грудь. Обняв ее за плечи, он вынул из кармана обручальное кольцо, надел на безымянный палец, крепко поцеловал:
- Дорогая, любимая... Теперь моя очередь ожидать и мучиться. Пиши чаще...
Дверь стукнула, вошла старшая сестра. Ронин повернулся к ней.
- Сестрица, разрешите до Келеса пробыть здесь, проводить жену?
Невысокая, некрасивая, но с умным лицом и проницательными глазами, настоятельница общины удивленно посмотрела на Ладу, потом на Ронина, сказала тихо:
- Проводите. Проститесь...
Она вышла из купе, плотно закрыв дверь.
В небольшом дворике, под густой виноградной лозой, раскинувшей свои узорчатые листья над глиняным возвышением, сидели Арип и Рустам. Рядом у арыка Камиля обмывала холодной водой заплаканное лицо.
- Не дам сына! - говорила она сквозь слезы. - Где это видано, чтобы шестнадцатилетний мальчик шел на войну! Зачем, отец, вы позволили записать его...
- Э, беспокойная... - проговорил Арип. - Разве те, что ходят по дворам составлять списки, понимают что-нибудь... Им приказали всех переписать.
- Но Кадыр не живет у нас, гостил только,
- Говорил я. Не слушают.
Издали донесся гул голосов. Так шумит морской прибой, ударяясь о берег. Сидевший на крыше Кадыр крикнул:
- О-ей! Людей-то! И старики и женщины... Все направляются к полицейскому участку... Полицейских бьют....
Камиля схватила свою паранджу и кинулась на калитку.
- Куда ты? - попытался остановить жену Рустам, но она даже не оглянулась.
- Плохо, когда человек горит... Наделает глупостей Камиля, - покачал головой старик. - Еще арестуют...
Рустам встал, снял висевшую на сучке виноградной подпорки рабочую куртку.
- Пойду выручать...
...Камиля пробежала мимо дома купца Саид-Алима, ворота были приоткрыты. Старик сторож крикнул:
- Скажи народу, женщина, что могут сюда спрятаться, если начнут разгонять казаки.
Камиля присоединилась к толпе тогда, когда та уже ломилась во двор полицейского участка. Мужчины и женщины колотили палками и камнями закрытые ворота.
- Отдайте списки!..
- Почему не берете детей богатых?!
- Не дадим на войну своих детей!
Камиля, расталкивая женщин локтями, протиснулась вперед, к забору.
- Богачи за деньги продают наших детей начальству!
- Не дадим сыновей! - закричала она. Ее поддержали мужчины.
- Не пойдем на тыловые работы, лучше здесь смерть!
В передних рядах раздался выстрел, и вслед за ним стон женщины.
- Бей полицию! - крикнула Камиля и кинула камень. Как он оказался в ее руках, она не помнила. Следом полетели сотни булыжников. Гремели под ударами ворота, звенели разбиваемые стекла окон.
Вдруг с гиком, на рысях, из переулка вынырнул казачий разъезд. Раздался залп поверх голов. Толпа замерла.
- В нагайки! - скомандовал урядник.
Казаки начали избивать людей, тесня их конями. Женщины отхлынули назад, и Камиля осталась одна на тротуаре. Лошадь сбила ее с ног. Бородатый казак занес нагайку, чтобы полоснуть свою жертву по лицу. Но не успел. Чей-то кулак сбил его руку. Это Рустам подоспел жене на помощь. Он подхватил Камилю и вынес ее в переулок. Перед ними гостеприимно открылась чужая калитка и, впустив, тотчас же захлопнулась.
- Бегите, дети, к соседям, вот через этот лаз, а там по крышам...
Едва они успели нырнуть в дыру, как в калитку забарабанили казаки.
Камиля и Рустам уже бежали по крышам до отдаленной улочки. Потом окраиной нового города добрались благополучно домой. Возле дома Рустам спросил:
- Что, баба-богатырь, будешь еще бунтовать?!
Она внимательно посмотрела на него. Усмехнулась:
- Буду. Муж выучил...
- Что?! Откуда такие слова?
- Откуда... Разве я не знаю, что ты и твои друзья бунтовщики? Знаю, хотите царя согнать...
Рустам только покрутил головой.
Во дворе их встретил Кадыр.
- А у нас гость! - радостно объявил мальчик. - Ильгар пришел... Собирает груши...
Из-за угла появился юноша в солдатской форме. В руках он держал фуражку, наполненную спелыми янтарными плодами.
- Люблю медовые... - сказал Ильгар по-русски и засмеялся.
Все сели на террасе. Двенадцатилетняя дочка, любимица Рустама, принесла лепешки, чай и дыню.
- А Ильгара на войну берут... - заявил Кудрат.
- Когда отправляешься? - поинтересовался Рустам.
- В конце месяца уходит наш стрелковый полк, Алеша уже ротой командует.
- Кругом горе, кругом беда... - проговорила задумчиво Камиля.
Рустам покачал головой:
- Такое время. Весь мир дерется. Не будешь драться, тебя побьют...
- Алеша говорит, что мобилизация на тыловые работы сильно помогла революции. Народ почувствовал свою силу и теперь быстрее поднимется за свои права. Эх, как-то у нас в Поршнифе? Народ совсем забитый.
- Владение Бухары! Но и там народ проснется, - уверенно заявил Рустам.
- Встретил я горца вчера на базаре. Пришел на заработки, но главное поручение ему дали старики - узнать, как у нас. Крепко ли держатся русские? В горах Сабир-черная душа распустил слух, будто Германия победила русских, все войска ушли из Туркестана. А в Чиназе уже объявился хан, зовет: «Пора вырезать всех русских».
- Вот негодяй! А ты правду разъяснил горцу?
- Конечно. Но он и сам многое видел.
- Чиназ-то усмирили. Хан этот сдался и привез с собою русских пленниц. А все-таки на станции много железнодорожников успели побить.
* * *
Антонида сидела в столовой в небольшом кресле и не услышала шагов на террасе. Вошел Изветов. Его осунувшееся лицо было спокойно, только в глубине глаз затаилась забота и тихая боль.
Он подошел к жене, откинул ее голову и бодро проговорил:
- Я вижу на ресницах слезы... Что это? Моя Анка упала духом?
- Тяжко, Евгений, очень тяжко! Люди устали от виселиц, крови, жестокостей... И вот теперь война. Горе вдов и детей... Жить стало холодно и темно.
- Темно? Нет! Анка, родная, вглядись в эту темь. Ты увидишь там, далеко, чуть светит огонь. Это факелом пылает смелое сердце Данко! А искры уже зажигают все вокруг. Недолог тот час, когда вспыхнет пламя очистительного пожара.
- Опять кровь. Опять муки, страдания...
- Что делать, борьба «жертв искупительных просит»... Россия многострадальная заключена в каменный мешок, в тюрьму. Но вспомни, как сказал поэт:
Если не будет злодейской измены,
Факел надежды в борьбе не потухнет...
Знаю я - эти проклятые стены
Буря разрушит!..
Крепись же, моя сильная, гордая Анка. Я знаю, если бы не дети, ты, как горьковский буревестник, гордо реяла над пучиной борьбы...
Он нежно обнял жену, поцеловал ее. Спросил обычным спокойным тоном:
- А отец ничего не пишет?
- Это тоже угнетает. Ты уезжаешь, а он ищет где-то свое утерянное счастье.
- Как это случилось? Почему Виктор Владимирович вдруг умчался?
- Странная у отца судьба. Он горячо любил мою мать, а она рано умерла. Как он тосковал! Безумствовал. А потом женился ради нас, детей. Хорошо относился к мачехе, но любви не было... Так прошли годы. А когда поседел, встретил юную девушку, она сразу влюбилась в него. Он тоже полюбил, но решил, что не имеет права губить ее молодость. Уехал. Сам мучился и ее мучил. Только через несколько лет встретились, объяснились. Но на следующий день ее с отрядом отправили на фронт сестрой милосердия. Много горького пришлось перенести бедняжке. Холод и голод, изнурительный труд и нравственные пытки... Ты знаешь, это та сестра, что спасла Витю. Слоним тогда при мне сказал ей: «Вы фанатик! Безумно храбрая девушка! Вы героиня».
Случайно отец узнал из письма друга, что возмущенная отношением к больным и раненым солдатам, она устроила командующему такой скандал, что ее чуть не расстреляли.
- Эту девушку? Сестру милосердия?..
- Для наших продажных генералов разве есть что-нибудь святое? Ладу спасло то, что заболела тифом. Вот отец и умчался выручать ее... И выручит, если сам не погибнет.
- Да... Случай исключительный. А ведь она, эта Лада, немного походит на мою отважную Анку. Как ты думаешь?
- Евгений, ты по прежнему видишь во мне героиню.
- Так оно и есть. Вот почему меня поразила твоя тоска... Пойдем к ребятам, завтра отправляется эшелон.
- Пойдем. Но, Евгений... ради детей, прошу тебя, не рискуй, береги себя...
- Ясно. Ну, пошли. Слышишь, как они весело смеются?..
Обняв жену за плечи, он повел ее в сад, где звенели детские голоса.
С момента оккупации немцами севера Франции, связь Ронина с революционным центром прекратилась. Замолчало и художественное издательство, агентом которого он числился. Пришлось закрыть ателье и перебраться к дочери. Всю свою энергию он отдал теперь заботе о раненых и устройству госпиталей. Времени едва хватало на беготню по различным инстанциям. И вот в разгар этой деятельности Ронин получил письмо от Силина, в котором тот извещал о печальном случае с Ладой.
Бросив все, Ронин пристроился к санитарному поезду и выехал из Ташкента. Однако поездка протекала медленно. Пути были забиты эшелонами. Санитарный поезд с медикаментами, в котором находился Ронин, простаивал на станциях сутками.
Встречные поезда с фронта везли раненых. В одном из таких эшелонов он увидел Ильгара. Бледный, почти обескровленный, юноша лежал без движения. На гимнастерке, наброшенной поверх одеяла, белел Георгиевский крест.
- Привет георгиевскому кавалеру! - весело окликнул больного Ронин.
- Теперь я знаю, буду жив... - слабо улыбнулся Ильгар. - Встретил туркестанца, значит довезут.
- Какое ранение?..
- В ногу. Рана загноилась. Питание плохое.
Ронин отыскал начальника поезда, пожаловался на тяжелое состояние раненого.
- Что делать? - ответил начальник. - Хирург требует переливание крови, а где я ее возьму.
- Сделайте анализ моей крови и вливайте без замедления!
На другой день Ильгар почувствовал себя бодрее. Паек, оставленный ему Рониным, обеспечил больного нужным питанием.
От Ильгара Роиин узнал, что на фронте давно началось братанье. Ни русские, ни немецкие солдаты воевать не хотели. Передовые цепи сходились, дружески раскуривали цигарки, делились запасами табака и, похлопывая друг друга по .плечу, говорили: «камрад». Иногда солдаты бросали винтовки и уходили в тыл, домой.
Наконец Ронину удалось добраться до фронта. Тут ему сообщили, что местечко, в котором находился госпиталь с Ладой, неделю тому назад занято немцами. О судьбе больных никто ничего не знал.