(no subject)
(c) izubr
И когда ты будешь плакать, что скоро двадцать,
то есть четверть жизни вылетела в трубу,
не умеешь ни общаться, ни одеваться, и не знаешь -
а куда тебе вдруг деваться, только богу плакаться на судьбу.
И когда тебя не возьмут ни в друзья, ни в жены,
а оставят сувенирчиком на лотке, ускользнут, уйдут из жизни твоей лажовой
- а тебя из печки вытащат обоженной и оставят остужаться на холодке.
И когда тебе скажут - хочется, так рискни же,
докажи, что тоже тот еще человек, ты решишь,
что вроде некуда падать ниже, и вдохнешь поглубже,
выберешься из книжек - и тебя ударит мартом по голове.
И вода, и этот воздух горячий, блядский, разжиженье мозга, яблоки в куличе.
И друзья, которые всё же смогли добраться,
обнимают так дико трогательно, по-братски, утыкаются носом в ямочку на плече.
Ты уже такая уютная - в этих ямках от носов твоих женатых давно мужчин,
несмеянка, синеглазая обезьянка, под мостом горит Нева нестерпимо ярко,
и звенит трамвай и сердце твое трещит.
А весна всегда отказывает в цензуре, разворачивает знамена,
ломает лед, ветер хлещет по щекам золотым безумьем,
на распахнутом ветру, на трехкратном зуме, обниматься на бегу, целоваться влет.
И тогда ты будешь буковками кидаться, как остатками несъеденного борща.
Твой роман не пережил никаких редакций,
вы вообще такие дружные - обрыдаться, то есть даже разбегаетесь сообща.
Ноль седьмое счастье, двадцать седьмое марта,
голубое море, синие паруса.
Ты заклеиваешь конверты и лижешь марки, солнце бьется наверху тяжело и марко,
и густым желтком стекает по волосам.