«Это всё не так, как в книжках, это совсем другая жизнь»
Иногда мне грустно от того, что я сюда совсем не пишу. Я много работаю, и пишу статьи в том числе. По блогу скучаю, но писать не успеваю. Сегодня к 70-летию Победы я предлагаю вам почитать своё интервью с Борисом Ивановичем Есиным. Он рассказывает о военных годах честно, без пафоса и так, как это было.
Борис Иванович Есин - представитель великой эпохи, и как хорошо, что наше поколение может поговорить с теми, кто жил тогда и ближе прочувствовать переживания тех лет и понять, как было там, чем жила молодёжь тех лет, и о чём она мечтала, шагая по дорогам войны.
- Борис Иванович, а когда на фронте становилось страшно?
Необстрелянные солдаты, особенно деревенские ребята, без образования, когда попадали под первую бомбёжку, с ума сходили, они теряли сознание, ориентир, закапывались с головой в землю или бежали куда попало, даже под пули.
Свою первую бомбу я испытал ещё в Москве, на гражданке. Я очень легко запомнил дату, потому что у меня 22 июля день рождения, а это - месяц, как война была, и Москву бомбили первый раз, как раз в день моего рождения. Я был с одним мальчиком из нашего подъезда на чердаке - мы там дежурили. Я уже десятый класс закончил. И вот вдруг ночью загудели самолёты, прожекторы начали их ловить, и какие-то огни в небе появились, и стали лететь по направлению к нашим домам. Мы сначала растерялись и не могли понять, что это такое. Но потом увидели, что от этих огней падают тени. И когда эти огни стали уже гаснуть на земле, началась бомбёжка. Это немецкие самолёты сбрасывали осветительные ракеты, чтобы они могли определить точнее, где объекты для бомбёжки. Начали бомбить Зацепский рынок, потому что у него крыша была стеклянная, и его приняли, кончено, за завод. Позднее на наш университет бросили бомбу тоже из-за стеклянного купола - это было днём, хотя самолёты днём прорывались очень редко. Бомба упала, правда, на землю, но были повреждены крыша и памятник Ломоносову. Так вот, первая бомба. Где-то две бомбы упали вдалеке, мы в слуховое окно на чердаке смотрим - ничего не видим. И вдруг - бомба, и даже не одна, и летят прямо на нас. С воем диким, с визгом, и такое ощущение, что она вот здесь гудит! Она вот здесь вот, у тебя на шее! И вот, скукожился, а она летит. И не знаешь, не видишь, где. И вдруг - взрыв! И она попала в соседний дом. И только одно ощущение, что крыша поднялась. Мы выскочили! Это был первый военный опыт. Я уже потом не боялся, а эта вот первая бомба вот так упала. Выскочили мы в подъезд, по подъезду бежать невозможно, потому что он весь засыпан битым стеклом и щепками: раздробило двери - вот они, сами тёмные, белеют разломами, и везде этот щебень и стекло битое, и невозможно бежать, потому что падаешь. На перила - животом, и спускаемся вниз. Ну, а потом, спустившись вниз, пришли в себя, а соседний дом горит - попала бомба, пробила пятый этаж, и вылетела в землю. Ну, жертв, к счастью, не было.
- О чём Вы думали, когда шли в бой?
- Непосредственно в бою - там дело очень серьёзное и физически тяжёлое, там настолько внимание занято той боевой задачей, которую приходится решать, что ты уже ни о чём другом не думаешь. Когда очень тяжело, а я же тогда был молодым человеком, вспоминается мама. Честно. Мы были люди не религиозные, поэтому мы не обращались к Богу. Верующие, может быть, обращались к Богу, а мы вот мысленно, а иногда и вслух: «Мама, мама, мама, золотое слово, лучшее из слов Земли, и нежнее неба голубого, и щитов надёжней броневых» - было такое стихотворение. Вот, о чём думали. А потому что это тяжёлый физический труд. Когда бежишь в атаку, а рядом с тобой бегут товарищи: один упал, второй упал, и вот ты думаешь, что сейчас и ты упадёшь. Никаких «Ура!», никаких «За Сталина!», дыхание уже на пределе, физически устаёшь, тяжело бежать, особенно зимой, в снег, когда скользко, грязно.
Ну, а в танке - там другие неприятности. В танке очень сковывает, люк закрыт, жара, а пушка выстрелит два-три раза - угарный газ скапливается, а он не выветривается, там же уже дышать нечем, весь в поту, физическая нагрузка - тут ни о чём не думаешь, ни о какой Родине, только о том, когда этот бой закончится.
А зимой без перчаток нельзя прислониться - рука пристывает, если мороз сильный, танк же стальной. Мы были хорошо обмундированы, конечно: шлем, рукавицы; но я вот был стрелком-радистом, и мне в рукавицах неудобно было налаживать радиоволну, а я должен был быть всё время на чеку: что скажет командир роты, какая команда. Визуально же он команд не отдаёт - это при походе можно флажками команду отдать, а тут только по радио. Командир же с меня взыщет, если я потеряю связь.
Так что, вспоминалась мама. Она олицетворяется с приятными картинами детства. Я вот очень много времени проводил в деревне у бабушки, и до войны, и даже после войны, и вот такие вот картины сельские - природа, река, лес - это всё вспоминалось.
- Что делали солдаты в свободное время, когда оно выдавалось?
- Ну, какое свободное время? Спали, спали в свободное время! Мы всё время не высыпались, страшно хотели спать.
Поскольку у меня были литературные наклонности, я любил, когда мы были на отдыхе или какая-та пауза возникала, читать солдатам литературное что-то, стихи обычно (потому что много солдат было с плохим образованием). У меня была книжка-сборник стихов Симонова, которые я им читал, в том числе стихотворение «Жди меня» (оно там впервые было напечатано). Солдаты с удовольствием слушали. Ещё я им читал, как ни странно, поэму Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Я её сам очень любил и люблю, и вот сейчас я об этом даже написал небольшое воспоминание (оно должно выйти в альманахе «Северные грани»): как я читал, и почему солдаты с удовольствием слушали именно эту поэму. Я окончил среднюю школу, и мне казалось, что и в армии все имеют среднее образование, а когда я пришёл туда, то убедился, что там, особенно деревенские ребята, не имели среднего образования. На каждую роту было только три-четыре человека со средним образованием. На селе имели только семь классов, и поэтому они были не очень начитанные, так что я им читал.
Я многое на память знал, мне не надо было брать книгу, но иногда я эту книгу вынимал, она маленькая была, я её с собой носил в кармане, в полевой сумке - это отдельное издание довоенное, поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Ну, вот около меня сидели человек 10-12 солдат. Я, конечно, не с трибуны там читал, а вот где-то в окопе или под деревом, в лесу. А часто на память, они просили: почитай ещё. Я говорил - ну ладно, я сейчас уже не вспомню, я вот книжку принесу - почитаю.
Читаю первую сцену, как сошлись мужики на дороге, они там всяк по-своему утром пошёл по делам: тот шёл попа позвать ребёнка окрестить, тот шёл соты медовые где-то приобрести на пасеку, кто-то шёл лошадь искать в табуне, она убежала… Читаю про птичку, у которой птенчик из гнёздышка упал, как один мужик взял этого птенчика, с ним разговаривает, а эта птичка потом прилетела и заговорила человеческим голосом: «Отпусти пташку, я вам за это выкуп дам большой», а он говорит: «Какой выкуп?» - «А я вам дам скатерть самобраную, и эта скатерть самобраная будет вас хлебушком, огурчиками кормить, квасом поить, и будет вообще всё вам делать, и постирает, и не износятся у вас лапотки ваши».
И вот когда я это читал, солдаты, а они, в основном, были из деревни, воспринимали это как свою деревенскую реальность: действительно, их оторвали от этой простой жизни, повседневных забот, которые и отражал разговор с птичкой и развёртывание скатерти-самобранки. Солдату надо всё самому сделать: и сапоги починить, и портянки высушить, и постирать рубашку, а птичка это всё им обещала! То есть, поэма падала на солдатскую жизнь, на солдатский быт, и это с удовольствием слушали.
Или вот рассказ о Матрёне Тимофеевне: у Некрасова есть такая фраза, когда на ярмарке говорят героям, что они всё мужчин опрашивают, кто хорошо живёт: помещика, попа, чиновника, а надо женщин поискать: есть такая Матрёна Тимофеевна, «губернаторшей» её называют, и все считают счастливой. Вот мужики и говорят: «да, пожалуй, пощупаем-ка баб!» Ну и, конечно, хохотали-хохотали в это время солдаты, смешно было, но смех такой, добрый. Ну и масса подобных вещей, масса афоризмов - это всё воспринималось солдатами с большим удовольствием, мы часто обрывали, не дочитывали, начинали снова читать.
- А какое настроение там царило, о чём думали, о чём мечтали?
- Настроения там никакого не было. Стрелять, стрелять, не для того, чтоб победить, а для того, чтоб только живу быть! Сложно объяснить сейчас то психологическое состояние, которое у нас тогда было, поэтому сейчас и пишут о нём не так. Это особое состояние. Конечно, к концу войны уже многое вошло в привычку, уже знали, чего бояться надо, чего можно не очень бояться, чего вообще можно не бояться. У нас был такой эпизод: мы приехали с новыми танками на фронт, к нам выходит полковник, и говорит: «Благодарим вас, что вы прибыли к нам на помощь, что вы нам технику прислали, а то у нас техники нет, а экипажей очень много живых, поэтому отправляем вас обратно в Горький за техникой, а на ваши машины мы сажаем своих танкистов, и они завтра пойдут в бой» - «Как, что, почему?» - «Да потому, что они опытнее вас и пользы от них больше, чем от вас. А вас ещё обучать надо». А почему это было так? Потому что по уставу в начале войны танкист, если танк подбивали, должен был оставаться в танке и продолжать вести борьбу: стрелять из пулемёта, из пушки, хотя танк стоял. Ну, и все погибали. Поэтому у нас в начале войны раненых танкистов почти не было. У Алексея Толстого есть рассказ «Русский характер», очень точный, как солдат-танкист обгорел в танке. Он приезжает домой, на родину, к матери, и хотел проверить, узнают ли его. Его никто не узнал, у него же полностью искажено лицо было. И только когда он уехал, мать психологически чувствует, что был сын, но она его не узнала. И это очень точно. А уже с середины войны изменили это положение, и наоборот, как только немцы подбивали танк, экипажу разрешили выходить из танка и спасаться, отползти. И вот мы попали в такую ситуацию, когда уже экипажи опытные были в избытке. Они уже сохраняли жизнь, и поэтому, конечно, командир части предпочитал в бой идти с опытными солдатами своими, офицерами, чем с молодыми, которые только что приехали. Так что, там много очень условностей было.
Но что было точно, так это то, что мы знали, что нашим фронтом командует Жуков, и там, где Жуков, там - победа, и мы гордились этим.
- Каков был солдатский быт?
У нас свой был солдатский быт, с очень тяжёлыми условиями: негде посушиться, если промок, негде переобуться, негде помыться, а с другой стороны - надо вымыть и высушить гимнастёрку свою, портянки. А что делали? Портянки мокрые - отожмёшь их и кладешь под матрас, если он был, или просто под себя ночью, на них ложился спать, и пока спишь - они высыхают. А в мокрых портянках ходить очень тяжело - и мозоли набьёшь, и просто неудобно ходить в мокрых сапогах. Это же всё не так, как в книжках бывает, это совсем другая жизнь, другая обстановка.
- А как приходилось на фронте женщинам?
Женщинам на войне было очень трудно. Ну, представьте себе, вот девочке, ну вашего, допустим, телосложения, надо тащить раненого солдата, даже меня вот, худого человека, с амуницией, в шинели, да ещё мокрой, да ещё по мокрому снегу - это ж адский труд! Она после этого брякнется где-нибудь в тёплом углу и сидит, отдышаться ей надо, а то и спит.
- А письма? С фронта же писали письма родственникам, друзьям?
- Нет. И больше писали открытки, иногда эти конвертики посылали, конечно. А мне некому было писать: у меня семьи своей не было, были папа с мамой, но я им старался писать по возможности. У меня два двоюродных брата были в армии, один брат был призван рано, ещё до войны. Был на Украине, отступал, был ранен - вот мы с ним переписывались иногда: поздравь своего брата, он получил Орден Красной Звезды и ранение - пишет мне. А где он был? А, оказывается, он под Москвой в госпитале лежал.
Я вот сейчас смотрю военные письма: они же, как правило, очень пустые, потому что мы не имели права писать о военной жизни ничего, не могли давать адресов, названия войсковых частей, указывать, где мы, чем мы занимаемся. Мы писали: дорогие родители, мы живы-здоровы, идём вперёд, ну и так далее, что погода у нас плохая там. Была же военная цензура, и у меня сохранились некоторые письма, где написано (а это пустяки), что мы осваиваем там ротный миномёт, и этот «ротный миномёт» зачёркнут чёрными чернилами, причём, так зачёркнут, что не прочитаешь ничего. Если я там намекал, что мы в таком-то городе, близко к такой-то станции Петушки, это вычёркивалось моментально. Вот находят сейчас такие письма яркие, содержательные, но эти письма, может быть, и по военной почте посылались, но надо было очень умело обходить все запреты. Так что… я не знаю, может быть, это писали в самом конце войны, или передавали как-то по рукам, потому что иногда там есть такие вещи, которые раньше военная цензура не пропускала. А она просматривала все письма, и в армию, и из армии.
- А во фронтовую газету могли что-то писать солдаты?
Никакой, конечно, газеты, никаких, конечно, статей, корреспонденции я тогда не писал и не понимал, что такое можно писать солдату. Некогда было. Да, у нас часто и карандаша, и бумаги не было. Вот в танковых частях мы слушали военное радио, ловили и гражданские передачи, а когда я был в пехоте, мы даже радио не слушали.
Писали журналисты, писатели - они все были мобилизованы: Симонов, Твардовский и многие другие поэты. А поэты-фронтовики, как Гудзенко, в основном, писали после войны. Они часто приходили сюда, к нам на журфак, и выступали в нашей большой аудитории. Антокольский-старик приходил, здесь читал поэму «Сын» - у него сын погиб на фронте, и Симонов приходил, читал свои стихи.
И журналисты, писатели, кто были военного такого возраста, кто призывался в армию, все использовались как военные корреспонденты, так как было очень много маленьких дивизионных армейских газет. В каждой большой дивизии была маленькая полевая газета.
Все эти военные корреспонденты имели или старшего лейтенанта, или капитана, даже были майоры - все офицерами были, у них было особое снабжение, особое положение, им шло навстречу и военное командование, и транспорт им предоставляли, а рядовой солдат всего этого был лишён.
У нас вот на факультете после войны очень много работало преподавателями как раз офицеров, полковников, подполковников, у нас даже одну кафедру называли «кафедрой полковников». Это были редакторы фронтовых газет. И у них были вот 5-6 сотрудников, своя типография маленькая, ручной печатный станок, и они свои местные газеты выпускали. Это вот было у нас очень распространено. Поэтому те кадры журналистов, которые имелись в распоряжении военного ведомства, они все использовались по специальности. Но это уже были профессионалы, а молодёжь армейскую никто не брал в газеты. В лучшем случае интервью могли взять у них. В этом отношении, конечно, очень интересно почитать Симонова «Живые и мёртвые» - это один из лучших романов о войне: он очень правдиво пишет, причём, он берёт обычные ситуации, а не только какие-то исключительные. Обычно писатели описывают какое-то отдельное одно сражение, или какой-то короткий период, а Симонов пишет от начала войны: от защиты Москвы и до конца. У него три тома, и эта вся война там проходит. Там нет лишних подробностей, каких-то ужасов, но вместе с тем он очень честно всё это описывает.
Полтора часа беседы с Борисом Ивановичем пролетели как одно мгновение. Это очень интересный человек, и я желаю ему здоровья и ещё долгих, долгих лет жизни.
Софья Сандалова.