(no subject)
" Аустерлиц - немцы надломились, воевать не хотели. Ульм тому свидетель. Надо было, как намекнул Кутузов, бросить союзника и уйти. Наполеон это знал и использовал. Кутузов не спешил атаковать французов под Красным. Его войско устало, солдаты умирали от холода и голода. Французы гибли от холода и голода. Если не преследовать, Чичагов получит больше времени перекрыть дорогу и взять Наполеона в плен. Кстати, упустил Наполеона именно Чичагов. Были и другие генералы, которые шли от Риги и были обязаны запереть французов в мешке. Массу вздора нагородили про Кутузова, Барклая, Беннигсена, а главное упустили. Ах, уж эти поражения в 1941. Войска неправильно расположили министр обороны Тимошенко и начальник Генштаба Жуков. Лучше всех знал о преступных ошибках товарищ Берия. Но товарищ Берия как бы не виновен."(с)
Чичагов упустил ? Он был единственный кто что-то реально делал.
"Однако, когда Беннигсен стал просить кавалерию для завершения победы, Кутузов, видя, что слава достанется его помощнику и скоро вместо одного фельдмаршала будет два, отказал и повелел прекратить движение; таким образом, вместо успеха, который мог бы стать самым блестящим изо всей кампании, воспоследовал благодарственный молебен за то, что, имея 100.000 человек, русские принудили к отступлению 20.000, убили 1.000 и взяли 20 пушек. Беннигсен поднял вопль и называл Кутузова предателем, в чем его многие весьма поддерживали. Он просил об отставке, но получил от Императора голубую ленту и сто тысяч рублей, явное доказательство понимания монархом всего дела. Иначе как объяснить сии милости? Но решали всё природные русские, которые не желали делиться славой с иноземцами. Сами избрав Кутузова, они хотели создать для него гигантскую репутацию; для сего надобно было не только приписать ему все заслуги и неимоверно преувеличить оные, но еще отнести все его ошибки на счет другого, что и было сделано.
Адмирал Чичагов - один из самых замечательных людей
в России. Сейчас никто здесь не только что не превосходит, но и не равен ему по рассудительности, остроте ума, силе характера, чувству справедливости, беспристрастию и даже строгости нравов. Превосходные сии качества затемняются двумя .большими изъянами; первый, не стоивший бы взимания, не будь второго, - это его отношение к религии, которое нельзя назвать ни греческим, ни римским; второй - презрение и даже глубокая ненависть ко всем установлениям своей страны, в которых видит он лишь слабоумие, невежество, преступления и деспотизм. Русские лучше, чем кто-либо, видят собственные свои пороки, но менее всех других терпят указания на оные. Если вы хотите ужиться с ними, то нельзя не только показывать вид какого-либо осуждения (обычная западня для иностранцев), но, напротив, надобно возражать им, когда сами они пускаются в подобные разговоры. Исключая весьма малое число близких приятелей адмирала, все прочие исполнены' к нему лютой злобою и почитают за врага общества и России. На самом же деле ничего подобного нет. Он более русский, нежели другие, ибо ненавидят не Россию, а порочащее ее зло. Впрочем, такие тонкости недоступны для большинства, да и не могут служить самому адмиралу извинением за те горькие сарказмы, каковые позволяет он себе противу своего отечества. Друзья его тысячу раз пеняли ему за это. Он выслушивает их, но ничуть не меняется. Императору известны и мысли, и рассуждения адмирала, однако он неизменно привязан к нему, и таковая привязанность немало повредила Его Императорскому Величеству
в общественном мнении. Говорят: «Он не русский, он не любит
Россию, и ему приятны только те, кто ненавидят ее». На самом
же деле Император просто опередил свою нацию, и это его несчастие. Будь он ближе к ней, его больше любили бы, ибо он видел и ценил бы только то, что вокруг него. Когда злополучная турецкая война приостановлена была перемирием, Кутузов, довольно вяло ведший ее, получил все полномочия для подписания мира, но дело тянулось, и чуть ли не каждый день из Молдавии приходили жалобы на русского генерала. Раздраженный Император послал туда адмирала Чичагова.
Только после сего упрежденный курьером князь Кутузов поторопился с миром, и адмирал приехал уже после подписания оного. <...)
Адмирал остался в Молдавии, а Кутузов возвратился в Петербург, где поначалу обошлись с ним довольно пренебрежительно. Но вопли в салонах возымели свое действие на Императора, который был мало к нему расположен. Он поставил его главнокомандующим, а через два месяца сделал фельдмаршалом, графом и князем Смоленским; жена его за короткое время должна
была трижды переменять визитные карточки. Поначалу и Император, и адмирал Чичагов полагали, что сильная молдавская армия не понадобится на полях сражений и предназначали ей другую, великую и важную, роль, в частности и для пользы нашего повелителя. Но они ошиблись, и в конце концов адмирал выступил через Минск к Березине. Его сильнейшим образом обвиняли в медлительности, как будто человек такого характера мог быть задержан чем-либо, кроме высочайшей воли, секрет коей нетрудно угадать. Пока адмирал шел из Молдавии, а князь Смоленский из своего Смоленска, дабы соединиться на Березине, общественное мнение нечувствительно уверилось в том, что именно первый из них должен захватить Наполеона на переправе, как мышь в мышеловке. Нет надобности рассказывать о действиях Кутузова от Смоленска до Березины, они увенчались блестящим успехом, но все-таки не было в них ни одного искусного маневра: он захватывал в плен и уничтожал неприятеля по мере того, как люди валились от голода и холода. Брали брошенные французские пушки - вот и все. Не был пленен ни один маршал, ни один известный генерал. Наполеон разделил свою армию на три корпуса: первым командовал сам, вторым - Даву, и третьим - Ней. Русские двигались параллельно французам и в Красном (совершенно неожиданно для себя) оказались между 2-м и 3-м корпусами. Сие было столь внезапно, что когда Ней показался в виду русского арьергарда, к нему послали узнать, не свои ли это. Здесь представилась великолепная оказия нанести решительный удар. Кутузов не сумел воспользоваться ею: он лишь взял в плен 12.000 закоченевших и погибавших от голода и 27 пушек; но сам маршал Ней со 100 пушками и 15.000 солдат ускользнул от него и соединился с Наполеоном, который не мог поверить своим глазам. После этого я спрашиваю: где же великий генерал? На что отвечаю иногда, дабы позабавить немногих близких своих друзей: «Если бы Наполеон командовал русскими, то уж, конечно, взял бы в плен самого себя».
Пока, французы отступали, адмирал Чичагов со своей великолепной молдавской армией из 60.000 человек прошел через Польшу - подвиг, несомненно достойный высочайших похвал. За двенадцать дней он очистил от неприятеля Волынь и отбросил австрийцев и поляков за Буг, не переставая преследовать их. Столь же хороший политик, как и военачальник, он снискал уважение к своему управлению, не допускал грабежей, создал для России друзей и вступил в тесные отношения с влиятельными персонами, которые обо всем его оповещали. Он рассеял польскую Конфедерацию и оказал выдающуюся услугу отечеству тем, что сумел доставить в Вену и Константинополь победные свои реляции, чем с нашей стороны непростительно пренебрегали. Диван, пораженный успехами Наполеона и разрушением Москвы, уже велел отрубить головы двум несчастным братьямкнязя Мурузи, бывшего господаря Молдавии, за одно лишь то, что они служили драгоманами при заключении мира. Диван вот-вот должен был предаться на сторону Франции, чья партия в Константинополе возносилась уже до небес. Русский посланник не мог нарадоваться, когда получились ему на помощь депеши Чичагова. К несчастию, в гибельную сию эпоху законные державы изничтожают друг друга на радость узурпатору и позволяют ему выпутываться из самых безнадежных положений. Австрия с лихвой отплатила нам за свои несчастия 1809 года. Но здесь не может быть никакого сравнения: тогда князь Голицын воевал с австрийцами как благородный человек и едва касался их, открыто выказывая нежелание -к энергическим действиям, в то время как князь Шварценберг ринулся с быстротой волканического потока. Адмирал вынужден был разделить свою армию. Он оставил генерала Сакена с 30.000 противу Шварценберга, а с другими 30.000 двинулся на Минск в соответствии с бывшими у него приказаниями (читать все это надобно, имея под рукою карту). Князь Кутузов писал ему: «Надеюсь, что 12-го (ноября) вы будете в Минске». Минск был занят 4-го, предмостное укрепление взято приступом, а поляк Домбровский отброшен к Борисову. 11-го борисовский тет-де-пон также был взят. Взоры целой России соединились на сем главном пункте всех действий. Общественное мнение, подогретое людьми, превосходно знавшими, что они делают, внушило себе, что адмирал Чичагов должен захватить Наполеона. Дабы понять, каким было положение сего военачальника, надобно прежде всего узнать относительную численность войск. Можно полагать вероятным, что Наполеон вышел из Москвы, имея 125.000 человек. Примем также величину его потерь в 60.000 к тому времени, когда генералы Виктор и Макдональд привели ему еще 30.000. Таким образом, к Березине подошли 95.000 человек; сие весьма важно, ибо это неизвестно даже в Англии. Ведь когда адмирал, которого можно обвинить в чем угодно, но не в бахвальстве, написал в своей реляции, что у Наполеона было не менее 70.000, в лондонских газетах сообщали, будто сие весьма преувеличено; как видим, ошибка здесь оказалась в сторону уменьшения. Теперь вспомним сказанное выше: армия Чичагова сократилась до 30.000 человек, а вследствие стычек, тягот, болезней и
холода - еще больше. После взятия Борисова она не превышала 25.000, из коих 10.000 кавалерии были почти бесполезны по причине болот и гололедицы. Ясно, что надо совсем лишиться рассудка, чтобы утверждать, будто кто-то, имея 15.000 или 18.000,
может задержать такого генерала, как Бонапарте во главе 95-тысячного войска.
Впрочем, трудно сказать, что произошло бы, если каждый исполнил бы свой долг; однако почти никто сего не сделал. Еще до сражения при Красном (октябрь) генерал Беннигсен писал Его Императорскому Величеству: «Медлительность и слабость наша в преследовании неприятеля привели к тому, что у адмирала Чичагова недостанет сил для задержания оного на Березине». Пророчество сие полностью оправдалось. Фельдмаршал, понимавший совершенную свою неспособность нанести Наполеону смертельный удар, по известной своей безнравственности предпочитал, дабы тот тысячу раз спасся, чем погиб от руки Чичагова. Кутузов ненавидел адмирала и как соперника, могущего отнять у него часть славы, и как моряка, сведущего в сухопутной войне. Посему он ничего не упустил, дабы помешать ему и погубить. Здесь и лежит разгадка всего. На следующий день после штурма борисовского предмостного укрепления адмирал потерпел незначительную неудачу на аванпостах из-за ошибки одного офицера, проявившего более храбрости, нежели опыта. Отступив обратно за мост, адмирал потерял тридцать фур и 100 или 150 человек. Фельдмаршал писал об этом Императору: «Адмирал лишил меня 4.000 убитыми и 2.000 взятыми в плен, однако о сем не следует публиковать, дабы не произвести неприятного впечатления». Но это еще не всё. Графу Витгенштейну приказали перейти Березину и соединиться с адмиралом на правом берегу, а стоявшие в Мозыре 8.000 генерала Эртеля должны были поступить под команду Чичагова еще в Минске. Эртель под пустячным предлогом открыто не подчинился приказу, и адмирал хотел предать его военному суду. Но, решившись ослушаться Чичагова, Эртель знал, что угождает другому начальнику. И, действительно, адмирала вскоре попросили оставить дело сие без последствий, чем оно и закончилось. Итак, у Чичагова стало на 8.000 человек меньше, однако же предстояло ему испытать и другие козни. Поелику никто не мог предугадать, на что сей человек способен даже и при столь ограниченных силах, надобно было любым способом убрать его с берегов Березины, и вот как взялись за это дело. 12 (25) ноября адмирал получил письмо князя Кутузова, в котором сей последний сообщал ему, что, согласно полученным несомнительным сведениям, , стало известно о движении главных* сил французов на Бобруйск (более 100 верст к югу, см. карту), и он поручает ему с величайшим поспешанием преградить неприятелю дорогу. Через несколько часов и граф Витгенштейн прислал таковое же сообщение. Адмирал, оставив одну дивизию в Студянке (20-25 в к востоку на Березине) и наблюдательные посты вдоль реки, форсированным маршем пошел на Бобруйск. Но не успел он пройти и двадцати верст, как прискакал казак с известием, что Бонапарте во главе всей своей армии атакует дивизию у Студянки. Там правый берег господствует над левым, а неглубокая река позволяет кавалерии переходить вброд, имея пехотинцев на крупах лошадей. После упорного боя, затянувшегося до ночи, командовавший генерал Чаплиц принужден был отступить; неприятель овладел лесом, навел мосты, и Бонапарте начал переправу. Несомненно, возникает вопрос, почему Витгенштейн не исполнил приказаний и почему главная армия, без которой ничего нельзя было сделать, в то самое решающее и давно уже предвиденное время оказалась в целых ста верстах от нужного места? Ответ прост. Если бы французская армия была уничтожена на Березине, славу пришлось бы делить между тремя генералами; более того, она почти исключительно досталась бы адмиралу Чичагову. Оставаясь же в тылу французов, их нельзя было остановить, но зато не представлялось бы никаких затруднений самому отважно подергать тигра за хвост, а всю вину возложить на одного человека. Так оно и случилось. В С.-Петербург написали, что адмирал Чичагов пропустил Бонапарте, и сразу же со всех сторон возопили противу него как омерзительного предателя. Пишущий сии строки может засвидетельствовать, что ни в одном из петербургских салонов ни единый человек не задался вопросом: «А сколько же войска было под командою адмирала?», хотя сие обстоятельство заслуживает некоторого внимания. Но Чичагов ничуть не поколебался от ужасного сего предательства и собрал все свои силы для атаки. На это ушел весь день 15 (27)-го. Граф Витгенштейн еще с 13-го находился в Rakacy, и хотя деревня сия отстоит всего на 25 верст к северо-востоку от Борисова, пушек его не было слышно до вечера 15-го. Адмирал незамедлительно снесся с ним и предложил назавтра каждому со своей стороны начать атаку; но та же самая причина, которая помешала 13-го, остановила его и на сей раз. Бонапарте занял все дефиле своею многочисленной пехотой, пушками и той кавалерией, которую привели ему Виктор и Удино в еще довольно хорошем состоянии. Если бы Витгенштейн перешел Березину 16-го, тем самым он признал бы, что мог сделать это еще несколько дней назад; посему, хотя и согласившись с адмиралом, он ничего не исполнил из обещанного. Чичагов же начал наступление рано утром и был весьма поражен, совершенно не слыша пушек Витгенштейна. Он послал к нему с требованием о поддержке; граф же ответил, что у него нет понтонов. Тогда адмирал немедленно отправил ему свои и продолжал энергически атаковать неприятеля. После длившегося целый день боя войска его продвинулись вперед. Тогда Бонапарте, чтобы освободиться от своих обозов и тылов, поджег мост, оставив на левом берегу 10.000 человек, шесть пушек и несметную кладь. Витгенштейну досталась сомнительная честь захватить все это, и именно по поводу сего воинского подвига и возносили у нас благодарственный молебен. Сам почтенный граф имел слабость написать в своей реляции о сем деле: «Я принудил неприятеля переправиться у Студянки на другой берег». По поводу сего остроумцы говорили, что, значит, сражался он с адмиралом Чичаговым который имел приказ не допустить сей переправы. Остальное известно: в этот день адмирал уничтожил и пленил 18.000 французов, а также взял 7 пушек и 2 штандарта. Засим начал он энергическое, небывалое доселе преследование, ночуя только на биваках и не давая неприятелю ни минуты отдыха. За 12 дней от Студянки до Вильны французы потеряли 40.000 пленными, 25-30 тысяч умершими и 250 пушек. В Вильне Чичагов просил 20.000 человек для продолжения преследования, но фельдмаршал отказал ему. Три недели войска стояли перед Неманом и перешли его лишь после приезда Императора. Этим воспользовались остатки Великой Армии, и французам удалось вывести всех маршалов, всех известных генералов и около 4.000 офицеров. Но ведь все они до последнего человека должны были погибнуть на Березине. Однако эгоизм и зависть решили иначе. Следствия преступных сих интриг уже сегодня весьма ощутительны. Дай Бог, чтобы не оказались они для нас и вовсе пагубными. Великие сии свершения показали в то же время и всю силу предрассудков, подкрепляемых духом нетерпимости и национальной кичливостью. Сия последняя непременно желала иметь своего героя, и он был сотворен точно так же, как сколачивают ящик или шьют туфлю; ей надобен был козел отпущения за все свершившееся зло, и его тоже отыскали. Нет ничего более заурядного, нежели кампания, проделанная Кутузовым, хотя некоторые ее части и претендуют на то, чтобы войти в историю. В последние дни жизни он был осыпан почестями. Смерть настигла фельдмаршала в нескольких верстах от Дрездена; останки его перевезли сюда и погребли в Казанском соборе (невиданная доселе честь). Ему будет поставлен памятник. Но если предположить, что человек этот предстал бы перед одним из наших военных советов или английским трибуналом, кто мог бы поручиться за его голову? Чичагов, напротив, не совершил ни единой ошибки, всегда оказывался там, где ему надлежало быть, и наносил страшные удары врагам отечества; однако же именно отечество отвергло его и, ничего не желая знать, обвиняет в том, что он упустил неприятеля. Адмирал принял все сии несправедливости с природным своим высокомерием и непреклонностию. Он хотел вынудить Императора заявить свое мнение и публично воздать ему должное. Но для Императора сие просто физически невозможно. Это означало бы низвержение идола всей нации; пришлось бы обидеть Витгенштейна, у которого были свои минуты слабости, но который, тем не менее, порядочнейший человек, да и сам Чичагов отнюдь не порвал с ним. Император добр и благодаря немецкому своему происхождению более зрел, нежели его народ, досконально ему известный. Ежели бы встал он противу всех в теперешнее время и поддержал Чичагова, то оказался бы в трудном положении. Чичагов не желает понимать это и посему оставил службу, рапортовавшись больным, (таковы здесь требования этикета). Он приехал сюда с поднятой головой и чувствует себя вполне непринужденно, довольствуясь обществом нескольких друзей, сохранивших искреннюю к нему привязанность. Я бываю у него ни чаще, ни реже, чем прежде, и всякий раз твержу о крайнем своем сожалении видеть не у дел столько добрых качеств лишь по причине неуступчивого характера и вследствие совершенно несущественных резонов. Адмирал выслушивает меня, но ничуть не меняется. Как он написал Императору, болезнь его никогда не излечится, однако кто знает, что он напишет еще и какая участь ждет его в будущем? Среди всех сих бурь и треволнений Император воистину восхищает меня. Он принес колоссальные жертвы, преодолел ужасающие трудности, с ловкостию утихомирил самые раздражительные страсти. Не сомневаюсь, что ему пришлось пойти на многое противу собственной натуры и собственных убеждений. Но именно это и достойно восхищения. Что, в сущности, мог он сделать? Во всем свете немало говорится о необъятной власти Российского Императора; при этом забывают, что наименее могуществен тот государь, который может все. Пошлость никогда не избавится от мании судить монархов по тому, что они могут сделать, а не по тому, что для них невозможно. Видя, как султан или царь велят ради собственного своего изволения отрубить человеку голову, говорят: «О, сколь он могуществен!», а надо бы говорить: «О, насколько же он слаб!», ведь завтра его самого могут удавить. Жестокость принимают за силу, однако же они различаются подобно нежным тонам от жухлых. При желании легко доказать, что Король, наш повелитель, и другие настоящие государи несравненно более самодержавны и независимы, нежели Российский Император, для которого, быть может, еще долго останется невозможным отдать справедливость адмиралу, сколь бы сам он того ни желал."(с)
Чичагов упустил ? Он был единственный кто что-то реально делал.
"Однако, когда Беннигсен стал просить кавалерию для завершения победы, Кутузов, видя, что слава достанется его помощнику и скоро вместо одного фельдмаршала будет два, отказал и повелел прекратить движение; таким образом, вместо успеха, который мог бы стать самым блестящим изо всей кампании, воспоследовал благодарственный молебен за то, что, имея 100.000 человек, русские принудили к отступлению 20.000, убили 1.000 и взяли 20 пушек. Беннигсен поднял вопль и называл Кутузова предателем, в чем его многие весьма поддерживали. Он просил об отставке, но получил от Императора голубую ленту и сто тысяч рублей, явное доказательство понимания монархом всего дела. Иначе как объяснить сии милости? Но решали всё природные русские, которые не желали делиться славой с иноземцами. Сами избрав Кутузова, они хотели создать для него гигантскую репутацию; для сего надобно было не только приписать ему все заслуги и неимоверно преувеличить оные, но еще отнести все его ошибки на счет другого, что и было сделано.
Адмирал Чичагов - один из самых замечательных людей
в России. Сейчас никто здесь не только что не превосходит, но и не равен ему по рассудительности, остроте ума, силе характера, чувству справедливости, беспристрастию и даже строгости нравов. Превосходные сии качества затемняются двумя .большими изъянами; первый, не стоивший бы взимания, не будь второго, - это его отношение к религии, которое нельзя назвать ни греческим, ни римским; второй - презрение и даже глубокая ненависть ко всем установлениям своей страны, в которых видит он лишь слабоумие, невежество, преступления и деспотизм. Русские лучше, чем кто-либо, видят собственные свои пороки, но менее всех других терпят указания на оные. Если вы хотите ужиться с ними, то нельзя не только показывать вид какого-либо осуждения (обычная западня для иностранцев), но, напротив, надобно возражать им, когда сами они пускаются в подобные разговоры. Исключая весьма малое число близких приятелей адмирала, все прочие исполнены' к нему лютой злобою и почитают за врага общества и России. На самом же деле ничего подобного нет. Он более русский, нежели другие, ибо ненавидят не Россию, а порочащее ее зло. Впрочем, такие тонкости недоступны для большинства, да и не могут служить самому адмиралу извинением за те горькие сарказмы, каковые позволяет он себе противу своего отечества. Друзья его тысячу раз пеняли ему за это. Он выслушивает их, но ничуть не меняется. Императору известны и мысли, и рассуждения адмирала, однако он неизменно привязан к нему, и таковая привязанность немало повредила Его Императорскому Величеству
в общественном мнении. Говорят: «Он не русский, он не любит
Россию, и ему приятны только те, кто ненавидят ее». На самом
же деле Император просто опередил свою нацию, и это его несчастие. Будь он ближе к ней, его больше любили бы, ибо он видел и ценил бы только то, что вокруг него. Когда злополучная турецкая война приостановлена была перемирием, Кутузов, довольно вяло ведший ее, получил все полномочия для подписания мира, но дело тянулось, и чуть ли не каждый день из Молдавии приходили жалобы на русского генерала. Раздраженный Император послал туда адмирала Чичагова.
Только после сего упрежденный курьером князь Кутузов поторопился с миром, и адмирал приехал уже после подписания оного. <...)
Адмирал остался в Молдавии, а Кутузов возвратился в Петербург, где поначалу обошлись с ним довольно пренебрежительно. Но вопли в салонах возымели свое действие на Императора, который был мало к нему расположен. Он поставил его главнокомандующим, а через два месяца сделал фельдмаршалом, графом и князем Смоленским; жена его за короткое время должна
была трижды переменять визитные карточки. Поначалу и Император, и адмирал Чичагов полагали, что сильная молдавская армия не понадобится на полях сражений и предназначали ей другую, великую и важную, роль, в частности и для пользы нашего повелителя. Но они ошиблись, и в конце концов адмирал выступил через Минск к Березине. Его сильнейшим образом обвиняли в медлительности, как будто человек такого характера мог быть задержан чем-либо, кроме высочайшей воли, секрет коей нетрудно угадать. Пока адмирал шел из Молдавии, а князь Смоленский из своего Смоленска, дабы соединиться на Березине, общественное мнение нечувствительно уверилось в том, что именно первый из них должен захватить Наполеона на переправе, как мышь в мышеловке. Нет надобности рассказывать о действиях Кутузова от Смоленска до Березины, они увенчались блестящим успехом, но все-таки не было в них ни одного искусного маневра: он захватывал в плен и уничтожал неприятеля по мере того, как люди валились от голода и холода. Брали брошенные французские пушки - вот и все. Не был пленен ни один маршал, ни один известный генерал. Наполеон разделил свою армию на три корпуса: первым командовал сам, вторым - Даву, и третьим - Ней. Русские двигались параллельно французам и в Красном (совершенно неожиданно для себя) оказались между 2-м и 3-м корпусами. Сие было столь внезапно, что когда Ней показался в виду русского арьергарда, к нему послали узнать, не свои ли это. Здесь представилась великолепная оказия нанести решительный удар. Кутузов не сумел воспользоваться ею: он лишь взял в плен 12.000 закоченевших и погибавших от голода и 27 пушек; но сам маршал Ней со 100 пушками и 15.000 солдат ускользнул от него и соединился с Наполеоном, который не мог поверить своим глазам. После этого я спрашиваю: где же великий генерал? На что отвечаю иногда, дабы позабавить немногих близких своих друзей: «Если бы Наполеон командовал русскими, то уж, конечно, взял бы в плен самого себя».
Пока, французы отступали, адмирал Чичагов со своей великолепной молдавской армией из 60.000 человек прошел через Польшу - подвиг, несомненно достойный высочайших похвал. За двенадцать дней он очистил от неприятеля Волынь и отбросил австрийцев и поляков за Буг, не переставая преследовать их. Столь же хороший политик, как и военачальник, он снискал уважение к своему управлению, не допускал грабежей, создал для России друзей и вступил в тесные отношения с влиятельными персонами, которые обо всем его оповещали. Он рассеял польскую Конфедерацию и оказал выдающуюся услугу отечеству тем, что сумел доставить в Вену и Константинополь победные свои реляции, чем с нашей стороны непростительно пренебрегали. Диван, пораженный успехами Наполеона и разрушением Москвы, уже велел отрубить головы двум несчастным братьямкнязя Мурузи, бывшего господаря Молдавии, за одно лишь то, что они служили драгоманами при заключении мира. Диван вот-вот должен был предаться на сторону Франции, чья партия в Константинополе возносилась уже до небес. Русский посланник не мог нарадоваться, когда получились ему на помощь депеши Чичагова. К несчастию, в гибельную сию эпоху законные державы изничтожают друг друга на радость узурпатору и позволяют ему выпутываться из самых безнадежных положений. Австрия с лихвой отплатила нам за свои несчастия 1809 года. Но здесь не может быть никакого сравнения: тогда князь Голицын воевал с австрийцами как благородный человек и едва касался их, открыто выказывая нежелание -к энергическим действиям, в то время как князь Шварценберг ринулся с быстротой волканического потока. Адмирал вынужден был разделить свою армию. Он оставил генерала Сакена с 30.000 противу Шварценберга, а с другими 30.000 двинулся на Минск в соответствии с бывшими у него приказаниями (читать все это надобно, имея под рукою карту). Князь Кутузов писал ему: «Надеюсь, что 12-го (ноября) вы будете в Минске». Минск был занят 4-го, предмостное укрепление взято приступом, а поляк Домбровский отброшен к Борисову. 11-го борисовский тет-де-пон также был взят. Взоры целой России соединились на сем главном пункте всех действий. Общественное мнение, подогретое людьми, превосходно знавшими, что они делают, внушило себе, что адмирал Чичагов должен захватить Наполеона. Дабы понять, каким было положение сего военачальника, надобно прежде всего узнать относительную численность войск. Можно полагать вероятным, что Наполеон вышел из Москвы, имея 125.000 человек. Примем также величину его потерь в 60.000 к тому времени, когда генералы Виктор и Макдональд привели ему еще 30.000. Таким образом, к Березине подошли 95.000 человек; сие весьма важно, ибо это неизвестно даже в Англии. Ведь когда адмирал, которого можно обвинить в чем угодно, но не в бахвальстве, написал в своей реляции, что у Наполеона было не менее 70.000, в лондонских газетах сообщали, будто сие весьма преувеличено; как видим, ошибка здесь оказалась в сторону уменьшения. Теперь вспомним сказанное выше: армия Чичагова сократилась до 30.000 человек, а вследствие стычек, тягот, болезней и
холода - еще больше. После взятия Борисова она не превышала 25.000, из коих 10.000 кавалерии были почти бесполезны по причине болот и гололедицы. Ясно, что надо совсем лишиться рассудка, чтобы утверждать, будто кто-то, имея 15.000 или 18.000,
может задержать такого генерала, как Бонапарте во главе 95-тысячного войска.
Впрочем, трудно сказать, что произошло бы, если каждый исполнил бы свой долг; однако почти никто сего не сделал. Еще до сражения при Красном (октябрь) генерал Беннигсен писал Его Императорскому Величеству: «Медлительность и слабость наша в преследовании неприятеля привели к тому, что у адмирала Чичагова недостанет сил для задержания оного на Березине». Пророчество сие полностью оправдалось. Фельдмаршал, понимавший совершенную свою неспособность нанести Наполеону смертельный удар, по известной своей безнравственности предпочитал, дабы тот тысячу раз спасся, чем погиб от руки Чичагова. Кутузов ненавидел адмирала и как соперника, могущего отнять у него часть славы, и как моряка, сведущего в сухопутной войне. Посему он ничего не упустил, дабы помешать ему и погубить. Здесь и лежит разгадка всего. На следующий день после штурма борисовского предмостного укрепления адмирал потерпел незначительную неудачу на аванпостах из-за ошибки одного офицера, проявившего более храбрости, нежели опыта. Отступив обратно за мост, адмирал потерял тридцать фур и 100 или 150 человек. Фельдмаршал писал об этом Императору: «Адмирал лишил меня 4.000 убитыми и 2.000 взятыми в плен, однако о сем не следует публиковать, дабы не произвести неприятного впечатления». Но это еще не всё. Графу Витгенштейну приказали перейти Березину и соединиться с адмиралом на правом берегу, а стоявшие в Мозыре 8.000 генерала Эртеля должны были поступить под команду Чичагова еще в Минске. Эртель под пустячным предлогом открыто не подчинился приказу, и адмирал хотел предать его военному суду. Но, решившись ослушаться Чичагова, Эртель знал, что угождает другому начальнику. И, действительно, адмирала вскоре попросили оставить дело сие без последствий, чем оно и закончилось. Итак, у Чичагова стало на 8.000 человек меньше, однако же предстояло ему испытать и другие козни. Поелику никто не мог предугадать, на что сей человек способен даже и при столь ограниченных силах, надобно было любым способом убрать его с берегов Березины, и вот как взялись за это дело. 12 (25) ноября адмирал получил письмо князя Кутузова, в котором сей последний сообщал ему, что, согласно полученным несомнительным сведениям, , стало известно о движении главных* сил французов на Бобруйск (более 100 верст к югу, см. карту), и он поручает ему с величайшим поспешанием преградить неприятелю дорогу. Через несколько часов и граф Витгенштейн прислал таковое же сообщение. Адмирал, оставив одну дивизию в Студянке (20-25 в к востоку на Березине) и наблюдательные посты вдоль реки, форсированным маршем пошел на Бобруйск. Но не успел он пройти и двадцати верст, как прискакал казак с известием, что Бонапарте во главе всей своей армии атакует дивизию у Студянки. Там правый берег господствует над левым, а неглубокая река позволяет кавалерии переходить вброд, имея пехотинцев на крупах лошадей. После упорного боя, затянувшегося до ночи, командовавший генерал Чаплиц принужден был отступить; неприятель овладел лесом, навел мосты, и Бонапарте начал переправу. Несомненно, возникает вопрос, почему Витгенштейн не исполнил приказаний и почему главная армия, без которой ничего нельзя было сделать, в то самое решающее и давно уже предвиденное время оказалась в целых ста верстах от нужного места? Ответ прост. Если бы французская армия была уничтожена на Березине, славу пришлось бы делить между тремя генералами; более того, она почти исключительно досталась бы адмиралу Чичагову. Оставаясь же в тылу французов, их нельзя было остановить, но зато не представлялось бы никаких затруднений самому отважно подергать тигра за хвост, а всю вину возложить на одного человека. Так оно и случилось. В С.-Петербург написали, что адмирал Чичагов пропустил Бонапарте, и сразу же со всех сторон возопили противу него как омерзительного предателя. Пишущий сии строки может засвидетельствовать, что ни в одном из петербургских салонов ни единый человек не задался вопросом: «А сколько же войска было под командою адмирала?», хотя сие обстоятельство заслуживает некоторого внимания. Но Чичагов ничуть не поколебался от ужасного сего предательства и собрал все свои силы для атаки. На это ушел весь день 15 (27)-го. Граф Витгенштейн еще с 13-го находился в Rakacy, и хотя деревня сия отстоит всего на 25 верст к северо-востоку от Борисова, пушек его не было слышно до вечера 15-го. Адмирал незамедлительно снесся с ним и предложил назавтра каждому со своей стороны начать атаку; но та же самая причина, которая помешала 13-го, остановила его и на сей раз. Бонапарте занял все дефиле своею многочисленной пехотой, пушками и той кавалерией, которую привели ему Виктор и Удино в еще довольно хорошем состоянии. Если бы Витгенштейн перешел Березину 16-го, тем самым он признал бы, что мог сделать это еще несколько дней назад; посему, хотя и согласившись с адмиралом, он ничего не исполнил из обещанного. Чичагов же начал наступление рано утром и был весьма поражен, совершенно не слыша пушек Витгенштейна. Он послал к нему с требованием о поддержке; граф же ответил, что у него нет понтонов. Тогда адмирал немедленно отправил ему свои и продолжал энергически атаковать неприятеля. После длившегося целый день боя войска его продвинулись вперед. Тогда Бонапарте, чтобы освободиться от своих обозов и тылов, поджег мост, оставив на левом берегу 10.000 человек, шесть пушек и несметную кладь. Витгенштейну досталась сомнительная честь захватить все это, и именно по поводу сего воинского подвига и возносили у нас благодарственный молебен. Сам почтенный граф имел слабость написать в своей реляции о сем деле: «Я принудил неприятеля переправиться у Студянки на другой берег». По поводу сего остроумцы говорили, что, значит, сражался он с адмиралом Чичаговым который имел приказ не допустить сей переправы. Остальное известно: в этот день адмирал уничтожил и пленил 18.000 французов, а также взял 7 пушек и 2 штандарта. Засим начал он энергическое, небывалое доселе преследование, ночуя только на биваках и не давая неприятелю ни минуты отдыха. За 12 дней от Студянки до Вильны французы потеряли 40.000 пленными, 25-30 тысяч умершими и 250 пушек. В Вильне Чичагов просил 20.000 человек для продолжения преследования, но фельдмаршал отказал ему. Три недели войска стояли перед Неманом и перешли его лишь после приезда Императора. Этим воспользовались остатки Великой Армии, и французам удалось вывести всех маршалов, всех известных генералов и около 4.000 офицеров. Но ведь все они до последнего человека должны были погибнуть на Березине. Однако эгоизм и зависть решили иначе. Следствия преступных сих интриг уже сегодня весьма ощутительны. Дай Бог, чтобы не оказались они для нас и вовсе пагубными. Великие сии свершения показали в то же время и всю силу предрассудков, подкрепляемых духом нетерпимости и национальной кичливостью. Сия последняя непременно желала иметь своего героя, и он был сотворен точно так же, как сколачивают ящик или шьют туфлю; ей надобен был козел отпущения за все свершившееся зло, и его тоже отыскали. Нет ничего более заурядного, нежели кампания, проделанная Кутузовым, хотя некоторые ее части и претендуют на то, чтобы войти в историю. В последние дни жизни он был осыпан почестями. Смерть настигла фельдмаршала в нескольких верстах от Дрездена; останки его перевезли сюда и погребли в Казанском соборе (невиданная доселе честь). Ему будет поставлен памятник. Но если предположить, что человек этот предстал бы перед одним из наших военных советов или английским трибуналом, кто мог бы поручиться за его голову? Чичагов, напротив, не совершил ни единой ошибки, всегда оказывался там, где ему надлежало быть, и наносил страшные удары врагам отечества; однако же именно отечество отвергло его и, ничего не желая знать, обвиняет в том, что он упустил неприятеля. Адмирал принял все сии несправедливости с природным своим высокомерием и непреклонностию. Он хотел вынудить Императора заявить свое мнение и публично воздать ему должное. Но для Императора сие просто физически невозможно. Это означало бы низвержение идола всей нации; пришлось бы обидеть Витгенштейна, у которого были свои минуты слабости, но который, тем не менее, порядочнейший человек, да и сам Чичагов отнюдь не порвал с ним. Император добр и благодаря немецкому своему происхождению более зрел, нежели его народ, досконально ему известный. Ежели бы встал он противу всех в теперешнее время и поддержал Чичагова, то оказался бы в трудном положении. Чичагов не желает понимать это и посему оставил службу, рапортовавшись больным, (таковы здесь требования этикета). Он приехал сюда с поднятой головой и чувствует себя вполне непринужденно, довольствуясь обществом нескольких друзей, сохранивших искреннюю к нему привязанность. Я бываю у него ни чаще, ни реже, чем прежде, и всякий раз твержу о крайнем своем сожалении видеть не у дел столько добрых качеств лишь по причине неуступчивого характера и вследствие совершенно несущественных резонов. Адмирал выслушивает меня, но ничуть не меняется. Как он написал Императору, болезнь его никогда не излечится, однако кто знает, что он напишет еще и какая участь ждет его в будущем? Среди всех сих бурь и треволнений Император воистину восхищает меня. Он принес колоссальные жертвы, преодолел ужасающие трудности, с ловкостию утихомирил самые раздражительные страсти. Не сомневаюсь, что ему пришлось пойти на многое противу собственной натуры и собственных убеждений. Но именно это и достойно восхищения. Что, в сущности, мог он сделать? Во всем свете немало говорится о необъятной власти Российского Императора; при этом забывают, что наименее могуществен тот государь, который может все. Пошлость никогда не избавится от мании судить монархов по тому, что они могут сделать, а не по тому, что для них невозможно. Видя, как султан или царь велят ради собственного своего изволения отрубить человеку голову, говорят: «О, сколь он могуществен!», а надо бы говорить: «О, насколько же он слаб!», ведь завтра его самого могут удавить. Жестокость принимают за силу, однако же они различаются подобно нежным тонам от жухлых. При желании легко доказать, что Король, наш повелитель, и другие настоящие государи несравненно более самодержавны и независимы, нежели Российский Император, для которого, быть может, еще долго останется невозможным отдать справедливость адмиралу, сколь бы сам он того ни желал."(с)