Олег Зайончковский. "Петрович"
«…в том-то и штука, что, наступая на очередные грабли, человек всякий раз надеется: авось это не грабли, а что-нибудь другое. И только когда грянут они палкой в лоб, как в набатный рельс, и наполнит голову от уха до уха знакомый звон - тогда только и убеждается человек: нет, все-таки это были грабли».
Из тех книг, что мне недавно посоветовали, я прочла далеко не все, однако есть среди них одна, которой хочется посвятить немного более, чем несколько строк.
Я старалась придерживаться размеров, принятых в сети, хотя очень хотелось писать и писать вслед за автором, чья книга - наслаждение от первой до последней строки.
Спасибо http://users.livejournal.com/_ina_ya_/
«О, сколько врагов себе нажил старый глупый СССР этой ежеутренней трансляцией гимна. Сколько теплых голых тел, сплетенных в собственных нежнейших союзах, содрогались в постелях при первых его раскатах, возглашавших «союз нерушимый» и все остальное… Петрович, например, проснувшись среди ночи, чтобы перевернуться на другой бок, всегда прислушивался со страхом - не раздастся ли знакомая до боли прелюдия: отдаленный, но скребущий душу звук сливаемой где-то канализационной воды».
Время - позднее брежневское. Место - где-то на Волге. Главный герой - мальчик, которого все называют Петрович, и только ближе к концу книги мы узнаем, что зовут его Георгий.
Пять частей - пять возрастов, начиная с пяти-шестилетнего. Практически весь текст от лица мальчика-юноши-мужчины, но стиль - стиль повествования выдает взрослого умудренного опытом человека. Забавное смещение, интересный прием, за который автора можно ругать или хвалить, но мне очень понравилось.
Книга - взросление? Не совсем. Мальчик изначально настолько мудр и рассудителен, а взрослые бестолковы и с причудами, что вовсе неясно кому тут взрослеть.
Книга - воспоминания? Да нет в ней ни надрыва, ни сожалений, ни умилений, столь характерных для множества подобных книг. Детство вовсе не карамельно-розовое, сладкое и пушистое. В первой же главе описано как над Петровичем измывается нянечка в детском саду. И насколько в его глазах мир за пределами семьи выглядит непонятным и непознаваемо жестоким. Абсурдным. Но есть в книге упоение детством, есть ощущение маленьких шагов, которые все без исключения приводят к чуду. Или к кошмару. Но обязательно к открытию.
Тон взрослого человека, так сильно сбивавший с толку в начале, постепенно становится естественно необходимым. В прежние времена написали бы: «писатель призывает не считать детей идиотами, достойными только сюсюканья». Ни к чему он, естественно, не призывает, просто делиться радостью из собственного детства, счастьем в собственной семье, где очевидно уважали право ребенка быть личностью независимо от возраста.
Однако счастье не вечно, наступает пора идти в школу, про которую Зайончковвский написал так смачно, что грех был бы не процитировать полностью.
«…Страшный ветер ходил по школьным коридорам - такой ветер, какой бывает во время сухой грозы и который гнет и ломает даже взрослые тополя. Но к счастью, в коридорах не росло тополей - только гипсовый погрудный Ленин на втором этаже подпрыгивал и покачивался на своем фанерном пьедестале, драпированном кумачом.
Лишь два человеческих подвида могли существовать и как будто мыслить внутри этого каждодневного урагана: многочисленные ученики десяти возрастных категорий и сравнительно более крупные и редкие преподаватели. Как могли они выживать в таких экстремальных условиях - загадка, но некоторые ученые говорят, что жизнь возможна даже на поверхности горячих светил типа Солнца.
Тут можно было поразмышлять. Солнце и другие космические звезды - это практически неугасимые гигантские плавилища химических элементов». … «Что звезду, что третью школу можно было образно назвать плавильными тиглями, где происходили грандиозные процессы, так сказать, синтеза. Но было между этими объектами и существенное различие. В то время как звезды занимались, по мнению Петровича, делом полезным, то есть производили из простейшего водорода разнообразные сложные вещества, школа поступала наоборот: сплавляла разнообразные человеческие элементы в слитную массу, чтобы потом нарезать ее как попало на кусочки, весом от 30 до 60 кг. Каждое утро мальчики и девочки поступали сюда с собственным своим зарядом семейных и сословных особенностей в манерах, одежде и прическах, но уже после большой перемены едва ли чем отличались Эйтинген от Гуталимова, а Епифанова от Емельяновой (впрочем, две последние были в разных бантах). Как продукты, сваренные в едином бульоне, приобретают общий вкус и получают название супа, так и школьные ученики к концу дневных занятий имели, казалось, один вкус и запах и выглядели подчас полностью разварившимися».
Школы будет не то, чтобы много, напротив, но какие же брезгливо-отстраненные, ироничные строки посвящены всему околошкольному. Бунт, поднятый маленьким Петровичем в садике, продолжается и тут: он отказывается ходить строем и петь. Очень характерная сцена беседы с учительницей. Пожалуй, для меня она была самой-самой «совковой» в худшем смысле этого слова. Изумительный гротеск.
Поэтому к цитате вроде этой, но уже из взрослого этапа жизни, я была готова, даже испытала радость узнавания.
«но его не оставлял один вопрос. Зачем вообще строился Дизайн-центр; зачем московскому институту было иметь в Москве же еще подворье? Вопрос этот он задал однажды Федору Васильевичу, и тот ответил, почти не раздумывая: "…."
- И чего тут непонятного? Дизайн в массы, а деньги в кассу.
- Звучит как-то… цинично.
Митрохин посерьезнел.
- Я мог бы ответить лирично, но неохота. Просто надо работать. Работай, и чего-нибудь добьешься. Только так. Помнишь сказочку про лягушку, которая попала в молоко?
- И стала брыкать ножками, и сделала масло… По-моему, Федор Васильевич, эта сказка - ложь. Ваша лягушка так и останется жить в молоке.
Митрохин ухмыльнулся:
- Пускай даже так… Все-таки она может считать, что неплохо устроилась»
Собственно, вся книга была бы гимном прелести детства в позднебрежневские времена, если бы не чугуный шаг самой эпохи с её проклятием индивидуальному, яркому и не в строю.
Надо оговориться, ссылку я получила на журнальный вариант, но существует более полный, который нашла и прочла чуть позже, поэтому полнее о «совковости» можно рассуждать применительно к последним главам, где отлично выписана изнуряюще-неторопливая атмосфера советских «офисов», где единственно могло родиться: «пришел на работу - наконец отдохну», «сачковать» и т.д. И еще масса примет той жизни, которая к счастью ли, к сожалению ли, но ушла в прошлое.
Впрочем, самое главное событие школьной жизни вовсе не учеба, а первая любовь. Я давно не получала такого удовольствия, читая о чувствах.
Тут надо отступить: язык писателя выше всяческих похвал, не смотря на книжность и архаичность. Нет-нет, это не язык Иванова, в котором множество профессионального жаргона сплавщиков и диалектизмов. Но сам строй языка прямиком отсылает в 19 - начало 20 века. И на уровне формы, и в цитатах - «Петрович, вытянув с полки второй том Льва Толстого, отправился на Крымский полуостров, в самое пекло севастопольского сражения».
Это выглядело бы чрезвычайно странно, если не история семьи мальчика.
Второй главный герой - Генрих, дедушка Петровича. Если Ирина - бабушка, Петя - отец и Катя - мама, которых герой называет исключительно по именам, очерчены скупо, то Генрих - полноправный главный персонаж. Это не случайно. Петровича и дедушку, чем дальше, тем чаще сравнивают.
Сложной и необычной была судьба потомка русских офицеров, потерявшего мать в горниле гражданской войны. В девятилетнем возрасте, в разгар боевых действий, он прошел пол-России, чтобы добраться с фронта в Москву, к своей бабушке.
Сложной и трагичной была судьба его родителей, его семьи.
Тем интересней Петровичу об этом узнавать, листая на пару с не слишком общительным дедом старые пожелтевшие альбомы.
Тут прадед - молодцом, тут прабабушка - красавицей, тут пра-прабабушка Петровича еще царит в известной московской типографии, оставив пра-прадедушку - "этого дурака".
Прадед - офицер и будущий эмигрант, ради великой любви погубивший карьеру, работавший в Персии, сражавшийся с красными и, наконец, пославший верного человека тайком в Москву, за сыном. Петрович ищет сходства между ним, дедом и собой. Он скорее робеет, а я нахожу.
«По отношению к Андрею Александровичу и Генрих, и Петрович - оба оказались в одинаковом положении: обоим оставалось, вглядываясь в его фотографии, искать и выдумывать в ушных изгибах и форме его носа родственных черт. Но конечно же, больше всего сходства на всех своих портретах Андрей Александрович являл с самим собой. Вот он курсант гвардейского училища в мундире; вот он кадетом, в мундире же; а вот - карапуз, стоящий подле отца-генерала, - и на карапузе опять какой-то мундирчик и начищенные сапожки. И взгляд у карапуза светлый, жесткий: этаким малышом Андрюша был уже законченный белогвардеец. Шаг его карьеры должен был стать таким же четким, как ритм мундирных пуговиц, счастливая будущность светила потомственному офицеру, как орден на кителе папa. Встречаясь глазами с кадетом на фотографии - своим ровесником - Петрович думал: смогли бы они подружиться, нашли бы, о чем поболтать? Андрюша смотрел серьезно и нелюбезно: очевидно, он не был расположен к общению с незнакомцами».
Это описание прекрасно подходит и к Генриху, и к самому Петровичу в нежном и подростковом возрасте.
Яркие индивидуалисты с собственным мнением по любому вопросу, Генрих - под конец жизни задумавшийся, что бы было, отошли его бабушка за границу к отцу-белогвардейцу, и мальчик постоянно размышляющий о странностях и нелогичностях жизни.
Человек, научившийся ходить строем, и ребенок только-только ступающий на этот путь.
Пожалуй, самые задушевные, самые теплые страницы посвящены развлечениям мальчишек конца 70-х - начала 80-х годов, в которых Петрович, чем дальше, тем активнее принимал живое участие.
Рыбалка на Волге, штаб в подвале, казаки-разбойники на целый день или несколько дней подряд.
Читала и улыбалась. Мое детство было один в один таким же: беззаботным, безопасным, исключительно солнечным, не смотря ни на что. Ну скажите, разве может современный пацан без опасений сесть в КАМАЗ с чужим человеком? Да его родители разрыв сердца получат, узнай о таком. А тут целая глава посвящена приключению Петровича на стройке. Чудесная зарисовка о том, как непринужденно таскали в советские времена кто, что мог, откуда мог, и сколько мог.
И конечно, любовь. Тут мне хочется говорить исключительно в превосходной степени.
Дело в том, что я не очень жалую любовную прозу вообще и современную в частности. Все слова мне вечно кажутся плоскими, чувства недостоверными, приемы избитыми, а главное этот постоянный надрыв, почти истерия - «дыхание сперло, взгляд остановился. Задыхаются вечно все. К невропатологу надобно в таких случаях. Да. А уж когда про секс - вообще в 99 случаях из ста просто смешно.
Не то, чтобы Зайончковский нашел какие-то особенно свежие слова или приемы, но рождение, вырастание и трансформация чувств сначала маленького мальчика, после подростка, и в конце взрослого молодого мужчины - совершенно изумительны и написаны так, что писанному веришь без оговорок.
В последней главе, которой не было в журнальном варианте, мы вслед за героем попадаем в Москву, в отдел дизайна какого-то института в ВДНХ. Именно тут сонно, - иногда буквально, - и неторопливо. И оживляж приключается только из событий внешнего мира: сотрудник женился, начальник вышел из запоя, знакомые зашли.
Петрович не смог поступить, живет у тетки и подвизается в отделе не пойми кем. Но в дизайне.
«Внутри павильона, как всегда, громче всех раздавался голос Лидии Ильиничны из отдела пропаганды:
- Алё-у! - кричала она. - С вами говорят из эстетики!.. А?.. Из эстетики!.. Что?.. Ах-ха-ха-ха!.. Ну, я не могу… Не из титьки, а из эс, тэ, ти, ки!
- Вы слышали? - И весь отдел пропаганды хохотал.»
По книге разбросано столько характерных, забавных и не очень, сценок, которые не могли произойти нигде и никогда, только в СССР на исходе времен.
Петровичу предлагают новую должность и «отмазку» от армии в виде «шизофрении» у "своего" врача. Он обсуждает это с родной теткой:
- Послушай… а он не мог бы поменять тебе диагноз на психопатию?
- Это еще зачем? - он приподнялся на локте.
- Меньше будет проблем в плане трудоустройства. И потом… Маргарита говорит, психопатию легче симулировать.
Сколько я слышала таких обсуждений в реальном времени….
В изображении Зайончковского действительность периодически выглядит немного игрушечной, не в том, смысле, что маленькая и веселенькая, а в том, что все в ней не живут, а играют: в работу, в армию, школу. Все неправда, все понарошку, все для отчета перед начальством, для годового отчета, для справки.
Мы можем сколько угодно хихикать или умиляться «тем» временам, но было в них то, что губило такие живые души как Петрович или его учитель математики, спавший пьяным в школьной раздевалке.
Понарошку - очень разлагающе, понарошку ты - понарошку к тебе, так легко привыкнуть жить всю жизнь понарошку и когда надо будет в самом деле, уже не получится. И эта ненастоящесть догонит и в личной жизни, где семья и любовь станут невсамделишными. Черновиками, к какой-то нездешней, не нашей, непрожитой жизни.
Петровичу повезло, его догнала любовь, но было в последних сценах что-то неуловимо-тревожное. То, что лично мне не дает поверить в безоблачное счастливое будущее двух молодых людей.
Отдельные словечки, особенные выражения и зациклившийся финал:
«О, сколько врагов себе нажил старый глупый СССР этой ежеутренней трансляцией гимна. Сколько теплых голых тел, сплетенных в собственных нежнейших союзах, содрогались в постелях при первых его раскатах… И только Петрович…»
Критики упрекают писателя за бытовое, сниженное завершение, даже за то, что «Петрович зачем то вырос», но мне конец повествования видится совершенно закономерным. Навстречу волшебному детству, приходят взрослые будни. Будни отравленные тотальной симуляцией: там мужчины «косят» от армии, на работу по знакомству, сосиски в свободной продаже - чудо из чудес, и чтобы жить в столице - нужно жениться на прописке. Все это воспринимается как норма жизни, и только у Петровича пока еще возникают детские вопросы: «Почему и зачем»?