Скелет в шкафу
#повелительслов
Осень набегает прядями жёлтой седины в зелёной густоте деревьев. Лето, кажется, никогда не иссякнет. Август льётся жёлтым золотым по улицам и окнам. В набегающие дни от какого-то избытка задора снимаю квартиру в том доме, в котором родился и вырос. Но не на втором, как когда-то этаже, где квартира давно потеряна в вихре событий, а на последнем. Окна выходят, как прежде, во двор. Сталинский дом ласково обнимает огромный по современным меркам двор, уставленный стариками-тополями.
Как я мог забыть со своим задором забыть шпаликовскую аксиому? Никогда!
По-несчастью или к счастью,
Истина проста:
Никогда не возвращайся
В прежние места…
Так или иначе, но зачем-то вернулся. Зачем? Вернулся к детской скуке, задору, ожиданиям. По крашеной водоэмульсионкой стене комнаты ползёт куда-то паучок-сенокосец. Ещё по-летнему ласково бормочет что-то жирная блестящая бронзой муха, болтаясь в невидимом столбе под люстрой.
Вниз смотреть не хочется. Седьмой этаж сталинского дома - для меня это высота, плохо соизмеримая с человеческими представлениями о комфорте. Боюсь высоты и большой скорости. На скорости свыше ста километров в час просто засыпаю. На высоте, большей трёх человеческих ростов, начинаю переживать о хрупкости собственного существования. В смысле, костей не соберёшь, если что.
Крыша в поле зрения - будто опора для взгляда, на которой можно стоять. Мне спокойно, как бывает спокойно перед совершенно необъяснимым и сложным, пугающим событием. Ты знаешь, что будет невыносимо сложно, но всё равно, спокоен и ласков. Ласков к себе и другим.
С таким настроением и бреду к дню, когда лето иссякает и тяжелые низкие осенние облака бессолнечного московского неба становятся продолжением потолка моей комнаты. Последний этаж. Низкий подоконник и огромное окно сталинской постройки, будто поминутно подстрекают выглядывать вниз. Смотрю на шахматные фигурки людей во дворе и шашки пней, давно спиленных огромных деревьев. В дни моего детства они своими верхушками доставали до крыши дома…
От спокойствия и неги не остаётся и следа. Хочется бежать прочь, прочь из этого места. На улицу, к помойным бакам, в люди, в бомжи, наконец, лишь бы не здесь.
Будто что-то случилось или случится - ниже горла высасывает ключицы… Вознесенский, кажется? Очень точные строки.
Чтобы не выглядывать поминутно вниз, выкидываю шаткий маленький шахматный столик, уютно помещавшийся в крохотной комнатке. Раздобылся старым, сталинских времён, конторским столом. Толстенная доска, покоящаяся на двух тумбах с выдвижными ящиками. Ставлю его рядом с окном так, чтобы ни под каким ракурсом не мог бы взглянуть вниз, во двор. Сажусь перед окном и… внезапно успокаиваюсь. Узкий колодец восьмиквадратной комнаты перестаёт давить меня. Убегающие вверх четыре метра потолочной высоты становятся правильным дополнением моей жизни.
Чтобы подчеркнуть свою независимость от высоты своей комнаты-колодца, и колодца двора, утаскиваю с помойки высокий худощавый шкаф с застекленными дверцами. Знаете, деревянные ореховые дверцы со вставленными ромбиками гранёного стекла. Кое-где вместо окошек - фанерки, но ничего, сойдёт. Но пахнет как-то.. гм… ну ладно. Украшает!
И так: крашеные стены. Высокое, широкое окно, в которое днём приходит немного света. Отсутствие штор. Метровой толщины стены и метровый стол подоконника. Конторский старый грязный стол у окна. Высокий худосочный вонючий шкаф устремляется к потолку, но не достаёт его. Старый засаленный диван слева от окна. Всё. Ходить, дышать, двигаться - негде.
К ранним, уже зимним первоснежным вечерам всё это освещает слабосильная голая лампочка. Ват на двадцать пять. Заменить - сил нет. Надо покупать стремянку и стремиться к потолку, но боюсь: окно. Я натурально боюсь в него выпасть, когда полезу менять лампочку.
Свет от фонарей по ночам прыгает в потолок со двора и падает на меня холодным зеленовато-жёлтым слизистым потоком. Не даёт мне спать. Боюсь до кошмарных снов. До дрожи. По той же причине боюсь вешать шторы.
Даже если пепелище
Выглядит вполне,
Не найти того, что ищем,
Ни тебе, ни мне.
Пытаюсь напрячь местного «чинилу» - сухощавого цыгана. Помню его ещё с детства. Постарел, но не изменился. Как такое возможно? Всё ещё ходит и чинит чинимое местным бабулькам. Меня вспомнает. Почему-то, наотрез отказывается даже переступать порог комнаты:
- Нет, мужикам не помогаю. Всё сам можешь.
Мне бы неладное заподозрить, а я… верю, дурень! Мужикам он не помогает. Знает, знает он что-то! А мне не говорит!
Где-то к середине декабря привыкаю к своему положению. Даже спать нормально снова начинаю. Смотрю в окно на стремительно тающий день. На улицу выходить откровенно боюсь, пугает шумный город. Жить в пригороде - судорога действий о деревенском, вечно не устроенном быте. Светлого времени - как политик денег на жизнь дал. Поэтому просто сижу и смотрю на облака. Запоминаю дневной свет. Два часа конвульсий сумрака от рассвета до заката. Дальше уже темно и можно приниматься за неизбывную работу.
Кажется, случается это семнадцатого… нннет, восемнадцатого декабря. Всё очень просто: по крыше шагает человеческий голый скелет. Сквозь него пролетают снежинки. Помнится, примысел ещё: человек-недоневидимка. Плоть невидима, а кости - видны.
Между тем, он осторожно, вцепляется за ржавые поручни у края крыши и выглядывает вниз. Чего ему, скелету, бояться-то?
Будто очень грузный человек, сухощавый скелет осторожно, будто пробуя холодную воду ногой, приседает на корточки. Потом начинает опускаться по полусгнившей пожарной лестнице. Гм… нет, не недоневидимка - шаткая лестница под ним не дрогнула ничуть. Действительно, лёгкий, но когда-то привыкший к своей грузности остов человека.
Этажом ниже он переступает на небольшую площадку у окна. Распахивает зафанеренную створку какой-то дверцы и скрывается за ней.
Признаться, дискомфорт от этой встречи таков, что режим дня мой снова сбивается и я совершенно перестаю снова спать по ночам. Сплю исключительно в два или три светлых дневных часа. Меня даже перестают пробуждать крики и вопли соседских детей за стеной. Прежде - радовался, бодрился, теперь хмурюсь на них. Назревающая новая жизнь за стеной не радует - раздражает.
Второе января. Ночью пара звонков в дверь. Соседи по коммуналке куда-то уехали. Кажется, встречать Новый Год в Египет. Старая бабка из угловой комнаты по коридору, не то померла, не то лежит в больнице. А я дверь не открываю. Мне страшно.
Пару раз вижу снова скелет, залезающий в окно. У меня сомнения насчёт его невидимой плоти. Теперь думаю: живой он. Ходячий скелет. Зачем? Не понятно! У меня - галлюцинации?
Примерно через неделю, когда всю ночь идёт снег, на душе у меня снова появляется какое-то подобие спокойствия. Потому, открываю дверь в ответ на дребезжащий коридорный зуммер. Я уверен, что это - он. Скелет. Познакомиться пришёл…
И вправду, он. Голый. Жалкий. Грустный. С костей стекает на пол вода. Под мышкой клеёнчатая пухлая папка, перевязанная шпагатом крест на крест. Некоторые кости переломаны, перевязаны верёвками, привязаны к ящичным доскам. Он следит за моим взглядом и вдруг довольно внятно произносит:
- Пару раз я падал с лестницы. Увы, моим телом управляют силы, отличные от мускульной. Эта сила очень слаба и сильный ветер меня сдувает. Я не могу удержаться и падаю. Вот, переломы…
- Заходите, - говорю я, понимая, как аляповато звучит моё приглашение. Он робко переступает порог. Скелет. Робко переступает. При каждом шаге его кости издают забавный клокающий звук. Как буд-то деревянные китайские колокольчики стукаются друг о друга на ветру. Я понимаю, что звук мне этот очень и очень знаком: каждый день его слышу за стеной справа. Он, что живёт в соседней комнате? Гм…
- Что это, - киваю я на папку, проводя его в комнату.
- Потом… разрешите мне немного посидеть… отдышаться. - Звучит забавно! Отдышаться! Улыбаюсь.
- Поход к вам был сложен. - Продолжает он. - Понимаете, мне нужно пройти не попадаясь никому на глаза. Люди очень пугливы, а их трусость может запросто послужить причиной прекращения и этого моего существования.
- Простите? А… вы кто, собственно?
- Социолог. Иван Политиков, - костяк приподнимается над крашеной табуретой, которую я притаскиваю для него с кухни. Протягивает мне костлявую длиннопалую длань. Отдёргивает.
- Извините, не хотел напугать…
Тем не менее, осторожно пожимаю. Кости, как кости. Мокрые. Склизкие. Все сомнения о невидимости плоти отпадают. Мокрые от уличного снега кости. С тяжёлым запахом неизбытого временем тления.
- Денис Давыдкин, - представляюсь я. - Никто.
- Вы зря так о себе… я тоже так думал, что никто. Когда-то…
- Да ну, - истерично всплёскиваю руками, - и как же оно дальше?
- А дальше… понимаете, в своё время был заворожен одной книгой. Возможно, вы слышали: некая «Роза мира».
Я киваю. Слышал. Читал. Не более, чем собрание и обобщение метафизических домыслов, оправдывающих необходимость людских страданий. Однако, придающее им некий тайный смысл. Претензия на новейшую религию. Тень несостоявшейся претензии.
- Понимаете… я воспринял написанное там, не как дословные образы, но как метафоры. Скажем, червеобразный демон государственности, способный к минимальному созиданию… - увидев гримасу на моём лице, он сбивается с объяснений и перебивает сам себя
- Я использовал эти метафоры для создания математических моделей нашего общества.
- Ого!
- Метафоры облеклись в цифры. Вы не понимаете: настоящие писатели порой сами не знают, сколь гениальны их открытия! Мне удалось. Понимаете, удалось! Я начал считать модели общества и составлять долгосрочные прогнозы! И они сбывались! Точно в срок!
Если бы у скелета могло бы быть восторженное выражение «лица», то оно у него точно сейчас было.
- Простите… Политиков? Не припомню точно… кажется участвовал некий Политиков в проекте «Сетунь». Это триальная вычислительная машина, если не ошибаюсь? Где-то, в начале восьмидесятых…
- Верно, но, семидесятых, - восторженно подхватывает тему мой костлявый собеседник, - совершенно верно! Я не ошибся, что к вам пришёл! Понимаете, позже мы привлекли к проекту Михаила Моисеевича…
- Ботвинника?
Он кивает. Почему-то, очень смущённо. Конфликт у них там, похоже где-то был в этом проекте. Ну да, как водится. Восторженное начало и дрязги потом. Это-то, как раз понятно. Кроме живого скелета, сидящего передо мной, всё более ли менее, понятно. Забавно это смотрится, доложу я вам: кивающий скелет сутулится на табуретке напротив вас. Он придерживает в костлявых дланях пухлую папочку, набитую листами, сплошь усаженными слепым машинописным шрифтом и карандашными пометками, расплывающимися от капель тающего снега.
Я улыбаюсь своим мыслям. Он истолковывает мою улыбку неверно:
- Вы зря смеётесь! Проект «Пионер» был очень, очень успешным! Но я не учёл одной составляющей!
- Вы ошиблись я не по поводу…
- Всё-равно, - он машет кистью руки, папка падает на пол. Листы разлетаются. Спешу вежливо поднимать с пола. Он тоже наклоняется и мы столкиваемся лбами. Сухой треск… довольно болезненно, доложу я вам! Вы никогда не стукались лбом с голым черепом? Попробуйте! Он чисто человеческим движением потирает ушибленное место. Скри… скри, скрипит кость о кость.
- Простите пожалуйста… - я сконфужен. Чтобы скрыть неловкость, убираю упавшую папку на стол, - мне неловко.
Он машет рукой… пустяки, дескать, дело житейское.
- Я тогда рассчитал всё, но упустил Паразита.
- Паразита?
- Понимаете, мы тогда грешным делом считали паразитом государство. А зря. Оно не паразит - просто завхоз. Глупый. Тупой. Неповоротливый. Заведует низшими формами бытия. То есть способно к созиданию, хоть и ограниченному. Но блатные - они не способны ни к чему. И сумма всех блатных образуют тело паразита. Оно как бы не от мира сего, вне его.
Просто никто тогда не мог предположить, что это чудовище может взять власть в свои руки и управлять жизнью всего мира! Или одной отдельно взятой страны хоть сколько-нибудь значительный срок…
- Простите, если не могли предполагать, то о каком прогнозировании речь идёт?
- Я внёс поправки… модель опять работает. Нас тогда закрыли. Мне пришлось ждать десять лет, чтобы компьютеры достигли хотя бы одного процента мощности нашей «Сетуни», но я опять посчитал. И где-то засветился… понимаете? Распределённые облачные вычисления! За мной опять начали охоту. Я нашёл выход, но выгляжу теперь так. Мне не хотелось бы… чтобы труд… Возьмите пожалуйста. Прочтите. Сохраните. Он стучит костяшками по раскисшей от воды клеёнке папки.
А сейчас… я пойду, пожалуй. Он поднимается. Наверное, если бы у него были штаны, он бы одёрнул их на коленях, как это делают худые, высокие люди, поднимаясь со стула. Штаны…
- Простите - это не ваш шкаф? - уточняю по наитию… я нашёл его на помойке. Просто, старомодные штаны и пиджак, сложенные в нижнем углу шкафа, имеют запах, забытого тления проветренных костей, - это ваше?
Я достаю из шкафа зачем-то так и не выброшенную дурно пахнущую одежду.
- Да, да… я, в частности шёл к вам, надеясь… - и перебивает себя, - вы не отвернётесь, а то неловко право?
Я отворачиваюсь. Он шумно и суетливо одевается. Гремит костями. В штанах и пиджаке он смотрится… человечнее, что ли?
- Простите, не могли бы вы ещё найти… не было ли ещё шляпы, очков и пальто?
- Шляпы и пальто не было. Но знаете… не сложно, ведь и купить! Вам надо? Я могу!
- Конечно! Не знаю, как вас и благодарить!
Он долго, суетливо прощается со мной. Пожимает руку. Я не морщусь: понимаю, как ему одиноко. Ещё спрашиваю зачем-то себя: как бы я сам на его месте? Не могу понять, почему не боюсь его? Оживший скелет - один из самых жутких кошмаров моего детства. Мне всё-время казалось, когда оставался один, что из-под кровати сейчас вылезет оживший человеческий скелет. Откуда он там взялся и зачем ожил - это уже вопрос десятый… не к детскому рассудку обращённый.
Странно, но испытываю к нему… да! Натуральную симпатию! Очень приятный в общении гм… скелет!
Проводив гостя, заснуть никак не могу снова заснуть и начал перебирать листки оставленной скеле… Политиковым, папке.
По всему выходит, что приятель мой пал жертвой некоего эксперимента. Кто-то за занавесью тогдашнего НТР ставил серию экспериментов, по сращиванию того, что мы называем «человеком» с неким полем, которое может самопроизвольно удерживать собственную структуру.
Эксперименты велись… да, готов с двадцатых, пожалуй, прошлого столетия. Первый удачный - в одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом… кажется. Пожухлая газетная статейка:
«…тринадцать смельчаков входят в белое пламя суперполя, созданное компьютерным мозгом… и выходят оттуда «раздетыми до костей. Новыми, бессмертными индивидуумами, способными трудится на общее благо в новом, лишённом обычных недостатков человека, теле. Теперь они являют собой единый, подчинённый всобщей цели бессмертный разум…» газета «Правда», 13 ноября 1956-го года.
И так далее, блин. Что-то не помню я такой статьи. Чтоб мне совсем спать перестать: ну не помню и всё тут… не было такого!
Потом, какие-то какие-то горе-учёные, во главе с шахматистом Ботвинником, воспринимают «новейший эксперимент», за чистую монету. Находят остатки этой установки. Включают давно истлевшую идею. Человеческие останки начинают мыслить, будто современный компьютерный мозг, предназначенный для их экспериментов. Учёные начинают строить модель по исцелению страны от… коррупции и воровства. Можете себе представить? Это в середине 70-х!
Что-то там этот компьютер излучают такое, что люди начали умирать. И воскресают уже в гробах. Закопанными глубоко под землю. Политиков пишет, что ему удалось найти ещё троих, таких же бедолаг, как он, но начисто лишённых рассудка. Подчинённых единому контрольному центру, который так похоже и остался в Сетуни или где-то ещё. А он - остаётся свободным. Почему? Пока, не ясно.
«Самое ужасное, что ощущая себя одновременно живым и мёртвым, я не могу двинутся, вздохнуть, шевельнутся. Вес собственной плоти прижимает меня к днищу гроба, так будто я оказался на Юпитере»
Он пишет он в своём дневнике что-то обыденно-невозможное.
«По счастью, плоть быстро сгнила. Я могут теперь, шевельнуть более лёгкими костями. Представляете? Двадцать лет неподвижности без смерти, света и надежды?
Дальше, помогает случай: с некоторых пор в старые могилы принято подкладывать свежих покойников. В стране что-то изменилось.
Ужас бандитов, привезших очередную свою жертву, был настолько комичен, что я хохотал, несмотря на то, что провёл в своём заточении больше двадцати лет. От моего этого хохота один из них сходит, кажется, с ума. И тоже начинает хохотать. Я убежал, воспользовавшись их испугом.
Хотя, убежал - громко сказано. Ушёл, как туберкулёзный больной на последней стадии, шатаемый лёгкими порывами ветра. Двигаться в костном обличии - весьма трудно.
Самое глупое, что возвращаюсь к месту захоронения. Зачем?
Все разбежались. Под ногами лежит только свежий труп… впрочем, нет, ещё дышит. Не труп. Движимый состраданием, догадываюсь о назначении странного устройства, найденного у него в кармане. Как позже узнал - это мобильный телефон.
Удалось вызвать скорую и милицию… человека спасли. Он оказался весьма богат и влиятелен. А, главное - благодарным. Каким-то образом нашёл меня после. Лаже не удивляется тому, что я - живой скелет! Новейшие люди - весьма циничны и практичны. Что-то, действительно, изменилось!
Тогда, прятался в лесочке возле кладбища, но меня постоянно кто-то видел… поползли слухи. Думал, убьют второй раз. Мой спаситель подъехал на какой-то непривычного вида машине к лесу и позвал меня... дескать, хватит прятаться и всё такое… выходи! Я вышел из леса. Сел в машину. Когда он разглядел меня при скудном свете электричества в салоне машины, долго хрипел, делал странные жесты руками.
Рассказал ему, что и как. Надо отдать ему должное: оклемался этот дядя довольно быстро. Много смеялся. Травил анекдоты про оживших покойников. Предлагал выпить. Зачем-то, купил мне квартиру. Нужна квартира ожившему скелету? Выходит, нужна.
Забавно, он покупает мне жилплощадь в том же доме, в котором когда-то умер. Обеспечивает меня некоторыми средствами маскировки. Приобрёл мне машину…»
Так вот чья старая ржавая красная Мазда стоит под нашими окнами. Больше, чем уверен: моего знакомца - Ивана Политикова.
«Впрочем, друга моего всё-равно быстро убили. Бандитизм гулял по стране будто снежные вихри по пустой равнине.
Хотя… бандитизм ли? Оказавшись в более ли менее сносных условиях, я начал корректировать полученную модель. Мне удалось даже раздобыться персональным компьютером… он стоил дороже моих квартиры и машины, вместе взятых. Была эта машина так примитивна по сравнению с нашей триальной «Сетунью», что мне казалось, будто время пошло вспять и не только общество, но и техника, стремительно деградировали.
Модель удалось поправить…»
Я откладываю листки и папку на широченный подоконник. И бормочу струящиеся по извилинам моего мозга шпаликовские строки:
Путешествие в обратно
Я бы запретил,
Я прошу тебя, как брата,
Душу не мути.